Рябов уставился на меня холодным, пристальным взглядом, как только он один мог смотреть.
Все-таки добился ты своего, произнес он, не дают тебе покоя геологи.
Нет! я покачал головой. Не хотел я ехать на этот раз. Васильев уговорил перед отлетом, его это идея. Да и в самом деле надо кому-то ехать, чем, говорят, черт не шутит, врачи заняты.
Значит, для серьезного дела?
Вполне.
Рябов помолчал, походил по комнате, бесшумно загребая валенками по узким лиственничным затертым половицам, и остановился передо мной.
Видно на роду мне написано о других заботу проявлять, а о себе и не думать, он усмехнулся. Ты уедешь, я за тебя тут отдуваться должен. А если попутный самолет пойдет в Москву и разрешение будет получено? Кому я редакцию буду сдавать? Он уставился на меня. Сколько тебе времени надо на поездку?
Кирющенко сказалу тебя спросить. На сколько отпустишь.
Тоже гусь хорош, будто не понимает, что тебе самолет не подадут на Аркалу лететь. Вон Васильев попробовал, уйму времени только потерял и не добрался. Сколько туда километров?
Триста, говорят в один конец.
Рябов присвистнул.
Ну, герой! На чем же ты собрался ехать?
С Гринем велено посоветоваться.
Этот присоветует, никаких сомнений. Гриня хлебом не корми, дай только ввязаться в какую-нибудь «завлекательную историю». С того он и начнет разговорпопомни меня Ну, что я могу тебе сказать, езжай, раз такое дело. Времени сколько тебе дать? Да откуда же я знаю? Пойди у Гриня спроси.
Слушай сказал я, ты и вправду рассердился на Кирющенко за эту историю со следователем на партбюро?
Рябов посмотрел на меня, видно, на физиономии моей было уж слишком трагическое выражение, и расхохотался.
Кто это тебя надоумил?
Кирющенко так считает
Ну, знаешь, это уж надо быть совсем наивным человеком. Кирющенко своим выступлением спас меня от этого подлеца, он бы уголовное дело мог состряпать. Я же прекрасно понимаю.
Так что же: только из-за этой статьи о Васильеве?
Рябов задумчиво побарабанил пальцем по столу.
Статья о Васильевечастность, заговорил он. Я все больше стал убеждаться, что нам всем чего-то важного не хватает, чего и сам не пойму. Доброго отношения к людям? Нет! Злыми нас не назовешь. Равнодушие заело? И так бы я не сказал. Понимаешь, какая история Рябов крепко охватил свои локти руками, поднял плечи, нахмурился. Не умеем мы всматриваться в чужую жизнь, медленно продолжал он Не умеем и не хотим. Кирющенко вполне устраивают благополучные заметки, а уж если кто натворил дел, вроде Васильева, изобличающие, одной краской мазанные. А как живет человек, когда остается один с самим собой? Это уже вне поля нашего внимания. Сумбурно я говорю, понимаю, что сумбурно. Кирющенко смеется или ругаться начинает Рябов махнул рукой. Ладно, езжай, все равно я до твоего возвращения никуда не подамся. Совесть у меня есть, понимаешь? Вычитай гранки и лови Гриня. Мне тоже не терпится узнать, что он придумает. Давай-ка за работу!
После обеда я отправился разыскивать Гриня. Мы устроились в его комнатке на конбазе. Одна только чернильница-непроливайка украшала завидно пустой гриневский стол.
Выслушав меня, Гринь сказал совершенно то, что предполагал Рябов:
Завлекательная история!
Запрягайте лошадь, сказал я, несколько опережая события, чтобы не дать возможности Гриню пуститься в разглагольствования и настроить его на деловой лад. После разговора с Рябовым, я потерял всякое желание наслаждаться Гриневскими историями. Пойду собираться, сухо добавил я.
А чем вы, извиняюсь, эту лошадку кормить будете?
Овсом.
Больше пятидесяти километрови то еще много по целикулошадка в день не пройдет, как вы, извиняюсь, должно сами знаете Выходит, кормить надо ее неделю туда и неделю с гаком обратно. Так она тот овес, извиняюсь, не поднимет. Вам самому, извиняюсь, придется его тягать вместе с подводой.
Я, уставился на разрисованные фиолетовыми чернилами замызганные плахи и молчал,
Не расстраивайтесь, указал Гринь вкрадчиво. Надо малость подумать
Ну и что же делать? спросил я, отчетливо ощущая, что попадаю в полную власть Гриня.
