Из нескольких пьес мы выбрали четыре отрывка, которые должны были идти как самостоятельные одноактные постановки с антрактами между ними. Потом принялись за распределение ролей. Наталье дали роль медсестры у красных. Другая женская ролькулацкой супруги, бабы властной и сластолюбивойдосталась Коноваленко. Распределение мужских ролей вызвало разногласия: все хотели играть красных. Но в конце концов и это затруднение было улажено, я объяснил, что сыграть врага совершенно необходимо, иначе, если не с кем будет сражаться, героизма красных не покажешь. Простая истина, а не сразу становилась понятной и не только неискушенным в проблемах искусства кружковцам, но и некоторым моим редакторам, с которыми мне иной раз приходилось спорить, доказывая, что жизнь сложнее, в ней не только одни светлые и безмятежные тона, и все дело в том, что героя, как принято говорить «отрицательного», надо писать сильным, но осуждая его, а не смакуя, и тем возвеличивая идеалы нашего общества
Осталось несколько человек, которым ролей не хватило, но уходить из драмкружка они не собирались. Сначала я не знал, как быть, и тут же ругнул себя в душе: а световые эффекты, а шумы, а декорации, афиши, обогрев палатки? Никто не отказался от этих, как все прекрасно понимали, необходимых дел. Гринь сказал, что может «в лучшем виде» воспроизводить орудийную, пулеметную и ружейную пальбу, а также, если потребуется, гром и молнию и доставлять на сцену живых коней для армии Буденного Как всегда, он увлекался, сцена для коней была слишком мала. Один лишь Данилов, регулярно являвшийся на репетиции и сидевший до самого конца на задней скамейке, не захотел браться ни за какое дело.
Смотреть интересна говорил он каждый раз, когда я что-нибудь предлагал ему, никогда не видал, дай посмотреть.^
А на следующий вечерребята потребовали ежедневных сборовпошли уже репетиции. Как ни казалось странным^ талантливее всех исполнял свою женскую роль Коноваленко. Правда, ужимки его были так рискованны, что на каждой репетиции мы тратили немало времени, заставляя его играть более сдержанно. Один только Андрей, тая в душе обиду, не желал принимать участие в наших уговорах.
Все у него в лучшем виде получается, упрямо говорил он. Будто с рождения бабой был. Ты бы из юбки и не вылазил, глядишь, и жених объявится
Коноваленко и не думал сердиться, в свою игру вкладывал душу, и ребята, свободные от выходов на сцену, покатывались со смеху в пустом зале. Он сотворял какой-то свой образ человекаженщины, верховодящей в семье и сознающей неминуемость расплаты. В жизни он сам такой же: талантлив, умен и не может сладить с самим собой, перестать пить. Кажется мне, ждет он за что-то кары. За что, какой? Что мешает ему жить? Водка? Нет, пьянство приходит потом. Начинается с чего-то другого, что гнездится в душах человеческих. На севере я хотел найти красивых героев и любоваться ими. А может быть, надо иначе: понять реальную, а не выдуманную жизнь и чему-то в ней объявить беспощадную войну? Может быть, в этом мой святой долг?
На последнюю репетицию перед моим отъездом в Абый почему-то не пришла Наталья, и я должен был читать за нее слова роли.
После репетиции у палатки меня ждал Коноваленко, мы зашагали рядом. На северной стороне горизонта за Индигиркой, окатывая полнеба таинственной прозеленью, медленно переливались громадные языки пламени.
Что это? спросил я, невольно останавливаясь и запрокидывая голову.
Северное сияние, послышался хрипловатый голос Коноваленко. Не видел никогда?
Никогда, негромко вымолвил я.
Ребята пошли дальше, а мы с Коноваленко стояли и глядели в небо.
