Вылезьте с Федей сказала она, сложив руки ладошка к ладошке и уткнув их в подбородок. Вылезьте оба, Коля Женщины говорят, упадет баржа
Нельзя, Наталья, спокойно, ласково- ответил Данилов. «Костры» нада выкладывать Ладна, Наталья?
Луконин стоял, нагнувшись, с бревном в руках и, как ни странно, не прерывал их разговора, мешавшего работать и ему, и Данилову. Наталья уткнулась лицом в припухшие, надсадно красные от мороза маленькие свои ладони и замерла.
Остерегись, сказал Луконин и легонько отодвинул ее плечом.
Она вскочила и кинулась к бревешкам. Выхватила из груды за один конец тяжелый городок и поволокла его по снегу к борту, сама подала Данилову.
Уйди, Наташа, негромко сказал Луконин, не бабье дело. Баржа осадку даст, придавит.
Давай городки, крикнул Данилов из-под баржи.
Луконин тоже полез под днище, и. Наталья подала ему свой городок.
На домкратах стой! послышался из-под баржи глуховатый возглас Луконина.
Стоим!.. Стоим!.. Будь надежен!.. раздались дружные возгласы.
Стоим!.. безотчетно, с опозданием крикнул и я.
Под баржу полезло еще несколько человек, работа пошла бойчее.
Я заглянул под баржу. Воды поубавилось, обнажился грязный ноздреватый лед, лишь в промоинах вода еще плескалась под ногами переползающих с городками в руках рабочих. Видно, взрывами пробили широкий сток и вода уходила в Индигирку, не успевая скапливаться в ледяной чаше, где стояла баржа. Городки почти все уже были спущены под ее днище, лишь несколько бревешек валялось у борта. Вылез Луконин, отстранил протянутый ему кем-то городок. Вслед за ним выкарабкались наружу и остальные, и среди них Семенов, Данилов и Федор.
Домкраты убрали. Буднично, неторопливо, словно ничего особенного и не было, разошлись по домам, кто переодеться, кто поестьвыскочили в протоку голодными. В этот же день, просушив одежду в моей полотняной комнатке, Семенов уехал в Абый. Он получил сведения об эпидемии гриппа, его присутствие в райкоме было совершенно необходимым. Так ему и не удалось поговорить с Даниловым.
Я все не мог успокоиться после аврала. На следующий день опять спустился в протоку, прошагал к ее устью, заглянул под баржу. Ледяная чаша была совершенно сухой, промороженной, нижние бревешки «костров», выложенных под всем днищем, впаялись в лед намертво. Наледная вода исчезла так же внезапно, как и появилась.
Уже несколько дней никак у меня не получалась подборка из заметок рабочих о социалистическом соревновании, которую надо было организовать по заданию редактора. Не мог я найти какой-то главной мысли, которой были бы подчинены все заметки подборки. История с наледью сначала показалась мне вполне достойным сюжетом, и я не раз ходил на Индигирку, следил за тем, как расширяют канаву, и, взяв лом, сам помогал рабочим. Но после того как отстояли баржу, я понял, что это будут лишь рассказы о происшествии, об аварийной ситуациии не больше. Событие яркое, впечатляющее, как сказал бы Рябов, но где же та будничная, внешне мало приметная работа, которой каждодневно живем все мы и в которой и надо искать социалистическое начало соревнования?
Разыскал в протоке Луконина. Вместе с ним работал Данилов, боцман возобновил свое шефство. Они подгоняли по месту на стальной стотонной барже новый привальный брус. Кажется, и не вспоминали об опасности, которой вчера оба подвергались, неторопливо переговаривались, как сподручнее взяться за тяжелый брус, где подтесать, в какое место ударить, чтобы вернее осадить. Присматриваясь к их ладной работе, я дождался перекура. Когда присели они рядом на желтоватое лиственничное бревно, спросил у Луконина:
Страшно было вчера под баржей?
Как тако страшно? не понял Луконин.
Придавить могло Осторожно надо было, не всем сразу лезть, заметил я, надеясь разговорить Луконина, выяснить, как он относится к мужеству своих товарищей.
Луконин молча потягивал «козью ножку», щурился от едкого дымка. Отвел цигарку в сторону, глянул на меня спокойным-спокойным взглядом.
Как тако осторожнее? спросил он, видимо, не поняв меня. Из-под груза никогда не уходи. Само опасно дело упустить грузвот-то и придавит.
Но как же так можно? А если бы сорвалась баржа и всех сразу?..
