Андрей, услышав эти слова, даже возмутился:
Нет! Ко всем чертям! Хочешь верь, хочешь нет, и не заметил, как перешел на «ты», не чувствую я старости! Вот поработал за свою жизнь, ничего не скажешь, хорошо поработал! Одна китайская грамота чего стоит! Да и японская! К тому же еще долгие дипломатические годы А оглянешься, подумаешь, и не трудной, нет, не трудной, сладкой кажется твоя дорога! И снова работать хочется! Какая там старость! Теперь именно и поработать! Теперь вот как раз по второму кругу бы пойти, как говорят пилоты! Да еще и по спирали!
Она на тот его патетический взрыв не ответила. Помолчала, а потом сказала тихо, задумчиво:
Не старость страшна одиночество
Он напряженно, даже нетерпеливо, хотя внешне и не показывая этого, молча ждал продолжения. И не дождался. Она снова умолкла. Опершись локтем на угол столика, подперев ладонью щеку, сосредоточенно глядела куда-то мимо него невидящими глазами.
Он ждал настороженно, боясь потревожить, отпугнуть ее мысли не только словом, даже резким движением. Мог лишь догадываться, о чем сейчас думает и что стоит в эту минуту перед ее сосредоточенным в себе взором. Не знал, не видел того, как плыли, кружились перед ее глазами не эти видимые сейчас за окном вагона, а совсем другие, тоже заснеженные, но безлесые холмы старой Петриковки, высокие столбы розовых дымов над высокими побеленными дымоходами, вишневые, в пушистом инее, садики Сколько раз за эти долгие годы возникала Петриковка такой перед мысленным взором Евы, скрашивая тяжелые минуты печали и одиночества, согревая воспоминаниями давно отшумевшей юности, маня призрачной надеждой Возникала давней, старой, давно уже не существующей и звала в дорогу. Ведь именно там, в Петриковке, мелькнули самые счастливые месяцы ее невеселой юности, ее неувядающей, горячей любви. Где-то там полевыми межами в левадах, у пруда, по извилистым тропинкам, казалось, еще и сегодня бродили уже почти бестелесные, уже почти тени двух ее Андреев. И еще жили там, в тех вишневых, соловьиных степях, двое ныне самых близких и самых родных ей людей мать и отец ее мужа, ее Андрея, единственные во всем мире люди, с которыми связывало ее тепло семейной любви. Тепло этой нерастраченной любви да еще призрак одиночества и привели ее в Петриковку.
Минуты прощания со старой Петриковкой полнились такой полынной горечью, что подобных им запомнилось ей в жизни не много. И среди них прежде всего три смерти отца, мужа и брата. Смерть мужа во всей ее страшной неумолимости свершилась на ее, Евиных, глазах. Смерти отца и Адама прошли словно бы стороной обе в такие моменты ее жизни, когда она и сама висела на волоске от смерти и ни узнать своевременно, ни даже как-то воспринять известия об этих тяжких утратах не могла. Оба извещения дошли до нее с большим запозданием. Об отце месяца через два после его смерти, а весть о брате Адаме разыскивала ее по фронтам и госпиталям около полугода. Разыскала в Ташкенте, когда Ева уже выписалась из госпиталя и находилась в резервной части, готовясь к новому выезду на фронт. После того как они расстались в Казахстане, когда Адам собирался на Памир, Ева виделась с братом лишь один раз, в первые дни войны. Встретились случайно, столкнувшись на привокзальной площади в Душанбе. Адам приехал в столицу республики из города Хорога по служебным делам, а Евин санитарный эшелон, нагрузившись необходимыми медикаментами в Алма-Ате, должен был через несколько часов отправляться на фронт. Пробыли они вместе не более часа, а потом так больше и не встретились. И все же Ева знала, что где-то живет на земле ее родной брат, и от одной этой мысли ей становилось легче. Адама призвали в армию в конце сентября. Служил он сначала в какой-то резервной части. Потом, как можно было догадаться из скупых писем, воевал в районе Ржева. Погиб летом сорок третьего. Эта весть догнала Еву в январе сорок четвертого. Воспринялась она особенно болезненно еще и потому, что извещение о смерти брата обрушилось на ее голову в Ташкенте, вскоре после того, как она раз и навсегда сама разорвала тоненькую ниточку надежды, связывавшую ее с Андреем Лысогором, безжалостно и бескомпромиссно отказав себе во встрече с ним в ту минуту, когда он после долгих лет разлуки оказался, сам о том не зная, рядом с ней
И именно тогда, в минуту глубочайшего душевного одиночества, горя и отчаяния, от которых могло излечить ее только лишь еще большее, всенародное горе война, она, закусив зубами угол подушки, чтобы не разрыдаться вслух, ощутила, узнала вдруг новое, неведомое ей до того чувство жажду материнства. «Господи! вскрикнула она мысленно не своими, отцовскими словами. Но почему, почему не стала я пусть даже шевченковской Катериной! Господи! Какой бы счастливой я была сейчас, если бы у меня было родное, дорогое существо мой и его ребенок!»