Да-а раздумчиво произнес старпом. Смотришь на это чудо, и кажешься самому себе маленьким, беспомощным. Даже иной раз страшно станет. Какая сила нужна, чтобы зажечь небесный пожар до самого зенита! Силища! Стоишь, крохотный, как букашка, руки опустишь и ждешь, что сейчас тебе на голову свалится что-то громадное, и растворишься ты в нем без следа. Ничего от тебя не останется, и помнить никто не будет. А потом подумаешь: и без пламени конец один для всех Жизнь проходит, а что я видел в ней? Попреки, побои от отца. Пьяницей он был. Потом сам пить начал. В тайгу ушел, дисциплина-то мне былаострый нож, а с Севера в армию пока не загребают. Привык: живи как хошь! Вот и докатился. Ты думаешь, больно я грамотный? Вот, мол, у него в каюте на полке древние греки, а он пьянствует, ведет себя скверно. Так то не мои греки-то. Был у нас капитан, душа-человек. На материк уехал, подарил мне. Вид один делаю, что Аристотеля читал. Иной раз отковырнешь какое-либо изречение, прихвастнешь, поиграешь словамивот те и вся моя ученость. Глядя на меня, и Гринь занялся литературой, Шекспира принялся читать, может, чего и не понимает, а все-таки читает. А ятак, игра одна, чудачество Понаехали такие, как Кирющенко, и тошно мне на душе стало, хоть беги куда. Раньше здесь о справедливостидумать не моги. Таежный закон: кто сильнее, тот и прав. Меня силой бог не обидел. Вы о справедливости заговорили, за горло таких, как я, взяли. Поверил я вам душой, а вы меня все еще за чужака считаете. Куда же мне теперь подаваться? И с теми уже не могу, и вы меня, грешника, не хотите Что, непонятно? воскликнул он, видимо, почувствовав в моем молчании враждебность. На виду у тебя живу, можно бы и понять. Кирющенко только и думает, как бы от меня избавиться, а Васильеву, видишь, я и такой, как есть, пригодился бы. Помнишь, как он со мной в каюте разговаривал? «Ведомости начальнику политотдела не показывай» Можно так с честным человеком поговорить? А со мной, выходит, можно Хорошо ты, хоть бабой в театр принял, так это разве настоящая жизнь? Ну, а жить как?
Я стоял перед ним, забыв о Северном сиянии. Что-то и протестовало во мне против того, что он говорил, и в то же время я соглашался с ним, понимал его и жалел. Жалость ли ему нужна? Нет! Жалостью не поможешь. Это Луконин мне объяснил. Так что? Что я ему сейчас могу ответить? А он ждет. Ждет, что я скажу, и, может быть, надеется, что я помогу ему чем-то.
Не знаю, глухо сказал я. Может, просто пить перестать?
A-а Просто ничего не бывает. Разве просто пить бросишь? В душе надо что-то иметь, а что и сам не пойму. Растревожило меня северное сияние. Пошли, что ли Я тебе дорогой кое-что хочу сказать
Пошли.
Мы прошагали молча половину улочки. Коноваленко обернулся ко мне в темноте, я чувствовал, что он разглядывает мое лицо.
Остеречь хочу, сказал он негромко, поосторожнее будь, ночью посматривай, кто за тобой идет. Есть у меня подозрение на одного человека. Не знаю, чего ты с ним не поделил.
Кто же это? помолчав, спросил я.
И того, что сказал, хватит. Я сам за такие доносы знаешь как глухо пробормотал Коноваленко. Ну вот, мне в протоку. Он остановился, кивая на тропку, сбегавшую с крутого берега. Жил он на другой стороне протоки в небольшой, наспех сооруженной им же самим юрте с железной печкой вместо якутского камелька.
Спокойной ночи, сказал я. Спасибо, что предупредил.
Я догадывался, о ком идет речь, кому быть недовольным мною». но предположения свои не высказал, не хотел ставить Коноваленко в сложное для него положение. Мы стояли друг против друга и почему-то не уходили.
Да-а протянул Коноваленко. Бежать мне надо отсюда
Бежать? изумился я. Но почему?
Соткнемся мы когда-нибудь и с Кирющенко и с тобой. А у меня, видишь ты, остатки совести еще, оказывается, сохранились...
Да зачем же нам «стыкаться»?
Зачем? Он иронически хмыкнул. Жизни ты не знаешь, вот что я тебе скажу. Она, жизня-то, нас с тобой не спрашивает, сама распоряжается. Хуже худшего посередке между драчунов: и с вами у меня не получается, и по-старому неохота. Сорвусь на чем-нибудь, вот мы с вами и соткнемся. Так что лучше бы мне подаваться отсель, прав Кирющенко Ну, бывай, решительно бросил он. Смотри Поосторожнее ходи! Может, дело тут в твоем драмкружке, не понравилось кому-то, что ты с этим драмкружком в чужие дела залезаешь, понял? Слышал, в Абый собираешься, оно и к лучшему, страсти поулягутся. Ну, бывай! еще раз энергично воскликнул он и, повернувшись, быстро зашагал вниз по тропке.
