До этого в школе все эти годы Андрей вроде бы и не замечал Аленку. Да и в селе, хоть и жили они на одной улице, но все же далеко друг от друга, не встречались и не играли вместе. Да и вообще не выделялась Аленка в его глазах ничем особенным, кроме разве необычной фамилии Смуток, эта Аленка А теперь вот встретились, прикипели взглядами. И стояли так не отрываясь, не понимая, что с ними Глаза у девочки расширенные, чуточку округленные, словно бы испуганные. И такой синей бездонности, что Андрей, кажется, навеки утонул в них, ничего не понимая, лишь чувствуя непонятное удивление оттого, почему это он никак не отведет от нее взгляда и почему и она вот так, не отрываясь, смотрит и смотрит ему в глаза.
Уснула, что ли? словно пробудил девочку чей-то шутливо-грубоватый голос.
Аленка, только после этого опомнившись, да так и не свернув «кружечку», отвела от Андрея взгляд и тихо, смущенно отступила в сторону
А он, Андрей, нацедил воды в плотно стиснутые ладони и выпил. Выпил, правда, как-то торопливо, будто куда-то спешил, и совсем не ощущая ни ее вкуса, ни прохлады.
На следующий день Андрей зашел в класс и, кажется, впервые сразу увидел Аленку в соседнем, через проход от него ряду, наискосок и чуточку впереди. И ему тотчас же, немедленно захотелось во что бы то ни стало выяснить, помнит ли она, Аленка, как и он, «вчерашнее»? Поднял голову от парты, несмело, сторожко и быстро поглядел в ее сторону и сразу же нырнул в барвинковую глубину ее широко открытых, чем-то словно бы испуганных глаз И еще И потом снова И так несколько раз в течение урока Смотрел, все дольше и дольше не отрывая глаз. Что-то такое важное, крайне необходимое-говорили они друг другу этими взглядами. Говорили, будучи не в силах и сами понять что
И так всю весну, изо дня в день, пока не закончился учебный год. Разговаривали и разговаривали о чем-то глазами, будто в угаре, пронизывали друг друга горячими взглядами, так и не осмеливаясь досказать и не имея сил пересилить себя. Да и какая уж там смелость, когда они не решались, боялись даже подойти друг к другу. А столкнувшись случайно лицом к лицу в коридоре или во дворе, разбегались, как наэлектризованные янтарные шарики на уроках физики. Какие-то непостижимые весенние чары, какое-то хмельное, тревожное, радостное и вместе с тем горькое чувство, сладко-невыносимая мука, которую нет сил преодолеть, подавить в себе
Целое лето после этого они так ни разу и не встретились. И этот угар, это весеннее наваждение постепенно рассеялись, призабылись, увяли
А потом Потом Андрей уже не помнил, когда и как Аленка исчезла из его глаз, незаметно, неизвестно когда и куда затерявшись. Во всяком случае в том году в школу, в пятый класс она не пришла. Кажется даже, куда-то выехала вместе с родителями. И осталась от нее лишь память об этом чуточку испуганном, завороженном взгляде, порой неожиданно откликающаяся на случайное слово «смуток», будя в душе какие-то таинственные, бог весть какие далекие, почти неслышные и скорей угадываемые струны, которых все же не заглушило ни время, ни Петриковка с ее чебрецовой горечью и соловьиной романтикой.
«Додому, додому, до отчого дому»
Низко над тихими, пустынными полями нависают синие тревожные тучи. Сквозь их узенькие глубокие провалы-просветы еле-еле пробивается бледно-розовый свет поздней декабрьской утренней зари. Грохочет, покачиваясь, вагон, глухо стучат под тяжелыми колесами рельсы. И это ведь так интересно Сохранился ли еще тот лесок в глубокой балке и не исчез ли, но пересох, не затянулся илом тот сладкий родничок его детства?.. И кто знает, кто скажет сегодня, как сложилась судьба той, оказывается, чем-то небезразличной ему и сегодня, почти призрачной Аленки с ее элегичной фамилией Смуток?