За двадцать лет замужней жизни с Андреем иметь детей им так и не посчастливилось. И позавчера, когда уже прощалась со старенькими родителями Андрея, снова тоскливо кольнула в сердце неприкаянная мысль:« Ну за что мы наказаны так жестоко! Почему не дано мне радости материнства, а им дедовской любви к внукам!»
И вот теперь опять
Помолчав так долго, что Андрей уже, казалось, и забыл ее слова о старости и одиночестве, Ева наконец, словно бы спохватившись, неожиданно для Андрея снова в третьем лице продолжала:
Одиночество Потому что, в конце концов Когда узнала в годы войны, где он, кто он и что с ним и еще потом уже позднее, единственное, в чем она завидовала ему, были дети. Его, совсем чужие ей, дети. И, возможно, единственное, о чем она по-настоящему сожалела
Высказала эти слова и теперь без тени раскаяния почувствовала, что от этого невольно искреннего признания у нее неожиданно отлегло от сердца, стало свободнее, легче на душе. Некоторое время она не понимала почему, потом поняла: теплее и спокойнее на душе у нее стало оттого, что наконец встретился человек, которому она может довериться до конца. А искренность и откровенность и было то главное, в чем она будет более всего нуждаться, защищаясь от одиночества.
И он, Андрей, почувствовал это, понял ее. И высказал точно так же искренне и откровенно то, в чем не отваживался признаться даже самому себе.
Как все странно складывается, произнес он негромко и взволнованно и все же не забывая о «третьем лице». А вот он, если уж быть до конца откровенным, чуть ли не радовался тому, что был таким ну, как бы это сказать, сдержанным, почти по-детски чистым и робким. И что она, говоря ее же словами, не стала шевченковской Катериной и не испытала в жизни еще и такой обиды и огорчения. Что нет у него перед нею еще и такой вины
Вины Обида Чистота! вдруг с болью бросила Ева. Что все это перед настоящей любовью! Там, где настоящая, большая любовь, там и чистота! Вот то, что для меня ближе и понятнее всего, военный госпиталь. Раны, кровь, муки, смерть А что может быть чище, благороднее, честнее для человека, особенно врача, который в крови, муках борется за человеческую жизнь! Чувствуешь себя там, в тех условиях, стерильно, по-ангельски чистым! Потому что труд во имя человека и от большой любви к нему! А большая любовь святая, она очищает человека, его душу, сердце, чувства, мысли, поступки. И все оправдывает Большая любовь всегда чистая. И война, если она вынужденная, если она против освенцимов и майданеков, тоже чистая и справедливая. Все, что идет от любви, благородно и оправданно! Большая любовь святая! Ведь недаром сказал кто-то, что любовь это когда ничего не страшно и ничего не стыдно! Без любви нет и самой жизни!
Она произносила эти слова, будто заклиная, резко, страстно, почти сердито, сдавленным, хрипловатым голосом.
А он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чувствуя, как от этих ее полных глубокой страсти слов у него по спине пробежали мурашки.
Большая любовь, сердито и горячо продолжала она, даже в том случае, если она в твоей жизни была короткий миг, счастье! Счастье, которое потом будет согревать человека своим теплом всю жизнь. И уже только поэтому жизнь твоя не прошла даром!
Ева умолкла. Резким, энергичным движением плеснула в свою рюмку рубиновой жидкости, отпила машинально глоток и, не глядя, отставила в сторону.
Андрей, только теперь почувствовав себя с ней свободно и непринужденно, так, будто они никогда и не расставались, воскликнул, не заметив, что снова перешел на «ты»:
Хорошо! Чудесно! Согласен!.. Однако же Если уж такая любовь, то как же ты прикажешь понять все то, что произошло потом?
Что именно?
Все это. Все, что произошло потом Исчезновение и, главное, молчание, молчание! И упорное нежелание встретиться, когда была такая счастливая возможность!
Ну! запнулась и словно бы даже чуточку растерялась она, беззащитно улыбнувшись. Так просто и понять Как настоящую любовь
И, не объясняя ничего конкретнее, взглянула на него быстрым веселым взглядом и неожиданно улыбнулась.