Утром я узнал, что геологи едут на Аркалу на следующий день, и отправился к Гриню. Чем скорей развязаться с поездкой в Абый, тем лучше, драмкружок теперь приобрел для меня важное значение. Выслушав меня на конном дворе, Гринь с готовностью сказал:
Лошадку, розвальни и кухлянку из собачины вам выделю. А возчика как? Человек вы образованный, сами управитесь.
А если с возчиком?.. робко сказал я. Мало ли, дороги настоящей нету
Я, извиняюсь, побоялся: еще обидитесь, человек вы самостоятельный. А раз сомневаетесь, то лучше одному не ездить, разные истории у нас приключались, как говорится, от греха подальше. Один раз, был случай, под лед, извиняюсь, сани провалились Ну, вы человек непьющий, чего вам, извиняюсь, головой в прорубь кидаться? А в случае чегои выплывете, какой может быть разговор. Выделю я вам Данилова, из местных, к тайге привычный, матросом плавал, сейчас у меня в обслуге, подвозит к общежитиям дрова и воду. За сутки обернется, никакого урона не будет.
Я обрадовался:
Как раз кстати, я с ним еще на пароходе хотел поговорить и все нет случая.
А поговорить надо, сказал Гринь. Спрашивал я его откуда, почему к нам пришел, молчит. Чем-то я ему не приглянулся. Местным я как отец родной, они про то знают и уважают. Взять хотя бы Машу, уборщицу с «Индигирки». И угол ей нашел, и в обиду парням не даю, и добрым словом поддержу А этот смотритбудто я вражина какая
Странно! сказал я. Данилов, по-моему, хороший человек, Гринь оглянулся, наклонился ко мне и негромко сказал:
Один раз повстречал меня, когда я в белом медицинском халате от ямы с зайцами возвращался. С того времени и залютовал. Может, он к этим зайцам зацепку имеет? Гринь ждал, что я скажу, но у меня не было ни малейшего желания ввязываться в историю с зайцами, и я промолчал.
За дорогу перемолвитесь словечком, продолжал Гринь, душу ему отогреете. Так что завтра с утра, как геологи на оленях поедут, лошадь будет подана к редакции. В компании веселее ехать, хотя, конечно, одно дело лошадь, а другоеолени
На том мы с Гринем и расстались. Весь вечер в одиночестве я вычитывал гранки и, уходя к себе в палатку, положил их на стол редактора. Дело сделано, можно с легкой душой отчаливать.
Часть вторая
I
Розвальни с рыжей кухлянкой на сене уже стояли, когда утром я подошел к редакции. Рябова еще не было. В углу комнаты типографии, прислонившись спиной к бревенчатой стене, сидел на корточках Данилов и, не отрываясь, следил, как Иван быстрыми движениями берет из кассы нужные столбики шрифта и складывает из них строчкинабирает статью. Оказалось, что олений караван с геологами рано утром прошел мимо окон редакции.
Как можно дорога спутать? сказал Данилов, отвечая на мри сомнения, сумеем ли мы одни найти путь до Абыя. Ты не слепой, я не слепой Давно тебя жду, много спать плоха
Кухлянка надевалась через голову, как мешок, с непривычным делом я справился довольно быстро, и мы тронулись в путь. Я сидел спиной к передку, дорога позади розвальней все текла и текла назад. В отполированных полозьями колеях жарко отсвечивала заря, а мороз острым жалом резал лицо. Рядом со мнойспина к спинесидел Данилов. Холод постепенно стал проникать к ногам, под кухлянку, студеная полудрема охватывала меня, и говорить с Даниловым и даже шевелиться не было желания.
Лошадка вынесла наши розвальни из кустов тальника на широкое озеро. Я оглянулся. Далеко-далеко впереди на той стороне озера синела полоска тайги.
Данилов посмотрел назад на кустарник, из которого мы выехали, и сказал:
Пурга идет
Где? спросил я и разом приподнялся, оглядывая озеро.
Заснеженная пустыня все так же уходила в жемчужно-белесую даль, где-то далеко тлела заря, заменявшая теперь не поднимавшееся над горизонтом солнце.
Тальник поземка крадет Данилов кивнул назад.
Кусты тальника по мере того, как мы отдалялись от них, тускнели все более и более и вскоре совсем растворились в струях поземки.
Дорогу переметет? спросил я.
Пурга ночью придет, спокойно заметил Данилов.