А куда ей деться? Всем же миром, никуда она не денется, терпеливо, словно объясняя ребенку простые вещи, сказал Луконин. И безразличным тоном продолжал:Без пароходов и барж нам здесь грош цена. Вишь, кормят нас баржи и пароходы
А Федор полез тоже потому, что пароходы и баржи кормят?
Луконин смущенно осадил шапку на затылок, открывая в толстых морщинах лоб, пожал плечами.
Парень отчаянный, завсегда лезет проговорил Луконин. Этого не отнимешь.
Какая же разница между тобой и Федором? придирчиво спросил я.
Вишь ты, он больше из озорства, для насмешки. Так и голову зазря можно сложить
А ты?
Луконин посмотрел на меня с хмурым прищуром, теряя терпение, сказал:
Ты что же, всамделе не понимаешь? Пароходы и баржи нам даны, можно сказать, на поруки. Без них в тайге пропадешь, жрать неча будет, мало того тебе и мневсем в округе. Какие мы в тайгу грузы волокем, видал? Все тут встанет без пароходов. Не умею я тебе объяснить, мягко сказал он. Поживешь с нами, сам поймешь.
А успеем до воды отремонтировать суда? спросил я.
Управимся, спокойно сказал Луконин. Когда своими руками, время-то не упустишь; Это со стороны глядетьсомнение берет, а когда сам делаешь, надежности поболе
Любил я его неторопливую обстоятельную речь и в своих интервью для «Индигирского водника» старался передать ее, да не всегда удавалось уследить за словами, интонацией голоса, спокойными* жестами.
Возьми, к примеру, бревно мы ладим под привальный брус, продолжал Луконин. Его в самый раз надо по обводам подогнать, а иначе какой привальный брус, так, видимость одна. Где навалит баржу скулой, так и промнет стальную обшивку. Хошь не хошьвыгадывай, как сподручнее, чтобы время не упустить. Когда спозаранку утречко прихватишь, когда по вечернему сумраку топориком намахаешься. Зори-то долгие зачались, свету прибавилось, того гляди, солнышко пожалует Упра-авимся, будь надежен!
Может, ты для газеты заметку напишешь? спросил я.
Это какую таку заметку? удивился Луконин, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь и чего мне от него нужно. Ие раз мы с ним на эту тему объяснялись.
Ну вот расскажешь, как работа идет, напишешь, что вы с Даниловым к сроку сделаете А может, даже и пораньше срока, соревнование же
Луконин затянулся в последний раз, отбросил остаток «козьей ножки», надел рукавицы, взялся за отполированное топорище вогнанного в бревно топорика.
Давай, Коль сказал он, перекурили, душу, можно сказать, отвели
А заметка как же? стараясь сдержать раздражение, спросил я.
Уладим привальный брус, вот те и будет «заметка», невозмутимо сказал Луконин.
Так я возьму и все сам напишу, как мы тут с тобой говорили
Напиши, спокойно согласился Луконин.
Прибежал я в редакцию после «интервью» с Лукониным и записал беседу с ним, наметил, с кем еще надо поговорить, от кого взять заметки. Шутка сказать, привальный брус уладить! Слова будничные, а дело нелегкое, привальный брус надо из цельного бревна вырубить, дугу по обводу борта вывести, до воды успеть, потому что пароходы кормят целый край Для того мы и трудимся, для того баржу спасли, потому и привальный брус надо уладить. Да, прав Рябов, человек проверяется тем, во имя чего живет. Другой меры для человеческой души нет.
XII
В тот день, когда подборка о соревновании оттискивалась на «американке» в пятистах экземплярах нашим Иваном, и душа моя по этому случаю была полна радости, мне повстречался Коноваленко в сопровождении милиционера. Все вокруг на улочке поселка разом для меня померкло. И тут я вспомнил замечание следователя на совещании о «ниточке», которую он нащупал. И не я ли сам, не сознавая того, своими необдуманными словами вечером в клубе помог ему схватиться за эту «ниточку»? Старпом шел неторопливой походкой усталого человека, закинув руки за спину. Милиционер, в котором я узнал второго прилетевшего вместе с ревизором человека, шагал позади в форменной шинели, прежде скрытой под кухлянкой, в ушанке и валенках, с бравой солдатской выправкой. Коноваленко прошел мимо, даже не посмотрев на меня. Взгляд его глаз, подернутых влагой, был устремлен куда-то далеко-далеко. Лицо было неподвижным, постаревшим, совсем чужим. Я спросил милиционера, куда он ведет арестованного.