А впрочем, времени у нас впереди еще довольно много. Да и пообедать уже не помешает. Мы, медики, в этом отношении народ пунктуальный.
Этими словами и улыбкой она напомнила ему ту, прежнюю, непостижимую в перемене своих настроений Еву. И он снова воздержался от выяснения каких-то глубинных причин ее молчания после внезапного и огорчительного исчезновения из Петриковки.
За окнами вагона проплывали зелено-золотые корабельные сосны, темные густые еловые боры, меднолистые дубравы с могучими одинокими дубами на белых опушках, веселые березовые рощи. Начинались густые Брянские леса.
В Брянске они вышли из вагона, прогулялись вдоль засыпанного снегом перрона, потом, когда экспресс тронулся, пообедали в вагоне-ресторане и возвратились в свое купе. Продолжать прерванную тему Андрей первым не решился. Она же, казалось, просто забыла о ней или же делала вид, что забыла, хотя они и дальше тихо и неторопливо рассказывали друг другу о себе.
Все, о чем вспоминали, было для обоих и интересно, и волнующе, но, о чем бы ни говорили, Андрея так и не оставляло ощущение того, что все равно что-то самое важное, самое главное так и останется невысказанным, обойденным. Оно мучило своей невыясненностью и странной для него нерешительностью задать этот один-единственный вопрос. И это ставило его в более сложное положение, чем то, в котором была она. Ведь, в конце концов, ключ от того главного, что неожиданно сегодня, в этот новогодний зимний день, обрело такую же остроту, как и тогда, в ту далекую петриковскую весну, держала она, Ева. Все эти долгие годы он спрашивал себя: почему молчала? Почему так ни разу и не откликнулась?.. Этот вопрос занимал его независимо от настроения и времени, даже тогда, когда его внимание было заполнено чем-то совсем другим, далеким от Петриковки, от Евы и их любви. Особенно когда он бывал один среди чужих, незнакомых людей в самых многолюдных местах. Чаще всего, помнится ему, в музеях.
Началось это он запомнил хорошо с Лувра. Впервые в жизни попав в Париж, он, замерев, стоял в Большой галерее перед великим чудом Леонардо да Винчи загадочной и таинственной Джокондой, жадно всматриваясь в едва заметную задумчиво-печальную, загадочную улыбку женщины, пораженный чудом искусства, легенду веков, которую ему, сельскому мечтателю из Терногородки, выпало счастье наконец увидеть собственными глазами. И здесь, казалось, забыв обо всем, он вдруг вспомнил Еву, ее бездонно-темные глаза и невольно подумал: а что бы сейчас сказала она, если бы стояла здесь, рядом? И тотчас снова задал себе вопрос: «Что же, в конце концов, случилось?»
Вспомнил о ней и тогда, когда стоял перед картиной Тициана во флорентийской галерее Уффици Мария с распущенными волосами и полными слез глазами, слез, которые, казалось, вот-вот скатятся с ее пушистых ресниц. И еще в Риме, в церкви Сан Петри ин Винколе, стоя перед микеланджеловским Моисеем, вдохновившим Ивана Франко на создание его бессмертной поэмы. А потом снова в Париже, в Музее Родена. А потом еще и еще «Что же в конце концов случилось?»
Никто, кроме нее самой, не смог бы ответить на этот вопрос. А теперь Теперь вот сидела напротив него в меру располневшая, смуглая, с большими темными глазами красивая женщина, и в ее руках находилась нужная ему тайна, мучившая его на протяжении стольких лет. И они тихо беседовали. И в той беседе все казалось ему, что тайна должна вот-вот раскрыться, что спутница наконец вымолвит те главные, самые важные слова.
