В этот день вечером меня избрали секретарем комитета комсомола. Я все еще был под впечатлением поездки в Абый по замерзшим озерам и перелескам, все еще жарко горели зори перед моим мысленным взором, и собрание прошло для меня как в тумане, события так быстро следовали одно за другим. В кабинете Кирющенко сидели рабочие ребята: токари, фрезеровщики, слесари мастерских, масленщики и механики пароходов, наш наборщик Иван. И почти каждый из них, когда обсуждалась моя кандидатура, вспоминал драмкружок. Выходит, Кирющенко прав, нужное, важное для людей дело
На другой день мы печатали тираж газеты. Электростанция временно из-за ремонта не работала, и потому крутить маховик печатной машины приходилось нам самим по очереди и тем, кто из любопытства или по делу заглядывал в редакцию. К середине дня печатание «Индигирского водника» было закончено. Мы разнесли по общежитиям и службам затона пачки вновь рожденной газеты. Дневник Семенова занимал в, ней почти целую полосу из четырех, каждая размером в половину обычной газетной страницы.
Принес я только что отпечатанный номер и начальнику политотдела. Кирющенко еще вчера прочел газету по корректуре, прекрасно знал ее содержание и все же с какой-то торжественностью принял от меня газетные листы и неторопливо просмотрел от первой до последней четвертой полосы. В недавнем прошлом сам наборщик, он, конечно, был строгим ценителем. Но мне он ничего не сказал. Положил газету на край стола, сдвинул светлые брови, опустил глаза и сидел неподвижно. Не о газете думал он сейчас, что-то иное занимало его мысли, как мне казалось, тревожило, и я не уходил, ждал.
Слушай, сказал он и встал, вышел из-за своего стола, слушай, секретарь комсомола Ты ведь тоже в ответе
За что? спросил я, невольно поднимаясь. Неужели за драмкружок упрекает? Так ведь сделал я, что мог, скоро опять возобновим репетиции. И я собрался было обидеться.
Не отрывая от меня сверлящего взгляда, он сказал совсем не то, чего я ждал:
Радио ты слушаешь? спросил он. О восемнадцатой партийной конференции знаешь?
Как не знать, ТАСС передал информацию для районных газет, напечатаем у себя
А понимаешь ты, что теперь получается? Кирющенко не спускал с меня своего беспокойного взгляда. Партийным организациям в промышленности и на транспорте дается право контроля за хозяйственной деятельностью предприятий. Давно я жду этого решения. Там, наверху, как в воду глядели. Кирющенко неожиданно просто улыбнулся, и лицо его стало приветливым, спокойным, почти ласковым. Дышать легче стало, значит, правильно мы поступали, рассматривая на партбюро хозяйственные вопросы, помогая Васильеву Да!.. произнес он и о чем-то задумался. А что делается у нас на техническом складе, видал? Лицо его приобрело хорошо мне знакомое выражение сухости и строгости.
А что?.. спросил я растерянно, так неожидан был этот переход в настроении Кирющенко.
А то, что буксирные тросы под открытым небом ржавеют, оборудование разбросано, прокат стальных и цветных металлов никем не учтен и расход их на судоремонт не контролируется А транспортер в каком виде стоит? Катерные моторы тоже под снегом Говорил я Васильеву, обижается, считает, что в его дела вмешиваются. Кирющенко уже не смотрел на меня, как бы сам с собой беседовал. А дела эти не его личные, всех нас должны касаться. Кирющенко усмехнулся, тоже как бы про себя. К геологам собирается сказал он. Душа, видишь ли, не позволяет ему жить мелочами, широко хочется ему хозяйствовать, с размахом, так, чтобы о нем в центре слава гремела. А какой ценой? Во сколько обходятся государству эти его широта и размах? За перегрузку барж после охоты по двойным расценкам заплатил, на складе беспорядок, в такой обстановке все может быть, любые хищения Баржа стоит в главном русле, Старикову спать не дает. Канаву бьют во льду, чтобы весной вдернуть «пятисоттонку» в протоку, спасти от ледохода. Наледная вода то и дело пробивается, работа стоит, пока ее вымораживают. А ему к геологам приспичило! Флот на уголь перевести захотелось. Найдут ли геологи месторождение промышленного значенияеще вопрос. А если найдуткак тот уголь транспортировать в затон? Раз захотелосьвыложь да по ложь! Можно ли так с маху решать серьезные хозяйственные проблемы? Весь Васильев в этом!