На допрос, коротко бросил тот, и они прошли мимо, направляясь в контору.
Я двинулся вслед за ними. Милиционер оглянулся на меня, но ничего не сказал. Оба они скрылись в кабинете начальника пароходства, как я понял, резиденции следователя. А я отправился прямиком к начальнику политотдела. Кирющенко объяснил мне, что распоряжением следователя старпом взят под стражу на время следствия.
Можешь успокоиться, расправы мы не допустим, сказал Кирющенко.
Зачем же под стражу? А если невиновен?
Кирющенко пожал плечами, ничего не сказал. Постоял у своего стола, потом повернулся ко мне, произнес с усмешкой:
Куда тут убежишь? Помолчал и заговорил:Да и не станет он бежать, лучше мы теперь узнали Коноваленко, правды будет добиваться, а бежать не станет. Не виноват он в преступлении. Ну, распустил себя, и мы ему вовремя не помогливсе это так, а на поножовщину никогда не пойдет. Да и пьяным я его последнее время не видел Следователь молодой, наломал дров. Запасись терпением, скоро приедет тот, по особо важным делам, я его знаю, человек справедливый, разберется. Кирющенко строго взглянул на меня и добавил:Иди спокойно работай!
Арест Коноваленко и последующие допросы многих затонцев создавали в поселке тягостную, тревожную атмосферу. Лишь трудная работа по ремонту судов развеивала мрачное настроение людей.
В это время вернулся Васильев. Вместе с ним из Абыя приехал невысокий, худощавый якут с живыми, веселыми глазами, оказавшийся тем самым следователем, которого ждал Кирющенко. Они привезли тяжелую весть: в районе началась эпидемия гриппа, местное население, совершенно лишенное иммунитета, поголовно лежало с высокой температурой, дрова и воду развозили по юртам работники райкома и райисполкома, в недавнем прошлом жители Якутска, не раз болевшие гриппом. Было уже несколько смертельных исходов.
Все это мы узнали, собравшись в кабинете Кирющенко и слушая приезжих. Эпидемия, казалось, гораздо больше волновала следователя, чем дело, по которому он приехал к нам. Он сокрушенно покачивал головой и то и дело повторял:
Молодые люди силы потеряли, а старики совсем без движения Что ты будешь делать!
Завтра направлю всех возчиков с лошадьми в район, решительно сказал Васильев, сами как-нибудь обойдемся. Бедствие, понимаете, бедствие народное Он почему-то посмотрел на меня. Все вповалку, как от чумы.
Вот еще геологов не мешало бы проверить, озабоченно сказал Кирющенко, в глуши, связи нет, радиостанция им по штату не положена, неровен час и до них дойдет эта зараза.
Поехал бы, опуская глаза, с какою-то натугой произнес Васильев, на погоду не посмотрел бы, так ведь дошли слухи до Абыя, что я без вины виноватый Пришлось вернуться.
Вот бы когда в самый раз была твоя поездка, сказал Кирющенко, словно и не слышал слов Васильева, и в упор посмотрел на него.
Тот, насупив брови и глядя в пол, молчал. Что-то, видимо, более серьезное, чем беспокойство за судьбу геологов, тревожило его. И я молчал, мог ли я теперь уехать из Дружины, не дождавшись, чем кончится дело с обвинением Коноваленко? А если понадобится и моя помощь, и мое вмешательство? Ну как тут уедешь! И я молчал, боясь напомнить о давнишнем своем желании съездить к геологам.
Сразу после окончания беседы с приезжими, я проскользнул в дверь кабинета начальника пароходства за вошедшим туда следователем по особо важным делам и попросил выслушать меня.
Вы хотите дать показания? спросил следователь и после моего утвердительного ответа пододвинул к себе лист бумаги и взял ручку с Васильевского чернильного прибора. Времени он не терял. Едва я начал свою речь в защиту Коноваленко, следователь засмеялся и отложил в сторону ручку.
Не надо волноваться понапрасну, сказал он, для следствия имеют значение факты, которыми, как я вижу, вы не располагаете. У нас нет оснований для обвинения Коноваленко, только что я дал распоряжение освободить его из-под стражи.
Я расхрабрился и спросил, кто, по мнению следователя, ранил Андрея, и тотчас спохватился: что он мог сказать сейчас? Лицо моего собеседника утеряло выражение добродушия, стало официально-недоступным.
