Как знаете, сказал Васильев и встал. Я бы на вашем месте не стал возражать. В одном случае личные отношения, в другом, кто знает, может, человеческая жизнь, болезнь пощады не дает.
Это не личное я тоже встал.
Васильев покачал головой.
Коноваленко я лучше знаю, сказал он и усмехнулся, зря вы о нем так печетесь, няньки ему не нужны. Жизнь штука грубая, жестокая, и вы ее уговорами и соболезнованиями не повернете, по себе знаю. Когда пошло молотитьдержись, подставляй разные бока, чтобы не по одному месту, и держись. Послушайтесь моего совета: Кирющенко скажет ехатьезжайте. Я его не люблюда вы знаете, но должен сказать, по пустякам он возни не затеет. Васильев помолчал, как-то несмело, неожиданно смущенно взглянул на меня и сказал:Пароходство сдал Старикову, первым самолетом с ревизором полетим. Был хозяином, стал гостем, без дела, вот и нарядился Непривычно как-то
Может, еще обойдется сказал я и, почему-то испытывая неловкость, отвел глаза в сторону.
Васильев рассмеялся, будто я сказал неумную шутку.
Нет, не обойдется. По новым временам не обойдется. Знаете, что страшно? Как бы от настоящего дела не отстранили. С малолетства тружусь, на Алтае пошел с отцом на охоту, когда еще двенадцати не было. Избы помогал рубить, лес с ним валил, сплавом занимались. Приохотил он меня к неспокойной работе, так потом и пошло. В Одессе мореходку окончил, в Арктику потянуло, потом сюда бросили реку обживать. Чего тут только не было по первости, случаем чуть голову не сложил. С меня, знаете, как спрашивали? Сделалну и хорошо, а чего это стоило государству, какой ценойникого не интересовало. Специалистов настоящих не было, а деланевпроворот. Ну вот и зарвался, не учел, что время на месте не стоит Эх, пожучили бы, а потом на самое, какое есть трудное, самое рассумасшедшее дело бросили. Чую, и нам придется горюшка хватить от фашистской чумы, тут уж не до легкой жизни
XIII
Васильев и ревизор улетали через день, спецрейсом.
Рано утром я отправился на Индигирку, на наш аэродром. К самолету пришел еще Стариков. Он крепко пожал руку ревизору, кивком головы молча распрощался с младшим следователем, тоже покидавшим затон. Ревизор и следователь скрылись в самолете. Стариков подошел к Васильеву и обеими руками, смущенно улыбаясь, сжал его руку, сказал, что судоремонт будет закончен в срок, пусть Васильев не беспокоится.
Хороший ты человек, Василий Иванович, сказал тот, но не для айеня твои слова, сам остаешься хозяином
Вы затон создавали, сказал Стариков, вас должно беспокоить, что тут дальше будет.
Спасибо тебе за человеческое отношение, сказал Васильев и неуклюжекухлянка стесняла движенияобнял Старикова. Они расцеловались.
Бывайте, сказал Васильев и протянул мне руку. Я сжал ее, ничего от волнения не сказал и прикрыл щеку рукавицей, заслоняясь от ветра, дувшего сверху по широкой замерзшей реке.
В поселок со Стариковым возвращались молча, не глядя друг на друга. У самой конторы Стариков сказал, что меня разыскивает? Кирющенко.
Едва я появился на пороге, Кирющенко живо воскликнул:
Слушай, журналист, надо съездить к геологам, посмотреть, все ли там благополучно. Отвезти лекарства. Если много больных, направим врачей. А пока их отрывать нельзя, придется тебе первую разведку провести.
Я молчал, все еще под впечатлением проводов Васильева. Кирющенко искоса глянул на меня, сказал, что почти все затонскив' лошади ушли в Абый в распоряжение местных властей, поехали многие работники пароходства. Выходило так, что, кроме меня, на Аркалу послать некого.
А ехать на чем? спросил я, в душе благодаря Васильева за то, что он помог мне настроиться на деловой лад и не отказываться от поездки к геологам. Триста километров в один конец; целая экспедиция.
Н-да!.. протянул Кирющенко. Вижу серьезно относишься к делу. Целая экспедиция, это верно, а все-таки съездить придется: Кому, как не тебе, ты даже лыжи свои привез
Не думал я, что Кирющенко способен прибегнуть к лести даже в этих исключительных обстоятельствах.