При упоминании о Васильеве и геологах в груди у меня екнуло. Давно ли Кирющенко объяснялся со мной на ту же тему, но вспомнить этого сейчас не пожелал и будто не замечал охватившего меня смущения.
Охотники видели уголь пробормотал я, даже образцы послали в Москву.
Да разве я против угля? с досадой глядя на меня, сказал Кирющенко. Уголь нам вот как нужен Позарез нужен, сколько каждую зиму человеко-часов теряем на заготовке дров в тайге по берегам, от судоремонта людей отрываем, в навигацию время тратим на погрузку вручную на собственных спинах, за одну навигацию не успеваем перебросить нужные грузы в верховья Индигирки, вот видишь, чуть-чуть задержались в рейсе, и баржа в плесе осталась Нужен уголь, что говорить. Так сначала надо определить запасы, добыть, перевезти, а потом планировать перевод на уголь топок пароходских котлов. Конечно, интересно съездить к геологам, Москве отрапортовать, героем прослыть. Глядишь, и нарушения финансовой дисциплины простят. Я его романтику хорошо изучил, романтика-то с выгодой Ну, а вот этой самой невидной черновой работой, сохранением добра, которое с таким трудом к нам завозится, скучной экономикой кто будет заниматься? У Старикова своих дел хватает с анализом грузоперевозок, расчетом техникоэкономических показателей флота. После его приезда в прошлом году только-только стала налаживаться культура эксплуатации барж и пароходов Слушай, а мне каково?! вдруг чуть не в голос воскликнул Кирющенко. Не видная никому партийная работа. Просчитались, баржу угробили, план не выполнилипартработа плоха, не обеспечили, не воспитали хозяйственников. А все в ажуреи не вспомнит никто, разве что такой, как Васильев лягнет, по-своему, припомнит непримиримость политотдела к недостаткам. Море ему по колено, когда план выполнил, хоть любой ценой, хоть с двойными затратами. Все на природу спишут. Сам черт тогда ему не брат. Вот как! А тут еще и грамотешка слабовата, мне бы в промакадемию, хоть в совпартшколу, чтобы я потом мог со знанием дела доказывать свою правоту. А то ведь больше по чутью, на ощупь Заикнешься об учебеговорят, сам учить должен, времени на твое ученье историей не отпущено Кирющенко уставился на меня и с ожесточением воскликнулА ты говоришь!.. и обиженно отвернулся.
Я ничего не говорил. Стоял перед ним и с изумлением слушал его исповедь. А я-то считал его человеком, для которого нет ничего сложного, которому давно ясно, что и как делать, кто прав и кто виноват.
Что же делать? невольно вырвалось у меня, и тотчас я подумал, что он, пожалуй, ничего мне не скажет, другое у него на уме.
«Легкая кавалерия» у комсомола есть? спросил Кирющенко, поворачиваясь ко мне с прежней энергией. От обиды, досады и какого-то смятения не осталось и следа. Утвердите на комитете бригаду, проверьте хранение материалов на складе, экономию металла в мастерской, составьте акт, принесите его Васильеву. И для газеты материал будет, Рябов спасибо тебе скажет.
А все остальное?.. спросил я. Можно же Васильеву объяснить, уговорить его Не такой же он упрямый, чтобы никого не слушать.
Кирющенко, как мне показалось, слишком буквально понял мое замечание и резко возразил:
Не дело это комсомола, не зарывайся Не хватало еще, чтобы ты Васильева стал поправлять. Не к тому я тебе рассказывал. В душе накипело, прорвалось Жизнь наскоком не поправишь, у нее свои законы. Васильев не сам по себе взялся, не по своему хотению на свет народился, за ним целая философия: все можно, если захотеть Кирющенко взглянул на меня с неприязнью и сказал:У тебя такой самой выдуманной романтики тоже хватает. Он коммунист, придется ему перед товарищами по партии отчитаться, хоть и не хочется ему. Придется! Устав партии для всех одинаковый. Таких тоже одним махом, как бы ни хотелось, не переделаешь и не уговоришь. Надо спокойно, по-деловому, как партия учит вон, как Стариков. Он к шуму и речам не привык, шагу не сделает без цифр, без расчетов. Молодой инженер новой выучки. Присмотрись к нему. Нету какого-то одного средства, какого-то приказа, уговоров, надо, чтобы жизнь, у нас шла, как везде: партийно-политическая работа, газета и с критическими заметками, и такими, воспитывающими, как дневник Семенова Он приостановился и красноречиво посмотрел на меня.