Есть у меня одно, извиняюсь, соображение начал Гринь, Таинственно оглядываясь. Только вы до времени Кирющенко Александру Семеновичу ничего не докладайте. Очень он недоверчивый человек. Гринь приосанился и воскликнул:Да, яркая может история получиться!
Не очень-то и я доверял Гриню с некоторых пор и потому мрачно спросил:
Ав живых я останусь?
В лучшем виде! ни секунды не задумываясь, ответил Гринь. Хотя, конечно, как говорили в старину, человек предполагает, а бог располагает Бога, извиняюсь, нету, а судьба все ж таки у каждого человека своя. Тем болеетриста километров туда и триста километров обратно. До Абыя всего-то сорок, а сколь со мной историй приключалось! Один раз вот, поди ж ты
Гринь, сказал я решительно, когда-нибудь в другой раз я с удовольствием послушаю, но теперь давайте займемся не фольклором, а делом. Что вы придумали?
Извиняюсь, а что такое фольклор?
Устное народное творчество. Так что у вас такое?
А вот что Гринь помедлил, явно наслаждаясь моим нетерпением. Пойду гляну, не слухает ли кто
Он встал и на цыпочках, что в его огромных валенках не так просто было проделать, вышел из комнатенки.
XV
Наконец Гринь появился в дверях, прокрался к столу и осторожно опустился на лавку.
Гринь, ну что вы!.. не выдержал я. Кому придет в голову нас подслушивать?
Есть кому, сказал Гринь. Он еще раз оглянулся на дверь и, положив локти на стол, посунувшись ко мне, заговорил вполголоса:Вот тут какой фольклор получается: приметили вы собачек в поселке? Стаями рыскают, извиняюсь, на помойках. И никому теперь они- не нужны. Порода в лучшем виде, ездовая индигирская лайка! Было время, они у нас нарты тягали Изловим мы тех собачек, вернем им память, малость обучим молодняк, и побегут они за милую душу, как в старые времена Собачка, как вы, может, приметили, шагом не ходит, все норовит трусцой. Вроде бы и без поспешности, а на поверку выходит сто километров в день, без всякого фольклора! Правда, подход требуется индивидуальный к собачьему характеру. У каждой собачки особые, извиняюсь, причуды: кого стегануть надо, как следовать бытьдругого языка не понимает, а на кого добром, уговором, лаской можно произвести впечатление. Конечно, когда остервенишься на их, тут уж не до ласки, готов удушить всех без разбора. В общемв руках надо себя крепко держать, иначе с места не стронуться. Один раз я с ими в истерику вдарился, зашелсясебя перестал помнить. Еще немногои всех бы их прикончил. Вот то транспортне соскучишься! С кобылой никак не сравнять!
Так на кобыле лучше или хуже? не понял я.
Какое может быть сравнение, лучше, конечно! Однако скучновато, а окромя того, я вам докладалгору овса ей под хвост, а этихтолько мясом али рыбкой На двенадцать, али четырнадцать душ тоже порядком получается
Откуда же мы возьмем мясо или рыбу на четырнадцать псов? усомнился я. Гринь покашлял в кулак. И сколько же это будет стоить?
Смотря как развернуться, загадочно проговорил Гринь. А то можно и за гроши Он оглянулся на дверь, снова повернулся ко мне, вытаращил глаза, словно с трудом сдерживая свою болтливость. Не хватало еще, чтобы засунул оба кулака в рот, как делал Карабас-Барабас в моей любимой сказке «Буратино», когда боялся выболтать тайну.
Гринь, объясните мне, кого или чего вы боитесь? спросил я, через силу заставляя себя быть спокойным.
За себя я ничуть не опасаюсь. Я, извиняюсь, за вас
Ну, хорошо, пусть будет за меня. Так в чем дело?
Гринь снова посунулся ко мне и приглушенно заговорил:
Вот тут такой фольклор: Коноваленко, Федор и Данилов собрались уезжать из поселка, вещички свои укладают, как я приметил. На чем им ехать, как не на собачках? А на две упряжкиим и намсерьезных собачек не хватит, одна, извиняюсь, шваль останется. Так что, кто первый собачек перехватит, тот и поедет. Вот она, какая завлекательная история получается.
Зачем же Коноваленко понадобилось уезжать? удивился я. Следователь отпустил его на все четыре стороны.
В том и дело, что отпустил, иначе бы он и не побег. Совесть у него есть.
Так сейчас-то зачем?