Лыжи тут ни при чем, сказал я угрюмо, проводы Васильева не давали мне покоя.
Кирющенко посмотрел на меня долгим взглядом и не предполагал, наверное, столь прохладного отношения к поездке на Аркалу.
Посоветуйся с Гринем, сказал он, оставшиеся лошади в его распоряжении. Не забудь к врачам сходить, получить инструктаж.
А вам не жалко, что Васильев уехал? спросил я, облегчая ДУШУ.
Кирющенко свел белесые брови, чуть-чуть выпятил губы и молча смотрел на меня, никак не ждал такого вопроса.
Что это вы обаи ты, и Рябоввзялись жалеть Васильева? спросил Кирющенко.
Мне Рябов ничего такого не говорил, я и не знал, что он жалел Васильева.
Пришел прямо с аэродрома, Рябова там не было сказал я, пытаясь объяснить, что мы с ним не сговаривались. Я ничего не знаю.
Кирющенко потупился и как-то неуверенно сказал:
Что же теперь жалеть?.. После драки он посмотрел на меня, и мне показалось, что ему все же не по себе. Не все ладно в душе Кирющенко.
Почему вы его не проводили? спросил я.
Не любит меня Васильев, помолчав, сказал Кирющенко. Ты же знаешь.
А может, душевнее надо было с ним?.. робко заметил я, имея в виду не проводы, а все, что было до его отлета.
С Васильевым душевнее? Кирющенко усмехнулся. Душевностью его совсем под расстрел Сейчас еще спасти можно, чело-век-то он честный по-своему. А в общем, ты прав, много на себя беру, слишком много для одного человека. Людей не умею поднять, воспитать. Сорвусь когда-нибудь Ну, а как не брать на себя? Нельзя не брать. Строить стране надо, пока дают время. Немцы в Европе хозяйничают, а кто скажет, что потом? Не хочется каркать, а иной раз спросишь себя: а ну как на нас повернут?.. Давай за дело приниматься, нету у нас с тобой времени на переживания. Пойди сам договорись с Рябовым, на сколько дней он тебя отпустит. Сторонится меня, то ли из-за Васильева, то ли забыть не может, как я его честил перед следователем. А что было делать? Душевность не всегда помогает. В больницу загляни, как бы доктор в Абый не уехал помогать районному врачу Да, на переживания у нас времени нету со значением сказал Кирющенко.
Я ушел от него еще более растревоженный. Было ясно, что после ревизии Васильев не мог не сдать пароходство, должен был уехатьи все-таки почему-то его отъезд разволновал нас, наверное, каждого по-своему. Кирющенко храбрится, не хочет показать каких-то сомнений, но они поселились в его душе, не дают ему покоя. Может быть, он винит себя в том, что не понимал Васильева так, как должен был бы понять, не увидал за его порывистостью и необдуманными поступками чего-то важного для нас всех: смелости, стремления жить «на полную железку», как говорили у нас механики, имея в виду последнюю зарубку на регуляторе подачи пара в машину«самый полный», и еще чего-то А теперь Кирющенко винит себя в том, что не сумел понять и поправить Васильева, винит и не знает, как бы он должен был поступать. А кто это знает?..
Но, может быть, я все это придумал и Кирющенко ни в чем не винит себя?
От горьких размышлений я освободился у самой больницы.
Доктора я и в самом деле уже не застал. Встретила меня Наталья, Сидела она на высоком табурете в комнатке аптеки перед небольшими лабораторными весами, готовила какие-то лекарства. Я не видел ее давно, меня поразило ее осунувшееся лицо, какой-то неподвижный, безразличный взгляд. Медленными движениями она брала разновески, опускала их на роговую чашку весов и так же медленно сыпала из банки на другую чашку белый, похожий на пудру порошок. Опять, наверное, у нее какие-то осложнения из-за Федора.
Я объяснил, зачем пришел. Наталья молча достала из шкафчика таблетки уротропина, порошки аспирина, пирамидона, пузырьки с сероватым порошком, новое лекарство, только что доставленное самолетом, с которым улетел Васильев. Я сгреб все это и ссыпал в карман. Негромко, по временам замолкая и неподвижно сидя с опущенными глазами на своем высоком табурете, Наталья объяснила мне, какими дозами и в каких случаях следует принимать лекарства, как обезопасить себя от заражения гриппом с помощью марлевой маски. Казалось, она совсем и не думала о том, что я сижу перед ней; как бы по инерции выполняла свои обязанности.
