Вот тогда, тяжко вздыхая, морщась и хватаясь рукой за сердце, Беделбаев и подписал приказ о назначении Алтынбека Саякова на освободившуюся должность главного инженера. С этого дня, пожалуй, и началась их скрытая постоянная борьба: Алтынбек исподволь строил свою карьеру, не признавая никаких правил и условий; а Беделбаев, воспитанный в старинных понятиях добропорядочности и стыдливости, поначалу только разводил руками, не заметил, как оказался в какой-то унизительной зависимости от Саякова, вызнавшего все его промахи и слабинки. Теперь Темир Беделбаевич хорошо понимал, куда гнет его помощничек и тяжело вздыхал. А сегодня директор рассердился на Саякова и решил твердо, что Алтынбеку не видать директорского кресла как своих собственных ушей, и не потому, что Темир Беделбаевич не любит его, а принципиально, из гражданских убеждений. Слава аллаху, у него нет ни дочери, ни младшей сестры, ни племянницы, как у Черикпаева, очаровывать Саякову некого, чтобы потом играть на родственных чувствах
Директор сидел на заднем сиденье «Волги» с задернутыми от солнца, шторками и опущенными стеклами. Ветер в машину врывался тяжелый, душный. И Темир Беделбаевич огорчился, что много лет не может спокойно, как все люди, пойти летом в отпуск, побыть на природе. «Ничего, последний год! успокаивал он себя. На пенсии отдохну!» И от этих мыслей тоскливо щемило сердце, как от чего-то безвозвратного, бесцветного и безнадежного. «Что ж, нужно прямо правде в глаза смотреть: хорошо ли, плохо, а жизнь прожита, и ничего здесь не изменишь, совсем успокоился Темир Беделбаевич. Главное теперь не испортить концовку».
Ему было непривычно новое состояние души, когда ею владеют уже не чувства, а убеждения, какое-то отчетливое осознание правды, отсутствие враждебности и суетности. «Нужно успеть, нужно успеть», повторял Беделбаев про себя, думая и о своей работе, и о семье, и о близких людях, чьим мнением директор дорожил и с кем считался.
«Теперь, думал Темир Беделбаевич, все у меня будет по-другому, по-новому. Главное, чтобы люди видели и понимали свою жизнь так же отчетливо, как понял сегодня я. А у нас такие прекрасные люди»
Беделбаев начал перебирать всех комбинатских, с кем так или иначе ему пришлось столкнуться, в том числе вспомнил Маматая Каипова и устыдился своего отказа, когда парень чуть ли не со слезами просил оставить его в цехе. «Все это «саяковщина» во мне говорила, дипломатия, мол, пусть прочувствует А парень верно тогда говорил: не он один, все в ответе за нарушения, на которые он вынужден был пойти» И директор решил, не откладывая в долгий ящик, сразу же по возвращении на комбинат выяснить по справедливости с Каиповым.
Темир Беделбаевич ехал по притихшим пустынным улицам, и ему не верилось, что за опущенными жалюзи, ставнями и циновками идет обычная, не замирающая ни на секунду жизнь, так ему было одиноко и тоскливо со своими мыслями.
Так он доехал до райкома, где ему предстояло сделать доклад о только что закончившемся ташкентском совещании руководителей промышленных предприятий области. Беделбаев испытал большое облегчение, оказавшись среди людей, среди знакомых и приветливых лиц, понимающих улыбок и рукопожатий. И все, только что пережитое, отошло, на второй план, потускнело к Беделбаеву вернулось привычное, уверенное ощущение прочности и правоты, какое дает только хорошо освоенное дело, работа.
* * *
В эту ночь разразилась сильная гроза, внезапная, проливная. Город проснулся от неправдоподобных иссиня-желтых сполохов и грохота, обрушившихся на звонкие шиферные крыши. Как свистящие хлысты погонщиков, до земли гнулись белесые в косых струях дождя тополя, а карагачи, смятенно распластав по ветру могучие ветви, казалось, уперлись из последних сил в матушку-землю, только глухой, протяжный стон выдавал, как им трудно и одиноко в эту смутную ночь.
Шайыр лежала с открытыми глазами, плотно сжав губы, чтобы никто, даже эта проклятая аллахом ночь, не услышал ее рыданий и угроз. В своем одиночестве она винила всех: семью, родичей, Пармана, бывшего мужа-инвалида и даже Маматая, невольно напомнившего ей, что годы ушли и ждать ей от жизни больше нечего. «Щенок, ничтожество, задыхалась она от бессильной ярости. Это он мне, Шайыр, предложил дружбу!.. Пожалел!.. Да по прежним временам он и приблизиться ко мне бы не посмел!..»