Пока следствие не может ответить на этот вопрос, сказал он суховато.
В комнату заглянул ревизор в своих очках с веревочкой вместо дужки и грудой сброшюрованных бухгалтерских документов под мышкой. Следователь разрешающе кивнул. Ревизор вперевалочку подошел, сложил на угол стола груду папок, вытащил платок, неторопливо протер стекла очков. А мы о нем совсем позабыли
Коноваленко я увидел не сразу после освобождения. В тот день, когда его освободили, и на следующий, и еще на следующий, идти к нему мне почему-то не хотелось, я хорошо помнил его взгляд мимо меня-, когда он под конвоем милиционера повстречался мне в поселке, неизвестно еще, как он примет мое появление. Но спустя несколько дней, шагая по улочке, я заметил, как он скрылся в палатке-клубе. Странно мне это показалось; что ему делать во время рабочего дня в холодной, полутемной палатке? Колебался я, стоя посреди улочки, идти вслед за ним или не ходить? Пошел.
Коноваленко стоял посреди зала и смотрел на сцену. Света из крохотных оконец не хватало, сцена была темной, неприютной. Он обернулся на звук шагов.
Здравствуй, Петро несмело сказал я. Почему-то мне стало неловко, я опустил глаза.
Здравствуйте, отчетливо, холодно ответил он и, обойдя меня, вышел из палатки.
Зачем он приходил и отчего так сдержан? Я стоял посреди палатки, пытаясь представить себе чувства, владевшие Коноваленко. Поднялся на сцену, машинально снял рукавицу и дотронулся до полотнища кулис из синей диагонали. Материя обожгла холодом, точно жестяной лист, выставленный на мороз. Я потер ознобленньм кончики пальцев, восстанавливая кровообращение, заглянул в темень за кулисами, вспомнил, как ловил здесь Гриня, пытавшегося подлезть под матерчатую стенку. Казалось, как давно все это было, наша привычная жизнь нарушена, наверное, навсегда Легонько скрипнула фанерная дверца, еще кто-то вошел в палатку. Я выглянул в зал, у двери стоял необычайно нарядный Васильев в зимнем пальто с отблескивающим черным под котик воротником, в кожаных перчатках вместо рукавиц.
Увидел вас и решил заглянуть словно оправдываясь, сказал Васильев и пошел мне навстречу.
Постояли мы друг перед другом и, не говоря ни слова, оба присели на скамью.
К геологам поедете, сказал он без всякого предисловия. Я так до них и не добрался Он покачал головой и с горечью усмехнулся. Пришел ваш черед. Сказал Кирющенко, что вас надо направить, а он сомневаетсядоберетесь ли. Васильев пристально смотрел на меня, словно прикидывая, доберусь я или не доберусь. Доберетесь! решительно, с хрипотцой, что всегда придавало уверенности и энергичности его речи, сказал он. Не понимаю, почему вы молчали, когда мы об этом говорили у Кирющенко? Сразу бы и решили. Я не могу ехать, ревизор слишком много накопал. Откровенно скажу, не ожидал. Придется первым самолетом в Главное управление, не знаю, как удастся отбрехаться. В свой карман ничего не клал, а за халатность могут Васильев крутнул головой:Эх, боюсь, тоска возьмет по тайге, жизнь не в жизнь будет. Он с энергией воскликнул:Все равно выкарабкаюсь! Или опять на Север, или в армию. Сегодня тассовскую сводку с полярной станции получил, что во Франции фашисты вытворяют! Не-ет, в спокойном месте, да еще в такое время не усижу, будьте уверены. Научат меня
уму-разуму и опятьна полную железку, только уж считать государственные деньги буду как следует, зарок себе дал. ч
Васильев в раздумье, покачивая головой, уставился себе под ноги. Когда-то я спрашивал себя: почему он стремится помочь мне, хочет ли привлечь на свою сторону, заполучить союзника в том скрытом поединке, который все время шел у них с Кирющенко, или от душевной широты! Но я уж ничем не помогу, значит, не из корыстных целей. Легче стало на душе. Не каждый смог бы в момент душевной катастрофы, признав себя побежденным, не пасть духом. Он смог.
Нельзя мне уезжать, пока у нас все не наладится, сказал я, решив быть откровенным. Коноваленко подозревали, мало ли что еще дальше будет. Хочу, чтобы все прояснилось, чтобы мы относились друг к другу как прежде Коноваленко сейчас со мной как с чужим Нет, я не поеду.