Что с тобой? спросил я в одну из таких пауз, когда она подперла щеку кулаком и, наморщив лоб, думала о чем-то своем.
Она посмотрела на меня далеким-далеким взглядом, болезненно наморщила лоб.
Ничего произнесла она.
Да поговори же с Федором как следует, пусть он не мучает тебя своими выходками.
Она молча отрицательно покачала головой.
Нет! сказала она. Я не буду ни о чем с ним говорить,
Ну так я сам поговорю
Она подняла глаза и в упор посмотрела на меня. Я смешался.
О чем? холодно спросила она.
Должен же он понять..пробормотал я.
Наталья усмехнулась.
Поймешь ли ты еговот о чем тебе подумать, сказала она с откровенной враждебностью. Ты ничего не знаешь о нем. Ни-че-го!
Я хотел возразить, сказать, что кое-что знаю, но она не дала мне говорить.
Ты никогда не задумывался, как он живет, что делает, что думает, отчего страдает. Как же ты будешь объясняться с ним?.. Она оборвала себя, подперла голову рукой и медленно исподлобья оглядела меня с ног до головы. Негромко, устало заговорила:Что ты ему можешь объяснить? Что он жесток, груб, малограмотен? Что еще? Тебе нужны герои, а он совсем не похож на твоих героев. Как же ты, вот такой правильный, благородный, можешь понять и его, и меня? Она зло, отрывисто сказала:Нам бы с ним что-нибудь попроще, не для нас твои объяснения, я сама уж как-нибудь. Сама и помилую, сама и прогоню. Ни у кого не спрошусь. Да если хочешь знать, я прогнала его. Да, прогнала, с надрывом проговорила она. Совсем прогнала. Ну что? Это тебя устраивает?
У меня мелькнула мысль, что Наталья чего-то недоговаривает. Никогда прежде я не видел ее такой расстроенной, обозленной, издерганной, сплошной комок нервов.
Что у тебя случилось? спросил я.
Наталья отпрянула, сжалась.
Оставь меня! воскликнула она.
Наташа, успокойся, сказал я, понимая, что испугал ее чем-то или обидел. Успокойся.
Она сказала, отчетливо произнося слова:
Прошу тебя никогда не говорить с ним обо мне, выбрось эту мысль из головы. И никогда не говори со мной о нем. А теперь уходи, я не хочу тебя больше видеть Так же, как и его.
У двери я оглянулся. Она сидела на высоком табурете, отрешенная, занятая своими мыслями, и даже не посмотрела на меня
Проводил? спросил меня Рябов, едва я появился в теплой комнатке редакции.
На аэродром я ушел с утра, не заходя на работу, отпросился у редактора накануне.
Я молча кивнул и уселся за стол. Никакого желания рассказывать, как происходили проводы, у меня не было. Рябов, работая над статьей, нет-нет да окидывал меня пристальным взглядом. Но мне было все равно; браться за стопку гранок, лежавших на уголке стола, я не спешил.
XIV
Рябов отложил ручку, встал и, утробно кряхтя, потянулся, сделал вид, что до последней степени заработался. Но обеденный перерыв будет еще не скоро, я понял, что он хитрит, ему хочется расшевелить меня. А мне было не до того: и проводы Васильева, и разговор с Натальей, у которой что-то не ладилось, расстроили меня вконец. Я не делал ни малейшей попытки вступить в разговор. У нас по молчаливому соглашению было принято не тревожить друг друга, когда мы сидели за столами, углубившись в себя, даже по-видимости не занятые делом; мало ли, может, надо над чем-то основательно поразмыслить.
Черт его знает, жалко почему-то Васильева, не вытерпев, сказал Рябов. Вот разумом понимаю, что дел он натворилхуже некуда, сам же я когда-то на заседании партбюро разделал его под орех. А свербит почему-то Он сунул руку за борт кителя на грудь. Ты распрощался с ним?
Распрощался мрачно сказал я.
Сцена на аэродроме возникла в моем сознании во всех подробностях. Рябов исподлобья следил за мной.
Стариков пришел провожать, сказал я, подчиняясь охватившему меня чувству. Твой «друг», я хмыкнул, следователь этот, и ревизор сразу залезли в самолет, а Васильев со Стариковым обнялись и поцеловались. Стариков сказал: «Вы тут начинали, не беспокойтесь, судоремонт в срок завершим»
Мне хотелось теперь передать чувства их обоих, никак я не мог отделаться от впечатления, которое произвела на меня сцена прощания двух мужественных людей: преемника, сознающего свой долг уважения перед тем, кто вынес на своих плечах тяжесть начала, и того, кто уходил так бесславно и все же не согнувшись.