Память уносила ее в далекое, смутное детство, и Шайыр видела себя маленькой и отца, еще молодого, статного, не страдающего хромотой, с гордо вздернутой вверх острой бородкой, а у ног его сгорбившегося в поклоне Каипа в изодранном чапане, такого тихого и послушного отцовской воле. Детское сердце Шайыр безотчетно наполнялось гордостью за отца и свою принадлежность к знатной семье, умеющей жить, и повелевать, и внушать уважение.
Под влиянием этих гордых воспоминаний Шайыр овладело тяжелое, мстительное чувство. Оно, как черная, омутная вода, затягивало, накрывало с головой, наваливалось всей своей непомерной тяжестью. И Шайыр хотелось любой ценой, даже ценой собственной жизни, разорвать эту смертную муку. В такие минуты ее останавливала лишь смутная, интуитивная догадка, что есть на земле и иная, осмысленная и добрая жизнь, живые души человеческие. Они где-то рядом, но не совпадают с ее, Шайыр, смятенной душой.
«И за что все это мне? Может, лучше жила бы, как привык наш род, без сомнений и нервотрепки Чем виновата? Ведь любила, верила От своего берега оттолкнулась, а к новому не пристала, вот и несет меня, и крутит, и ломает И нет дела никому» так понимала бедная женщина свое одиночество, и снова, как многие годы до этого, вопросы без ответа одолевали, ничего не меняя и не облегчая в ее беспросветной судьбе. Шайыр недоумевала каждый раз, встречаясь ненароком с сухопарой, долговязой женой Пармана: «Чем она лучше меня? Почему у Пармана перед этой семьей долг, а передо мной не было? Или главное здесь уметь подольше поиграть, раззадорить, если что, так и принудить?» Уж кто-кто, а Шайыр в своей ничем не вытесненной обиде, как запойный, горький пьяница, оглушая и травя собственную душу, ох как хорошо постигла характер Батмы, решительный и властный, привлекательный для таких натур, как Парман. Испытав разочарование в любви, Батма на всю жизнь усвоила, что никакой любви нет, да и не нужна она, а только мешает благополучию и душевному комфорту. Отсюда и эта снисходительная усмешливость к человеческим слабостям, ведь благодаря им так неколебимо житейское благоденствие ей подобных, умеющих пустыми посулами завлечь иного простофилю, усыпить его, сыграть на чувствах, исподволь заставить поверить в свои достоинства и умение жить. «У Батмы и черный черствый кусок проглотишь, как халву. Разменяешь душу на пятаки и не заметишь, даже поблагодаришь за честь!» Шайыр каждый раз от таких мыслей испытывала поначальную мстительную, радость, мол, пусть, пусть этот проступок Парман захлебывается подслащенной дрянью. Но, отдаваясь этому добровольному самоистязанию, Шайыр наперед знала: после злорадства к ней приходили жалость и тоска, совершенно бесполезные и для нее, и для Пармана, вполне довольного своей летаргической судьбой. Далее опять все возвращалось на круги своя: «А что мне жалеть да тосковать? Разве легче станет? Мучаюсь-то я, а он доволен! Как курильщик опиума, что ему до саморазрушения!..»
В насыщенном электричеством и влагой воздухе с теперь уже редкими вспышками грозовых разрядов все еще было тяжко дышать. Не было сна, не было душевного облегчения. И Шайыр, чтобы обмануть себя и свою боль, начала думать о давнем, детском, беззаботном времени.
Она уже не сознавала, во сне ли это или в воображении увидела она девочку, какой, наверно, была и она, Шайыр, когда-то в полузабытые годы. Девочка мала и любознательна. Набегавшись за день, она устраивается под отцовской бараньей полой, прижимается щекой к острому колену и уже не может отделить себя от отцовской овчинной шубы, от травы и деревьев, и таких низких и ярких звезд, они пронизывают ее, и тогда девочка вдруг ощущает, что нет никаких преград, что она может пройти сквозь дерево и стог сена, сложенный на соседском огороде, может подняться и лететь беспрепятственно далеко, не задевая ни крыш, ни верхушек, деревьев, и одновременно слышать голос отца, рассказывающего ей о ведьме, считающей песчинки на луне.
