Гринь опять надолго замолчал. Я беспокойно завозился на лавке, начал вымерять лямки, подгонять под нужный размер.
Выдержат ли? спросил я. Псы сильнющие, оборвутся еще
Гринь ничего не ответил, стянул дратву, закрепил узлом, отложил починенную лямку.
Не отпустил я Нечипуренко со склада зерна, заговорил Гринь, буряков не дал. «Иди, говорю, в бухгалтерию, выпиши, извиняюсь, как должно быть». «Пожалеешь, говорит, поздно будет». Я ему на дверь указал: «Извиняюсь, выдь со складу» Хотел он мне to зла двинуть, однако опомнился, ушел. Жена мне как-то говорит: «Что ты злой к бригадиру? Мужик он ничего» А я отвечаю: «Что ты добра к нему не в меру?» Молчит Опосля уже люди мне глаза открыли, рассказывать не хочется, до сих пор за сердце берет, как вспоминать начинаю Ушел я со своей хаты, оборудовался на складе в каморке. Через полгода судили Нечипуренко за воровство, дали три года, хоть и защитники у него нашлись в районе. Посадили все ж таки. Колхозники за меня встали, давайте, требуют, нам его в председатели. Отказался я. Не мог ни в свою хату вертаться, ни бывшую жену видеть На складе век жить не будешь, и глаза завязывать тоже не выход. Собрался сюда, предложил хорошей девушке со мной уехать. Не схотела. Первый год не знал, как жить здесь. Извиняюсь, свету дневного не видел. Прошло время, опять интерес до жизни народился Необыкновенная история со мной приключилась: извиняюсь, встретил тут одну Помните, в клубе с Коноваленко поспорил, сказал ему тогда, что нет ничего удивительного, если невесту встречу. Верите, каждый день с праздником схож
Глаза Гриня разгорелись синим огнем, и весь он стал деятельным, просветленным, привычным для меня Гринем.
А она? спросил я, догадываясь, о ком говорит Гринь.
Она, извиняюсь, одно уважение ко мне имеет, а то насмешничать/ начнет, как малое дите Возвращаясь к делу, которым мы были заняты, он, как всегда обстоятельно, с доброжелательностью заговорил:А насчет лямочек не сомневайтесь, в лучшем виде будут лямочки. Собачки побегутветер не угонится. Ну, конечно, у каждой псины свой характер, я уже вам докладал
Лямки мы починили часам к двенадцати ночи. Выезжать можно было хоть завтра, осталось только договориться с Кирющенко, чтобы Гриня отпустили вместе со мной. Ни у меня, ни у Гриня не было сомнений насчет того, что мы покатим вдвоем, я собаками управлять не мог.
Утром пошел кормить свой «транспорт». Фанерная дверца палатки была распахнута, палатка пуста. И гнев и горечь обиды овладели мной, я понял, кто это сделал. Вести себя с такой наглостью! Позвал Гриня. Он принялся ползать по снегу, изучая следы злоумышлен
Не иначе Петр Коноваленко, его валенки, сказал Гринь, вставая. Что ты будешь делать! Придется, извиняюсь, за горло его брать В поселке собак нет ни одной, куда-то спрятали.
Я тут же отправился на другую сторону протоки, в юрту Коноваленко. Набухшая синевой тропка меж порозовевших от зари сугробов вела в глубь тайги. Маленькая плоскокрышая юрта, обсыпанная снегом, стояла в окружении невысоких, словно обглоданных, зимой лишенных хвои, лиственничек и тальниковых кустов. Глянул вокругникого. Дома поселка, суда в протоке, дымы от костров, разведенных плотниками, все это исчезло, заслоненное тайгой. Крохотная юрта и пронизанная холодными тенями, в отдалении подожженная зарей, тайга. «Вот как он тут живет, подумалось мне, точно один на всем свете»
Я решительно рванул на себя дверцу и, нагнувшись, нырнул в юрту. Небольшие окошечки, прорезанные в сенях, давали достаточно света, и я сразу увидел сидевших на приступках у стен троих людей в телогрейках и шапках и разложенные подле них какие-то тючки и свертки. На деревянном топчане не было постели, наспех сколоченный стол был свободен от посуды, комнатка выглядела оголенной, неприютной, совсем нежилой. Я остановился у двери и оглядел сидевших вдоль стен Данилова, Федора и Коноваленко. Они смотрели на меня настороженно и сумрачно.
Здравствуйте, сказал я.
Ни один из них не ответил, не шевельнулся. Я чувствовал на себе их тяжелые враждебные взгляды, и мне становилось страшновато в этой одинокой, далекой от поселка юрте.
Куда собак подевали? спросил я и не узнал своего хрипловатого голоса.
Они молчали. Я шагнул на середину комнаты, уперся взглядом
в слезящиеся глаза Коноваленко. Тот тяжко вздохнул, полез в карман, вытащил кожаный кисет. '
Слушайте! воскликнул я, и робость вдруг покинула меня. Не дам ни одному из вас уехать отсюда, если вы не выпустите собак. Ни, один не уедет! Попомните мое слово.
Пока я произносил эту горячую речь, Коноваленко спокойно увертывал козью ножку. Федор, поигрывая желваками, встал, прдшел к двери позади меня и прислонился острым плечом к притолоке, сунул кулаки под мышки. Я невольно оглянулся на него, отошел, спиной к стене.
Коноваленко задымил самокруткой, искоса поглядывая в мою сторону. Федор сдвинул шапку на самые брови, как-то странно завел зрачки кверху, как будто смотрел на меня одними белками. Я чувствовал, как в нем закипает злоба. В исступлении он ударил головой в притолоку, нарочно растравляя себя, доводя до состояния слепой ярости. Лицо его исказилось от боли.