Уважаю Василия Ивановича сказал Рябов и отвернулся от меня, пытаясь скрыть свои чувства.
Я спросил, почему Рябов не пришел к самолету так же, как и Кирющенко.
Да передовая тут пробормотал он и нагнулся над исписанными листками на столе, будто ему не терпелось продолжать работу. А если правду сказать, неожиданно сказал он, отходя от стола, помешала этакая, понимаешь, черствость души. Боимся мы своих чувств. Как, подумал, Васильев отнесется? Решит еще, что расчувствовался, нюни распустил А ведь я его защищал, продолжал Рябов и вскинул на меня взгляд. Он-то об этом ничего не знает.
Защищал?! воскликнул я. Когда же?
Вот уж чего трудно было ждать от Рябова. Я хорошо помнил, как он осуждал Васильева осенью за историю с лосями и брошенные в плесе баржи, потом за неудачную поездку на Аркалу прошлым летом на катере и зимой совсем недавно, за нетерпимое отношение к критикеказалось, за все, что исходило от Васильева.
Да не так давно. Мы, видишь ли, с Кирющенко сцепились, тебе я ничего не говорил. Он предложил мне напечатать редакционную статью, разоблачающую все ошибки Васильева, чтобы другим неповадно было. Я ему говорю: «Как же так провожать человека пинком под зад. Какой он ни есть, а все же много сделал, затон создавал» А потом, говорю, пусть в Главном управлении окончательно разберутся, в чем он прав, а в чем виноват. Охаять человека легче легкого Отказался я, одним словом, печатать такую статью. Погорячились мы с ним оба, я ему наговорил с три короба арестантов, он тоже в долгу не остался, обоим теперь совестно Понервничал я, жена прислала письмо о разводе, неожиданно сказал он. Вот так все соединилось Написал в политуправление, попросил по личным обстоятельствам отпустить в Москву на время.
Я молчал. Ничего я не знал о семейных делах Рябова, никогда не говорил с ним о том, как он жил, есть ли у него кто-нибудь на «материке». Как же теперь, когда разразилась катастрофа, будешь спрашивать? И я молчал. Мы стояли друг против друга, прислонившись к своим столам.
Заговорил Рябов:
Встретил ее за год до отъезда, двое детишек у нее, сын шести лет и девочка семи. Работала в покрасочном отделении, на текстильной фабрике. Меня, почему-то все студентом называла, по очкам, что ли Отца детей посадили за хулиганство, она с ним и расписана не была. Что люблю ее, не говорил, не- хотел обманывать. Сказал как есть: и у меня пристанище будет, и ей жить легче станет, детей в люди вывести помогу. Год прожили, привыкли друг к другу, расписались, чтобы никто не придирался. Поехал на Север обещание выполнять, деньжат на детишек стало больше уходить. А его, видишь ты, недавно освободили, я уже здесь был. Отсидел свой срок и к ней вернулся. Да и куда еще идти, никого у него нет, один совсем. Написала мне, что любит его, не может без него. И дети родного отца знать должны. Вот просит развода Все как будто правильно, и рыпаться мне нечего. А не могу успокоиться. Легко с ней сходился, думал, легко и разойдусь. А я, пока жил с ними, к детишкам привязался и они ко мне. Думаллегко, на время Нельзя легко с людьми. Нельзя! Мне бы съездить в Москву, развод оформить, с детишками разобраться
Как же так, ничего я не знал? сказал я, оглушенный era рассказом.
Рябов повел плечами.
Ты не спрашивал, а навязываться ведь не будешь Живем мы как-то странно, продолжая- он, каждый сам по себе. Нет, не в делетут у нас, как говорится, порядок, работать умеем, А вот, когда одни остаемся Самое страшное, когда один на один с самим собой Да, вот так-то, брат, и получается
А Кирющенко знает про это?..
Как-то не к месту было говорить Другие у меня с начальником политотдела отношения.
Боится он тебя, что ли? спросил я. Ты, видно, насолил ему, он даже не стал с тобой говорить о том, чтобы мне к геологам съездить, выяснить, не больны ли. Не ладится, говорит, у меня с Рябовым, сам поговори с ним, на сколько дней он тебя отпустит.