Так вот, дочка, как сосчитает ведьма все, вернется к нам на землю и склюет человеков, как курица зерна с доски. И смотрит ей в глаза: страшно или нет? Только сосчитать ей пока не удается Ласточка прилетает сбивает со счета
И Шайыр чувствует себя как бы в кино, когда прокручивается давно и в мельчайших подробностях знакомая, но все же интересная и любимая лента
Шайыр засыпает, не примиренная ни с собственной жизнью, ни с отцовской виной перед ней и перед людьми, ни с Парманом и всеми теми, кто, по ее разумению, испортил ее судьбу.
Когда мысли у Шайыр бывают спокойнее, а настроение ровнее, она вспоминает и думает о сыне, которого ей не довелось даже взять хотя бы раз на руки, ощутить его нежное, почти невесомое тельце у своей груди. Этих мыслей она боится больше всего С годами они все горше и неотступней. Все меньше и надежд на семейное счастье, к которому инстинктивно она все еще продолжала стремиться, хотя уже и сознавала всю безнадежность этих стремлений. «Любовь не повторяется, рассуждала она про себя, а ловчить, как Батма, противно Сын, теперь только сын, вся надежда на встречу с ним».
Она пыталась представить его себе, узнать в нем себя и Пармана. «Какой он? часто задавала себе Шайыр вопрос о сыне. Покладистый и неуклюжий в Пармана, такой же беспамятный, как он, и тут сердце ее сжималось обидой на прошлое и ненавистны становились когда-то столь дорогие черты, или в меня?»
Сознавая свой неуживчивый, вспыльчивый нрав, одновременно упрямый и противоречивый, доставивший ей столько горьких раскаяний, она страшилась его проявлений в сыне: «Неужели, как я, бешеный Ох и хватил же он тогда горя в жизни Тогда не простит мне ничего»
От этих мыслей о судьбе сына ее охватывало отчаяние. И тогда хотелось ей опять бросить все, стать былой странницей, безвестно затеряться в жизни, чтобы уже окончательно заживо схоронить от людей и то, что было, и то, что есть у нее
И в самом деле, чего она добивается? Правды? Правде неуютно в этом мире. Да и зачем ворошить прошлое, и Парман ей больше не нужен Пусть останется все как есть, как жизнь сама за себя решила. Зачем лезть на рожон! Нет, жизнь не переменишь. Она любит удачливых, как Батма. А Шайыр носить тяжкую ношу до скончания дней своих
С такими смиренными, несвойственными ей мыслями о жизни встретила Шайыр послегрозовое, серенькое, дождливое утро. Плакали длинными медленными струями оконные стекла. И только у Шайыр не было слез. Она обессиленно лежала на спине и по привычке рассматривала изученные ею за долгие годы трещины на потолке.
«И с чего я так вчера распсиховалась? вспоминала и не могла вспомнить Шайыр, у нее было неотвязное ощущение, что произошло с ней нечто унизительное, даже непристойное. Что же было-то, дай аллах памяти?»
Вдруг перед ее внутренним взором всплыло гладкое, смазливое и самодовольное до отвращения лицо главного инженера комбината. Всем своим видом Алтынбек Саяков показывал ей, Шайыр, превосходство, она видела в его взгляде откровенное презрение, даже брезгливость к ее не по годам вызывающей одежде, к яркой косметике, к попытке замаскировать приметы возраста
Шайыр побледнела от досады на себя и ненависти к этому приторному красавчику. Будь не в командировке директор, она, конечно, к Саякову не пошла бы, гордость родовая не позволила бы ей. Но Шайыр после долгих раздумий и последнего разговора с Маматаем решила изменить в корне свою жизнь.
«Полно мне возиться с бумажками да с пыльными папками, как пенсионерке, решила она наконец, пойду в цех Может, среди людей легче будет А то на работе одна, дома одна Совсем психованная стала».
Откладывать свои решения она не умела и не желала. Не стала Шайыр ждать и возвращения директора, а теперь поняла, что сделала глупость, придя к Саякову
Алтынбек, подняв длинную, с изломом, бровь, ждал, с чем к нему пожаловала эта пармановская «жертва». Будь на то его воля, он давно бы убрал ее с комбината А теперь, встретив ее колючий, ненавидящий взгляд, только утвердился в своем намерении. «Ничего, погоди, я тебе дам укорот, перестанешь зыркать Я тебе не Маматай!.. Да, кстати, вот и выход» обрадовался Алтынбек и вслух сказал:
Что? С Парманом не вышло, так теперь Каипова решила на себе оженить? и потянулся за пачкой сигарет, чтобы закурить, довольный собственной находчивостью, мол, нас никто не слышит, а ты после такого сама отсюда сбежишь
Алтынбек несколько не рассчитал. Шайыр, пока он возился с сигаретой, подошла к нему вплотную, влепила звонкую, тяжелую пощечину и быстро вышла из кабинета, почти столкнувшись с Насипой Каримовной.