А это вы у Коноваленко спросите. Со мной он не разговаривает. Так, если малость подумать, понять можно человека. Довели его у нас, не хочет он больше с нами. Вас бы, извиняюсь, поводили с милицией по нужде, а то еще и по улице У человека, какой он ни есть, душа имеется. Собачки и те каждая свой характер соблюдает. А то человек! Взять бы разобрать душу Коноваленко по косточкамсколь в нем хорошего есть, а сколь и плохого, потому как в нашей жизни борьба происходит. Та борьба в душе Коноваленко, хочешьне хочешь, пропечаталась
Вы философ, Гринь!
Есть малость, скромно заметил Гринь.
Так вот зачем приходил Коноваленко в палатку-клуб: прощался, наверное, с тем хорошим, что вошло в его жизнь здесь у нас и, может быть, как сказал Гринь, «пропечаталось» в душе!
Зачем же перехватывать собак друг у друга? воскликнул я. Просто поговорить с Коноваленко, поймет же он, что мне* надо съездить к геологам.
Уж не знаю, поймет или не поймет, с сомнением в голосе сказал Гринь. Он не один собрался. Только, извиняюсь, если вы всерьез решили ехать, поговорите с ими после, когда мы основных собачек переловим. Тоже задача нелегкая. Псы обленились, хитрющие стали до ужаса, с ими хватим горя еще до отбытия, на помойках. Каждую псину придется уговаривать, а то и приманивать рыбкой. Вот переловим, тогда и поговорите. Человек вы образованный, может, они всамделе вас послущают. Но для верности все же таки пока повремените им лекцию читать. Они все трое, как на подбор, страсть не любят, извиняюсь, пустых слов А с кормом дешево можно обернуться: у завмага скупить мерзлую рыбу с запашком, да еще пополнить запасы по пути у якутов. Соображаете?
На том мы и порешили. О наших планах и неожиданных конкурентах я рассказал Кирющенко и не без горечи добавил:
Вот ведь как Коноваленко давно мне говорил: соткнемся мы с вами рано или поздно. Ну вот, прав он оказался!.. А я еще не поверил ему, удивился его словам.
Выложив все это, я откинулся на прямую, как доска, спинку стула и уперся в Кирющенко таким же неуступчивым взглядом, каким он иной раз смотрел на меня. Впервые он отвел глаза. Встал, подошел к окну. Долго смотрел в заснеженную, полыхающую огненными красками тайгу. Стремительно повернулся ко мне, разом освобождаясь от раздумий или сомнений своих, и сказал:
Собак не дадим. Вызовем Коноваленко и запретим собак трогать. Милиция на крайний случай у нас пока есть. Собирай упряжку и езжай.
Кирющенко вернулся за свой «саркофаг» и смотрел на меня прямо и строго.
Ну уж нет, сказал я. Коноваленко оставьте в покое. С него и так хватит всякого. Сам разберусь. Не так мы что-то делаем вырвалось у меня.
Кирющенко, видимо, перебарывая себя, некоторое время молча смотрел на меня, сказал:
Оба вы с Рябовым взялись винить меня в каких-то грехах. Может, и правы, чего-то не умею, и решительно продолжал:Если уж взялся читать души человеческие, так поглубже в них заглядывай. Только побыстрее уезжай, мало ли что там
Плохо мне было в эти дни, никогда я не думал, что придется всерьез «соткнуться» с Коноваленко, жестоко враждовать с ним и его товарищами. В довершение всего пропала моя Пурга. За зиму щенок вырос, стал пушистой, белой, как свежий снег, лайкой. И видом своим, и беспокойным нравом Пурга оправдывала свою кличку. Она ходила за мной всюду, терпеливо ждала в сенях редакции, когда я освобожусь, и встречала меня радостными прыжками и лаем. Я привязался к собаке и не мог смириться с ее исчезновением. Обошел поселок в поисках хоть каких-то ее следов. Пурги нигде не было, никто ее не видел. Луконин сказал, что вчера поздним вечером слышал отчаянный собачий вой в тайге за протокой.
В той стороне, где Федор и Данилов юрту поставили, уточнил Луконин. Может, Федор на шкуру позарился?
«Неужели и теперь Данилов заодно с Федором?»думал я, с тяжестью на душе направляясь к их жилью. Еще издали заметил на плоской крыше небольшой юрты расстеленную мездрой наружу шкуру с желтовато-белой опушкой. Подошел к юрте, перевернул промороженную одеревеневшую шкуру и понял, что моей Пурги больше нет, вот все, что от нее осталось Дверь оказалась запертой. И к счастьюне смог бы я в тот момент сдержать себя.