Горячая волна обожгла мне щеки: это было первое признание Кирющенко моих журналистских усилий.
Воспитание ответственности у хозяйственников, коммунистов и беспартийных, продолжал он, не обращая внимания на мое волнение, активность комсомола, твой драмкружок Да мало ли Тем и сильна, интересна партийная работа! воскликнул Кирющенко. Особенно сейчас, после новых решений партии
Он не замечал, что противоречит сам себе, только сейчас он с горечью говорил о «невидности», неблагодарности партийной работы. Но мне почему-то не захотелось упрекать его в непоследовательности. Всякая работа трудна, а партийная, наверное, во сто крат труднее любой другой, бывают и минуты разочарования
Кирющенко, даже и не взглянув на меня, отправился к несгораемому шкафу, стоявшему в углу. Постаментом для него служил то ли ящик, то ли грубо сколоченная такая же неуклюжая и прочная, как его стол, тумба. Порылся в сейфе, вытащил ярко-красную папку с завязками, кинул ее на свой стол-саркофаг.
Пришлось вызвать ревизора, сказал он, хмуря белесые брови и жестким взглядом посмотрев на меня, скоро прилетит. Главбух говорит, нарушений нет, можно и по двойным расценкам за перевалку, а его зам, новый бухгалтер, тот, что на «Моссовете» приплыл, не принял у Васильева финансовые документы, пришел ко мне, сказал, что требует ему начет сделать. После этого и главбух стал осторожнее, не взял на себя ответственности. Прилетит ревизор, пусть разберется. Вон отчет Васильева по авансу Кирющенко кивнул на красную папку.
Но не в свой карман попытался я взять под защиту Васильева. Несмотря на все его явные грехи, он пробуждал у меня теплое чувство смелостью своих поступков. Не каждый поплывет на плоту в одиночку и не каждый, в горячности пообещав двойную оплату, сдержит свое слово. Да и по лосям он все-таки не выстрелил.
Если бы в свой карман, то не начет, а под суд непримиримо сказал Кирющенко.
IV
На очередную репетицию не явилась Наталья, как и в тот раз, перед моим отъездом в Абый. Исполнять ее роль было некому. И узнать, почему она не пришла и останется ли в драмкружке, нельзя; наверное, Данилов мог бы сказать, в чем дело, но и он на этот раз тоже не появился. Днем, незадолго до репетиции, я столкнулся с ним на улочке около магазина. Не видел его с тех пор, как мы вернулись из Абыя, мешали редакционные дела. Та поездка незаметно сблизила нас, вспомнил я, как он хотел идти пешком, чтобы помочь мне довезти мамонтовые клыки, как обрадовался, когда я их выкинул, а потом рассказывал про Наталью».
Что-то в нем светлое, хорошее, и живется ему одиноко Я спросил, почему его давно не было видно, пригласил заходить в редакцию или домой в палатку. Данилов ничего не ответил и зашагал мимо, точно меня и не было. Я смотрел ему вслед, раздосадованный и обиженный. Никак его не поймешь. Нехорошо, тревожно стало мне, и весь день это тяжелое чувство не отпускало душу. Вот не пришел он и в клуб
Мы сидели возле источавшей жар бочки и не знали, что делать. Как-то само собой пошел разговор о том, где и что надо проверить бригадам «легкой кавалерии». Среди членов драмкружка многие были комсомольцами, только что на комитете мы избрали бригады по проверке складов и мастерской, и почти все их участники сидели сейчас вокруг бочки-печки.
Пусть и беспартийные пойдут с бригадами, сказал Андрей, вон тут сколько лбов заседает, все равно в драмкружке делать пока нечего. Коноваленко тоже надо идти, резковато добавил он и уставился на старпома. Пользы больше будет
Коноваленко промолчал, только усмехнулся и с укором покачал головой.
Ребята принялись вспоминать: угловая и круглая сталь свалены прямо в снег; бухта «цинкача»оцинкованного буксирного троса под забором с прошлого года; стружку цветных металлов в мастерской разбрасывают; доски, привезенные с «материка» на плицы, гниют
Срамота одна, сказал своим неприятным режущим слух голосом Андрей. Ревизор, говорят, к нам летит, прибрать бы поскорее. А некоторыев кусты Он покосился на Коноваленко.
Старпом расположился верхом на лавке, нагнувшись, уткнув локти в колени, с самокруткой в кулаке и смотрел на Андрея.
Откуда ты о ревизоре знаешь? спросил я.