Жива еще в душе и памяти родная школа, и тот сельский клуб, который располагался в бывшем помещичьем доме, и тот кинозал, театр, который оборудовали в каменном амбаре какого-то мироеда старшие предшественники Андрея первые сельские комсомольцы. Театр, в котором он впервые в своей жизни увидел «живые картины», называвшиеся кино, в котором постепенно привыкал к многолюдью, приучаясь выступать перед переполненным залом сначала с краткими приветственными речами, порой в самодеятельных спектаклях или читая стихи на праздничных вечерах. Эти минутные ощущения испуга, радости первого познания, первого успеха зародились и живут там, в родных краях, хотя бы потому, что живут они в его памяти, в его душе. Живет, четко помнится августовский вечер. В тот вечер его вызвали прямо с поля на комсомольское собрание, и он, как был, босым загорелым, нестриженым четырнадцатилетним мальчишкой, явился в клуб; здесь его единогласно «передали», приняли из пионеров в комсомол. Живут в памяти короткие летние ночи, когда он уже студентом ежегодно во время каникул работал на колхозном поле, включаясь на всю жатву в тракторную бригаду; и то первое лето после года учебы в Москве. Годы учебы в Москве, и все неожиданное и странное, что случилось с ним в Петриковке, и то, как он, уже студент Московского коммунистического вуза, впервые выступал в каменном амбаре театре с первым своим обстоятельным докладом о международном положении, докладом, на который были приглашены комсомольцы со всего района; и тихое материнское счастье, светившееся в ласковом, любящем взгляде, это величайшее счастье, которого все-таки дождалась и которое только и может испытать мать, счастье видеть счастливым родного сына; и живет первая буква, и первый слог, и первое самостоятельно прочитанное слово, и первая книга, и тусклый блеск золота на корешках толстенных энциклопедических томов, который также впервые сверкнул ему именно там! А еще были первая борозда, тянувшаяся за тяжелым, непокорным плугом, впервые посеянная горсть жита, первый прокос, который он, двенадцатилетний мальчишка, сделал в высоком редком просе, первый вымолоченный сноп, первые запахи самостоятельно смолотого на мельнице мешка зерна. И конечно же первое французское слово, которое так неожиданно и странно, однако навсегда вплелось в его жизнь, потянув за собой множество других, если так можно выразиться, значительно «более чужих» и сложных
И был там еще тот последний день, хотя тогда и в помыслах не было, что он будет последним. С утра до ночи они были наедине с мамой. Твердо надеялись тогда, что предстоящая разлука будет у них не только кратковременной, но и что самое главное последней
Разлука и в самом деле стала последней, но, к сожалению, не кратковременной. Она стала разлукой навсегда. С того теплого и такого, казалось, счастливого августовского дня с коротким грозовым дождем, высокой, на все небо, радугой, синими сливами, грушами и яблоками, искрившимися после дождя мириадами ослепительных капелек в лучах мягкого предзакатного солнца, Андрей так никогда более и не встречался с мамой. И в родном селе не был вот уже около сорока лет. Да, в сущности, и в родной стране за это время бывал лишь несколько раз, коротко, урывками
Да, ему было к кому, было куда ехать! Это была его жизнь, его боль и его радости. Его утраты и его победы. И он не собирается отказываться от всего этого. Было с кем и с чем там, в родной Терногородке, да и не только в Терногородке, встретиться. И прежде всего, в первую очередь с собственной юностью. Встреча эта была для него значительной потому он чувствовал это, что должна была состояться на новом повороте его жизни, была для него сейчас особенно желанной, нужной, а может, и крайне необходимой
Ведь если хорошенько порыться в памяти, то даже азы дипломатии стал он познавать на практике именно там, в родной Терногородке. Вот хотя бы и в случае с кулаком Дроботом. А потом, кажется через год после этого, и со Стригуном
Тогда, в детстве, он был, конечно, никудышным дипломатом. Внешне тихий, молчаливый, а порой и слишком горячий, к сожалению, он не всегда мог сдержать себя в нужную минуту. А когда, случалось, сталкивался с кривдой, и вовсе становился неистовым. Да, как говорили в их селе, жизнь кого угодно научит калачи есть. Не раз и не два она учила его, Андрея, бросала и на коня, и под коня. В одном случае, как это было с Дроботом, все проходило более или менее гладко, забывалось, в другом, как со Стригуном, оборачивалось круче.