Сестра, да на тебе лица нет!.. Что-нибудь случилось, а? Насипа Каримовна взяла Шайыр под руку и усадила на стул, пододвинув другой, села рядом, взяла за руку.
У Шайыр не было сил сопротивляться. На душе у нее, как все последнее время, было муторно А рука у Насипы Каримовны была спокойная, доверчивая. Шайыр молчала, боясь нарушить это минутное облегчение. Только сейчас она осознала, как долго не было в ее жизни такого простого человеческого внимания.
Так она и сидела, замерев, почти не дыша, отвернувшись к окну, пока не услышала теплые, от души слова, в которые поначалу она просто не в состоянии была вслушаться:
Не сердись на меня, что лезу к тебе со своим по-простому. Не бойся, скажи, если что Не обижусь Ох, Шайыр, если б знала, сколько мне досталось на веку, а вот жива и людей не сторонюсь Конечно, в своем несчастье не судьбу виню, а себя Тебе легче Тебя люди несчастной сделали, а я сама Было, было время в голос кричала, волосы на себе рвала А люди, их тоже понять можно у всех тогда своего горя хватало. Мне же тогда очень мало нужно было понимающего взгляда, доброго слова, даже сурового окрика Мне бы этого на годы хватило Вот и подумала, может, и с тобой, сестра, такое же происходит? А я, глупая, боюсь помехой быть!.. Да лучше прогони, чем буду потом корить себя за равнодушие
Шайыр смотрела на Насипу Каримовну и думала: «Вот ведь как в жизни случается! От нее-то я меньше всего ждала сочувствия» Шайыр недолюбливала ее, потому что считала сухой, настырной, любящей покрасоваться в президиумах и на общественной работе. «Такие правильные завсегда осудят, мол, не так живешь, не так одеваешься А я вот скроена не вдоль, а поперек, и ничего тут не попишешь», не один раз мысленно обращалась Шайыр к ничего не подозревавшей Насипе Каримовне, сверля ее пронзительным, недобрым взглядом.
Теперь, мало-помалу приходя в себя, Шайыр посчитала обидными слова Насипы Каримовны, говорившей, что она так же обойдена жизнью. У Шайыр даже промелькнула злорадная мысль: «Осколки к осколкам прислониться хотят да вот как ни пыжься целого все равно не получится Вот чудо в решете увечный дружбой увечного похваляет». В ней все еще хорохорилось тщеславие, которое ей казалось гордостью и непримиримостью со всем недостойным в жизни. «Да чем же я отличаюсь от Саякова, вдруг как током ударило ее, чем?»
Шайыр не понимала, что с нею происходит. Неужели то, что ей вдруг посочувствовала Насипа Каримовна, о которой на комбинате сложилось самое противоречивое мнение, так болезненно неприятно? Или еще что? Шайыр не догадывалась, что корень-то всех ее бед был в ней самой, в свойствах ее характера. По природе своей она была деятельной, энергичной. Ей была больше свойственна роль опекуна, а не опекаемой, что ненароком навязывала ей Насипа Каримовна и против чего восставала вся натура Шайыр.
Поверь, мое горе больше твоего, потому что непоправимо У тебя еще жизнь наладится, сестра
Теперь уже Шайыр держала Насипу Каримовну за руку и удивлялась, куда девались ее обида и неловкость в их скоропалительной дружбе. Ей хотелось опекать и беречь Насипу Каримовну, сделать для нее все возможное и невозможное. Хотелось приласкать, ободрить, защитить, потому что ей нужна была не поддержка, а деятельность, сознание, что без нее не обойдутся, не сдюжат
Ой, не будем считаться синяками да шишками. Давай говорить о хорошем. Вот у тебя дочь на выданье, небось душа замирает, как подумаешь о расставании с ней, а?
У Насипы Каримовны обозначились добродушные морщинки у глаз, а глаза такие молодые, ясные, чуть-чуть выпуклые. Она по привычке поправила очки.