Вот и знаю! с вызовом сказал Андрей и лихо ударил по колену ушанкой. Кое-кому в затоне тот ревизор спать не дает. Он опять покосился на Коноваленко.
Ты что мелешь-то? сказал Коноваленко, не меняя позы и исподлобья поглядывая на парня. Ревизор тут при чем?
А при том Говорят, не любишь ты ревизоров, выкрикнул Андрей.
Да кто говорит? выпрямляясь, произнес Коноваленко. Кто такие байки стрекочет? Может, тот, кому ревизор всамделе поперек горла встрял?
Говорят, и все! огрызнулся Андрей. Отчего ты с нами не хочешь идти порядок наводить?
Коноваленко обвел всех нас тяжелым взглядом.
Ребята, как я могу?.. Мне-то самому что скажут? Пьянствовал, а проверяешь!.. Иди-ка ты, скажут, знаешь, подале Неподходящее это для меня дело, ребята
А чего ты к нам прилепился? не унимался Андрей. Чего сюда ходишь?
А где мне быть?
Иди, пьянствуй Сам говоришь
Слушай, Андрей, сказал я хмуро, кончай ты эту муру. Андрей зыркнул на меня остро блеснувшими глазами и сказал:
А мы его сюда не звали
Коноваленко встал, тяжело вздохнул и пошел к выходу.
Вернитесь, стоит ли обращать внимание, сказал я.
Он не ответил. Негромко хлопнула фанерная дверца. Угрюмое молчание повисло в палатке. Ну вот!.. Вот Коноваленко и опять «не приняли». И кто же? Его товарищи. Как обидно, наверное, ему и как больно. Я вспомнил его слова, сказанные им давно, под северным сиянием, они не выходили у меня из головы: «Она, жизня-то, нас с то-бой не спрашивает, сама распоряжается»
Это я его сюда звал, сказал я. Что ты, Андрей, вмешиваешься не в свое дело?
Ушел и ладно, бросил Андрей. Кому он нужен!
Нужен! сказал я. Не он бы, парохода у нас не стало, а то и двух. Пароходы он спас
Андрей поднялся с лавки и, натягивая на голову ушанку, переходя на «вы», заметил:
Он говоритвы спасли; вы говоритеон спас. Кто вас разберет.
Какой-то бес вселился в упрямого жестковатого парня. Меня давно поражала его несдержанность, резкость, переходившая в грубость и жестокость. Даже справедливые его упреки вызывали у его товарищей недовольство, когда он, легко теряя чувство меры, начинал винить всех и вся в злоупотреблениях, нечестности, разгильдяйстве. Мне от него доставалось, как и всем другим, и я всегда отступал. Но на этот раз молчать было нельзя.
Да как же я мог бы пароходы спасти? воскликнул я. Думай же, что говоришь. Я штурвала-то никогда в жизни не видел. Коноваленко, а не я отнял штурвал у капитана, понял? Нам не выбирать, с кем работать, уж какие есть А ты бы лучше подумал, что его сделало таким Все во мне дрожало от негодования. Ты помог ему? Ты же рядом с ним живешь
Поднялся Гринь. Длинная верная шинель его в полумраке напоминала поповскую рясу.
Я пойду до старпома, переночую в его юрте. Мало ли сказал он совсем не свойственным ему глуховатым голосом.
И он тоже ушел.
Андрей стоял передо мной, глубоко сунув руки в карманы своего промасленного пальто с поднятым воротом, и не отрывал от меня испепеляющего взгляда. Я понимал, что он сейчас скажет мне что-нибудь особенно обидное, он никогда не оставлял поле боя неотмщенным.
А вы что сделали в своей газете! выкрикнул он. Напечатали про Николая, как он продукты у товарищей воровал. Это какхорошо вы сделали? Зачей вы это сделали?
Я отступил от него, пораженный тем, что он сказал. Неужели он говорит о дневнике Семенова? И вдруг все мне стало ясно, я понял, почему Семенов просил меня выпустить из дневника то, что было связано с воровством продуктов, он щадил своего товарища, он даже мне не сказал, что тем человеком без имени в дневнике был Данилов Так ли все это? Да, конечно, так
Откуда ты знаешь?.. негромко спросил я.
Наверное, у меня был какой-то необычный вид, Андрей стоял, не произнося ни слова, и как-то растерянно смотрел на меня. Тонкие губы его были совершенно бескровны, едва серели в полумраке, почти не выделяясь на лице.