Было этих Стригунов на их улице несколько дворов. Вообще об их конце над оврагом так и говорили на селе: «Там, дальше, на том конце, только Стригуны, Моргуны и Пивни!» Среди этих Стригунов был один такой, что и в самом деле и стриг, и брил, и на ходу подметки рвал. Скупец из таких, которые жене на кашу пшено рюмочками отмеривают, а фасоль на штуки считают. Если же наймет кого-нибудь на поденную работу, все уже знали заработанное из зубов вырывать будешь, месяцами придется за ним ходить. Единственному сыну Петру ни разу, пока тот семилетку не окончил, новых штанишек не справил, все из своих старых перешивал. А что уж чванлив да высокомерен был И на руку, ходили слухи, нечист. Не пройдет мимо того, что плохо лежит. То его на чужом поле застукают на рассвете, когда он чужие снопы на свою арбу складывает, а то еще в мельнице чужой мешок «ненароком» на свою телегу бросит. Все на их улице десятой дорогой его обходили. Но случилось как-то, хочешь не хочешь, а иного выхода не было, пошла мама к нему в страду вязать. И не за сноп, а за деньги. И навязала немногим больше, чем на пять рублей. Стригун пообещал отдать в воскресенье, как вернется с базара. Но с того времени прошло уже третье воскресенье, а обещание Стригуна так и оставалось обещанием. А тут Андрей в воскресенье после обеда выгнал Горпенковых волов на свежую стерню под лесом. А рядом, как на грех, Стригунова кукуруза. Андрей недосмотрел, зачитался «Оводом». Волы забрели в кукурузу, а тут Стригун невесть откуда свалился как снег на голову. Кукурузы всего с десяток стеблей сломано было, а шуму, брани и проклятий на всю степь. И разговоров после этого на целую неделю. Да если бы только разговоры А то когда мама напомнила в который уж раз о заработанных пяти рублях, Стригун так и затрясся от злости.
А это какие же такие пять рублей?!
Те самые, Охрим, которые заработала у тебя на уборке в поле
Ха! Как навязала, так и развязала, отрезал Стригун. Считай, что ничего я тебе теперь не должен, Катерина. Твой лоботряс Горпенковыми волами у меня на все десять, а может, и на пятнадцать стравил да вытоптал. Скажи спасибо, что в суд тебя не тащу, рук не хочу марать.
Андрей, конечно, не мог этого стерпеть. Что-что, а уж маму он никому не позволит обидеть. Возмущенный до глубины души, подбодренный тем, как легко сошло ему с рук такое с Дроботом, сам отправился к Стригуну.
Вы, дядько, лучше по-хорошему отдайте маме деньги.
Ха! ухмыльнулся Стригун. А то что будет?
Там видно будет! А вы уж лучше отдайте.
Отдам, когда рак свистнет.
Смотрите, чтобы не пожалели, пригрозил Андрей теми же, что и Дроботу, словами. Не при царе, при Советской власти живем.
Вот-вот! Советская власть концы найдет.
Вот я и говорю! не зная, как действовать дальше, многозначительно, а на самом деле чтобы последнее слово оставить за собой, с ударением проговорил Андрей.
Возвращаясь домой, он подумал вдруг: а что, если в самом деле пожаловаться председателю комбеда или же с учителем истории Терентием Петровичем посоветоваться? Однако не успел. Такая злость брала на этого хапугу Стригуна, такая горькая досада за обиженную маму, что на следующее утро он, увидев возле своего неогороженного двора Стригунова жеребенка, заманил его кусочком хлеба, привязал веревкой к груше, накосил для него серпом травы у оврага и встал на страже.
Стригуны не скоро заметили это исчезновение. Первым, увидев своего жеребенка привязанным на чужом дворе, прибежал к ним его однолеток Стригунов Петро. Андрей остановил парнишку в калитке.
Иди скажи отцу верну жеребенка, когда отец пять рублей отдаст.
Петро сначала малость похорохорился. Но когда Андрей пригрозил ему кулаком, побежал жаловаться отцу. А потом уже и пошло. Старый Стригун прибежал с кнутом, бросился к жеребенку. Андрей, разъярившись, преградил ему дорогу, еще и кулаком в грудь толкнул. Стригун сгоряча огрел Андрея кнутом по спине. А там, возле груши, будто нарочно, вилы-тройчатки подвернулись. Схватил их Андрей, размахнулся и уже не помнит, что дальше было. Только шум и звон в голове. Потом уже соседи рассказывали: бежит Охрим Стригун по улице, вопит: «Спасайте, убивают!» а за ним мальчишка с вилами. Со стороны, конечно, смешно: здоровенный дядька с кнутом, а за ним мальчишка. Правда, с вилами
Шуму, крика, жалоб и угроз было после этого еще недели две. А злополучных пяти рублей Стригун так и не отдал. Все из-за чертовых вил, которые невесть как под руку попали Андрею, правда, это сошло с рук, все соседи за него горой встали: дескать, были эти вилы или нет, а вот что кнутом ребенка избивал, это все видели.