Однако время шло, их разговор то приближался вплотную к самому главному, то вдруг отходил далеко в сторону Что же она, эта женщина, не до конца поняла его? Забыла? Или не хотела сказать правду? А может быть кто ж его знает Не может быть, не верит он в то, что она не поняла. Ведь он спросил ясно. И она, хоть и уклонившись от прямого ответа, что-то все же пообещала. А теперь вот будто снова забыла или нарочно оттягивает. А он второй раз спрашивать не осмеливался. Считал это бестактным. И машинально, без желания, лишь по необходимости хоть что-нибудь сделать, хоть как-то приглушить свою досаду, нетерпение, все пригубливал и пригубливал горьковато-сладкую рубиновую жидкость. Наконец, думалось ему, она должна бы понять, что что они не в равном положении. Допустим, он теперь знает, какие обстоятельства вынудили ее покинуть Петриковку. Однако же Почему, по какой причине, она не откликнулась на его письма? Не откликнулась тогда и не подала о себе вести и позднее! Будто нарочно избежала встречи в Ташкенте, избегала каких бы то ни было отношений с ним. Ведь с тех пор и поныне он не знал, не слышал о ней абсолютно ничего. Не знал, жива ли она вообще. У него и в мыслях не было, что она знала о нем почти все, много лет следила за ним и все же не подавала голоса. Имела возможность встретиться и сознательно не воспользовалась этой возможностью Почему? Это удивляло и мучило Андрея. Хотел и не осмеливался повторить свой главный вопрос. Это мешало ему, связывало, огорчало. А в ту минуту, когда она рассказывала о Ташкенте, о том, как узнала о защите диссертации, он уже наверняка надеялся, что именно тут-то все и выяснится. Когда же понял, что нет, не выяснилось, подумал с отчаянной решимостью: «Вот сейчас возьму и спрошу!» И не спросил.
Экспресс шел без остановок, жадно и безжалостно поглощая километр за километром. Время проносилось так быстро, что расстояние до Москвы начало казаться Андрею таким коротким, уменьшалось с такой катастрофической скоростью, что в конце концов экспресс «проглотит» свой последний километр и они, так ничего и не выяснив, снова разойдутся, и, возможно, навсегда. И что же? Он и дальше будет жить с этой неразгаданной тайной?
Нет, не сможет, не хочет, не будет!
Так и не дождавшись от нее ответа, Андрей решается, наполняет рюмки калиновой настойкой, поднимает свою и долго смотрит Еве в глаза, так долго, что она не выдерживает и отводит глаза. Они молча чокаются, быстро опрокидывают рюмки, и он, не давая ей возможности опомниться, снова в третьем лице выпаливает:
А почему же она почему она все же не решилась? Почему так и не дала о себе знать тогда, в Ташкенте?!
Захваченная врасплох, она тихо ответила:
Сейчас трудно сказать. Видимо, было уже поздно ворошить старое. Да и вообще
Ее замешательство придало Андрею еще больше смелости, и он решительно воспользовался этим:
Неужели же она так плохо знала его и мало верила ему, что неожиданное горе, свалившееся на ее голову, трагическое совпадение, при котором она, ни в чем не повинная, все же испытала горечь и обиду, и хотя бы на миг допустила мысль о том, что она в чем-то якобы бросила тень и на него?
Спросил и сразу же почувствовал, что «обида» и «тень», да и вообще весь тон вопроса прозвучали неуместно.
У Евы сквозь естественную смуглость медленно проступил на щеках легкий румянец.
Странно, промолвила она тихо, что он в самом деле так мало знал ее, что мог подумать и задать такой вопрос. Странно потому, что он был для нее образцом того, как нужно любить новую жизнь и верить в то, что новая жизнь всегда побеждает, несмотря ни на что. Это он убедил ее, что пословица «мертвое хватает живое» не аксиома, что есть на свете и другой, если так можно выразиться, обратный процесс, когда новое, живое спасает и ведет за собой, отрывая от старого и отмирающего мира все способное к новой жизни, все, что стремится и может жить. Он может теперь верить ей или не верить, но никого и никогда она в своих бывших злоключениях не обвиняла Так уж она сложилась, ее личная жизнь. Она, Ева, очень любила и теперь любит своего несчастного отца, потому что был он человеком добрым, мягким и искренним. И вместе с тем всю свою более или менее сознательную жизнь органически не воспринимала религии, не любила церкви, по сути с самого детства, чуть ли не с первого школьного дня, горько переживала свою причастность к семье служителя культа и горько стыдилась этого. Воспринимала это как какое-то родимое пятно, как несчастье, которое все время тянулось за нею, преследуя и причиняя горе. Она возненавидела и религию, и церковь, тяжелым, неподвижным бревном лежащие поперек пути к новой жизни или, подобно чугунной гире, висящие на ее ногах Она так горько завидовала и ему, Андрею, и всем детям вокруг! И так бы и не смогла никогда стать по-настоящему свободной и счастливой, если бы не отбросила это бревно со своего пути решительно, раз и навсегда. И ее до сих пор еще раздражает и бесит, когда некоторые наши люди, будучи равнодушными к религии, просто так, чтобы покичиться никчемной и глупой оригинальностью, играют с иконками, носят на шее крестики или каким-либо другим способом заигрывают с боженькой, не понимая, что они копаются в мертвечине. По правде говоря, она люто презирает таких людей