Белесое мерзлое пространство поглотило нас, и стало казаться, что мы с Даниловым, розвальни да лошаденка одни в огромном неприютном мире, что нет до нас никому дела и случись что, никто не хватится нас и не поможет, никто и не вспомнит
Данилов зашевелился позади меня, толкнул своей твердой спиной и сказал:
Бегать нада, мороз большой
Я повернулся к нему; несильный, острый, будто сдирающий с лица кожу ветерок заставил меня прикрыться рукавицей, оставив снаружи лишь глаза. Данилов сунул мне в руки вожжи и сбоку соскочил на снег. Побежал сзади саней, неуклюже переваливаясь в такой же, как и у меня, рыжей кухлянке, подол которой едва не волочился по снегу. Лошаденка замедлила было бег, но я тряхнул вожжами, и она опять побежала ровной трусцой. И от движения, и от сознания того, что я хоть на что-то пригодился, стало теплее. Данилов догнал сани и повалился в них ничком, выбрался из охапки сена, лежавшего на досках, и отобрал у меня вожжи. Я соскользнул на ходу за борт розвальней, не удержался, повалился в снег, тотчас вскочил и припустился за санями. Данилов и не подумал придержать лошадь, наконец я нагнал сани и побежал ровнее. Горячий пар от дыхания застилал глаза, стало совсем тепло. Я побежал быстрее и повалился в сани так же, как Данилов, подполз к нему, подпер его сзади плечом.
Когда тайга на той стороне озера стала ближе, Данилов повернулся и сказал:
Лошадь отдыхать нада, пешком пойдем, ветра тайге мала.
Санный путь, намеченный бежавшими где-то впереди оленьими упряжками, пошел среди лиственниц, лишенных хвои, похожих на засохшие елки, но ветра среди них было меньше. Мы соскочили в снег, обогнали лошадь и спокойно зашагали по дороге.
Тебе нравится тайга? спросил я и скосил глаза в сторону своего спутника. Лицо его было закрыто от меня краем капюшона кухлянки.
Тайга одному плоха уклончиво сказал Данилов, не поворачиваясь ко мне.
Случилось с тобой что-нибудь в тайге? спросил я, помня просьбу Гриня поговорить с ним по душам.
Случилось сказал Данилов.
Я ждал, что он скажет еще что-нибудь. Мы шагали и шагали, а он молчал, не делая ни малейшей попытки продолжать разговор.
А что? спросил я.
Он шагал рядом, не обращая на меня никакого внимания, так, точно не слышал вопроса. Хотелось мне поговорить с ним о Федоре, о Наталье, с которыми он дружил, узнать, почему его друг не пришел к нам в драмкружок и, наверное, удерживает Наталью, да теперь от Данилова не добьешься ни слова. Не умею я разговаривать с людьми, прав Рябов, все осечки получаются Я приотстал, пропустил мимо сани и завалился в них боком. Данилов тоже сошел с дороги, упал в сани, лошадь сразу взяла рысцой.
В Абый мы вкатили в темноте. Призрачный, засыпанный снегом городок из плоскокрыших, с покатыми стенами и крохотными, едва светившимися оконцами юрт возник в белесой темени. Данилов направил лошадь к большой юрте, приткнувшейся одним углом еще и к другой, такой же широкой.
Самый большой юртасамый большой начальник сказал он без тени сомнения.
Ты бывал здесь? спросил я. Мне в райком надо.
Нет, не бывал. Другой места не может быть. Райком здесь, райсполком здесь, все здесь Иди, нам обратный путь нада.
Как это обратный путь? Ты сам говорил, пурга ночью будет.
Пурга будет, слышишь?.. Мы затихли, и явственно определился тонкий свист ветра в ветвях деревьев близкой тайги. Гринь сказал: обратна поскорей нада, продолжал Данилов.
Хлопнула дверь, кто-то вышел из юрты, остановился у порога.
Райком комсомола здесь? спросил я.
Да, здесь, заходите, ребята, произнес незнакомец с едва приметным якутским акцентом, хотя и совершенно правильно по-русски произнося слова. Я секретарь, Семенов. Вы из Дружины?
Он подошел, пожал нам руки. Был он без шапки, без верхней одежды, в оленьих торбасах выше колен. Мы вошли в юрту вслед за Семеновым, распахнувшим дверь из комнаты, чтобы осветить сени и показать нам дорогу. Комната была теплой, большой, со стенами, оклеенными белой бумагой, со многими столами, керосиновая лампа, подвешенная к потолку, хорошо освещала ее. Вторая лампа стояла на столе секретаря.
Пока не дали квартиру, я здесь живу, сказал Семенов. Чай будем пить. Сейчас поспеет
Лицо у него было широким, крупным, черные волосы зачесаны назад, темные глаза смотрели добро и внимательно.