Матери от всего этого одни слезы.
Андрей кипел от ярости. Ослепленный ненавистью, угрожал:
Пускай! Они у нас еще запомнят!
Но попалась под руку интересная книжка «Рольф в лесах» канадского писателя Эрнеста Сетона-Томпсона. А в ней одна фраза будто в грудь мальчишку толкнула: «Человек, не умеющий сдерживаться, всегда проигрывает!» «Этот Томпсон будто в воду глядел», подумал Андрей, вспомнив вдруг не только Стригуна, но и Дробота, и еще много таких случаев, когда он вот так, сгоряча, терял голову. «Что ж, он прав, этот Томпсон. Их в самом деле вот так спроста, голыми руками, не возьмешь».
«Кто же его знает! грустно улыбнулся Андрей своим мыслям и себе, тому, маленькому, с вилами. Может, не такой уж и удачный, но все же урок, начало дипломатической карьеры!» Вилы-тройчатки и книжка Ворюга Стригун, кулак Дробот и писатель, художник-анималист Сетон-Томпсон. Дроботовы волы, прислушивавшиеся к понуканиям на французском языке, и «живые картины» кино. Золотые корешки дорогой энциклопедии и перегной на кулацком поле, батрачество и революционные стихи. Тяжелая, очень тяжелая в детских руках сапка и «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Работа на кулака и комитеты бедноты. Угрозы и издевательства «культурных хозяев» и «Это есть наш последний и решительный бой!..». Целехонький, от восхода до заката солнца, день на свекле, в пыли, под жгучим солнцем, вместе с темными и часто озлобленными, сквернословящими односельчанами и вечера за чтением «Кобзаря», который затаив дыхание восхищенно слушают те же самые темные соседи-сквернословы, «Назар Стодоля» или «Бурлака» в каменном амбаре и гулянья на вечерницах, пьяные драки на свадьбах. Комсомольские «звездины», избы-читальни и суеверия, церковь, попы, забитость. Страшная бедность, домотканые штаны и «Ми в край електричний невпинно ідем, комуни ми зоряні діти» «Миром господу богу помолимся» и «Долой, долой монахов, раввинов и попов!..» Полуголодная жизнь, но с бодрой, веселой песней: «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян!..» Такое это было время. Особое. Трудное и вдохновенное. Неповторимое, сложное и прекрасное время!..
Негромкой и не помпезной встречи с родным краем жаждала взволнованная душа Андрея! Тихой, теплой, интимной, даже уединенной. Хотя и понимал, что желание это неосуществимо. Однако всю ночь в поезде молил бога, чтобы свидетелей этой его встречи с родным краем было по возможности меньше
И в Терногородке, и в Скальном, и в Петриковке. Хотя знал, наверняка знал, что никто не ждет, никто из старых знакомых не встретит его в Петриковке, ибо никто из них ни на одно из многочисленных его писем так и не откликнулся. И все же он страстно мечтал именно о том, чтобы приезд его в родные края и на самом деле оказался уединенным: так сильно хотелось ему хотя бы один раз, хотя бы одним краешком глаза взглянуть на те давние пути-дорожки, которые, может быть, давно уже травой-муравой поросли
«Додому, додому, до отчого дому» Эта строка действительно стала неотвязной. А о том, чтобы наконец вспомнить, откуда она и к чему, Андрей уже и думать перестал. Не может вспомнить, да и конец. «Додому, додому»
Но чем ближе к родному дому, тем, казалось, медленнее и медленнее двигался поезд, чаще останавливался и словно бы дольше, чем нужно, простаивал на станциях. А у него, Андрея, с каждой минутой все больше разгоралось нетерпение, жгло огнем: скорее, скорее!.. И он сам себя обманывает, убивает впервые за десятки лет! ставшее вдруг лишним время, время, до сегодняшнего дня ценившееся дороже золота. Долго сидел в вагоне-ресторане, хотя ни сидеть там, ни есть ему вовсе не хотелось. Разговора же со старичком попутчиком в пенсне и плисовом пиджаке тоже как-то не получалось. Старик всю дорогу молчал, не выходил из купе, сидел у окна, уткнувшись острым хрящеватым носом в какую-то толстенькую брошюру. Да и Андрея не тянуло к беседе. Он выходил из вагона на каждой остановке, скупал местные газеты и в большинстве своем изрядно устаревшие журналы. Хотя и на чтении сосредоточиться не мог. Ничего даже отдаленно знакомого на глаза не попадалось, внимание рассеивалось