В протоке разыскал я деревянную баржу, которую ремонтировали Луконин и Данилов. Луконина не было, работал один Данилов. Нагнувшись, он обтесывал топором бревно, видимо, опять готовил для привального бруса. Желтоватая пахучая лиственничная щепа усыпала снег под его сильными, чуть выгнутыми наружу ногами. Он увидел меня, оставил работу, выпрямился, сжимая в руке топор, не врубая его в бревно. Мы стояли молча друг перед другом. В темных узких глазах Данилова, мне показалось, мелькнула усмешка. Нет, я ошибся, красно-коричневое от зимнего загара лицо его было неподвижным.
Ты убил собаку? едва сдерживая себя, спросил я.
Он молчал. Лицо его оставалось таким же непроницаемым, крупные губы были сжаты, продубленная морозом кожа без единой морщинки туго обтягивала щеки и сильно выпирающие скулы. Я пошел прочь.
Данилов нагнал меня.
Я не убивал собаки, сказал он и зашагал обратно к барже.
Значит, Федор. Что же это? Мелкая месть мне за неприязнь или просто шкура понадобилась перед отъездом для шапки, для рукавиц? Дикая омерзительная жестокость! А кому пожалуешься, как его накажешь? Душа моя ожесточилась, я понял, что отступления быть не может, Гринь прав. Одно только остается: не дать им ездовых собак, успеть переловить псов. Поездка к геологам важнее всего.
Оказалось, что Гринь сумел-таки поймать четырнадцать псов. Запер их на конбазе. Потом мы принялись за починку лямок старой собачьей упряжи. В гриневской конторке было размаривающе тепло, пахло деревней: кожей хомутов и сбруей, сеном, прелым навозом.
Починка обветшалых лямок заняла немало времени. Однообразная работа настраивала на спокойную, неторопливую беседу. Я спросил, как Гринь попал на Север.
Завлекательная история раздумчиво сказал он и надолго замолк, продолжая работать.
Я не повторял вопроса, пожалуй, впервые Гринь медлил поведать мне «завлекательную историю». Мы сидели у печки и, протыкая ремни шилком, тянули через отверстия смоленую, затвердевшую, как проволока, дратву. Гринь низко склонился над лямками, светлое его лицо с девически нежной кожей, обрамленное рыжей бородой, чуть потеплело, и мне показалось, что он смущен, трудно ему говорить.
Да-а протянул я, скучная работа, когда-то мы починим эти лямки
Мне хотелось сказать Гриню, что не надо отвечать на мой вопрос, что я спросил так просто, от скуки. Но я сумел сказать только то, что сказал об этой однообразной работе.
А как, извиняюсь, без лямок собачки нарты потянут? спросил Гринь и поднял на меня свои светлые, чистые глаза. Он точно возражал мне, точно хотел сказать, что вовсе не нужно таких сомнений, запрятанных в моем замечании.
Без лямок-то не потянут, это верно, как бы отвечая Гриню, заговорил я. Но уж очень нудно их чинить, кажется, вся жизнь остановилась, какие-то глупые вопросы лезут, лишь бы о чем-то говорить
XVI
Гринь склонил голову набок и, оставив работу, смотрел на меня мягко светившимися среди рыжих бачек глазами. Все лицо его заросло бородой до самых разлохматившихся, не рыжих, а просто светлых, как говорят, русых волос.
Работа, извиняюсь, всегда работа, произнес Гринь. Интерес у человека не от работы, а от любопытства к жизни Хотя, конечно, бывает и работа завлекательная, не оторвешься. Он замолчал, опустил глаза. Да, интересная история получилась! продолжал он, снова взявшись за шило и прокалывая ремень. Работал я, извиняюсь, кладовщиком в колхозе «Красные зори» в Курской области. Должность, сами знаете, строгая, аккуратности требует. Ни-ни ни себе, ни другим, все через бухгалтерию. Как только ко мне не прилаживался бригадир полеводческой бригады! Был у нас такой бугай, до баб и до самогона охочий, Нечипуренко. Крепкий, ноги короткие, как бы за землю цепляются не повалишь. Рожа, извиняюсь, грязного оттенка, как прошлогодний буряк, ручищи растопырены, работы просят. Умел работать, ничего не скажешь. В районе его поддерживали. Там его как бы с фасаду видели, а я, извиняюсь, как бы с изнанки просматривал Гринь помолчал, протягивая дратву в отверстие. Жинка у меня была ладная женщина. Хата своя, мальвы в огороде, каких здесь и не видали никогда. Как должно быть Она в поле работала в бригаде Нечипуренко. Все с того и произошло.