Я прислонился плечом к покатой стенке комнаты, окинул взглядом тючки и свертки у стен, хмыкнул.
Чего ты? не выдержал Федор.
Я молчал. Он многозначительно сунул руку в карман, поворошил там.
У-ух пробормотал он.
Коноваленко неторопливо поднялся. Кивая на дверь, обращаясь ко мне, сказал:
Выйдем, поговорим
Он потеснил Федора, приоткрыл дверь, впуская в комнатку клубы холодного воздуха, и оглянулся на меня. Я вышел вслед за ним. Мы зашагали по тропке в глубь тайги. Дорожка тут была узенькая, едва промятая. Коноваленко шел впереди, сутулился, попыхивая самокруткой. Остановился под разлапистыми лиственницами и повернулся ко мне.
Ну, чего ты пришел? сказал он. Думал, с тобой тут шутки будут шутить? Федор сейчас все может сотворить. Чего ты навязался на мою шею. Интеллигенция, черт ее дери!
А ты, хорош тоже! воскликнул я.Бандит! Собак своровал.
Я готов был драться с Коноваленко.
Собаки не твои, посверкивая влажными глазами, буркнул Коноваленко. Ничейные собаки!
Гринь их переловил начал я и поперхнулся от охватившего меня гнева.
Ну и что? Подумаешь, Гринь переловил! А я их забрал, ничейные они. Тебе для забавы, а мне для дела!
Хороша забава! Может, геологи на Аркале в лежку все, вон как в Абые Забава! Ты мне собак выпустишь, а не то башку сверну
Я те сверну! рявкнул Коноваленко.
Хлопнула, как сухо прозвучавший выстрел, дверца юрты. По тропке к нам бежал невысокий крепкий Данилов без шапки, в растерзанной телогрейке с болтавшимся, наполовину оторванным воротом и оголившимися желтоватыми клочьями ваты.
Стой!.. задыхаясь, крикнул он. Стой, Петро!..
Он подбежал к нам, с ходу толкнул Коноваленко в грудь, тот повалился спиной в сугроб и неуклюже завозился в снегу.
Ноздри Данилова раздувались, щеки ввалились, жесткие волосы торчали, как иголки у ежа.
Уходи юрта, слышь? заорал он. И ты уходи поселок. Он повернулся ко мне. Слышь, уходи И опять крикнул поднимавшемуся Коноваленко:Не трожь человек!
Да ты что, оглашенный!.. проговорил Коноваленко. Чего с тобой?
Данилов, покачиваясь от изнеможения, видимо, только что выдержал борьбу с Федором, оглядел Коноваленко, потом, точно впервые видя, меня.
Ничего со мной крикнул он. Иди-ка, Петро, в юрта.
Да ты что, Коль? с укором в голосе произнес Коноваленко. Что ты подумал? Ну что ты?.. Застегнись, шапку поди надень. Глянь-ка, что у тебя с воротом. Что вы там с Федором не поделили?
Данилов оглядел себя, застегнулся, подобрал болтавшийся ворот, сунул его на грудь, под телогрейку.
Вязал я его Не хотел я, чтобы Федя тебе помогал Данилов кивнул на меня.
Да ты что, что ты говоришь-то! поводя своими крупными, чуть навыкате глазами, сказал Коноваленко. Перестань, Коль. Совесть во мне еще есть, понял. Иди, иди, Коноваленко хлопнул его по плечу, легонько подтолкнул к юрте.
Данилов посмотрел ему в лицо, глубоко вобрал в легкие воздух.
Ладна с облегчением сказал он.
Иди, Коль. Мне надо с ним поговорить, Коноваленко повел головой в мою сторону. Иди, не бойсь. И когда Данилов, оглядываясь на нас, пошагал к юрте, сказал ему вслед:Федора повремени развязывать, постереги. Я возвернусь сейчас.
XVII
Мы снова остались вдвоем с Коноваленко в посветлевшей, подневному ожившей, мерзлой тайге. Коноваленко стоял передо мной, опустив глаза, и валенком разминал сахарные, словно изнутри жемчужно светившиеся комья снега.
Да-а произнес он, поднимая глаза, некстати заявился ты, душу мне растревожил
Этот переход у Коноваленко от раздражения, гнева, злобы к беспомощности и горечи был так неожидан, что стало не по себе и уже не хотелось ни драки с ним, ни ругани, ни упреков.
Коноваленко посмотрел в тайгу, далеко, туда, где в переплетении коричневых ветвей лиственниц и кустов плавилось неяркое, едва показавшееся над горизонтом солнце. Долго мы ждали его после полярной ночи, и вот оно вышло наружу, катится в гуще тайги у самого горизонта, и почему-то нет никакой радости в душе.
Солнце встало проговорил Коноваленко.
Да, солнце машинально ответил я.
И мы опять замолчали. И все смотрели в тайгу, и как будто не видели солнца.
Ну вот, сказал Коноваленко, ночь полярная, выходит, кончилась.
Да, все как-то по-другому стало
По-другому негромко подтвердил Коноваленко.
Постояли мы еще. Коноваленко сказал:
Собак я тебе в тую палатку к вечеру приведу, за ними еще сходить надо, можешь быть спокойным. Ты бы сразу пришел, сказал бы, что тебе к геологам ехать. Кирющенко небось посылает?
Кирющенко, почему-то вздохнув, сказал я.
Вот тут у меня все покряхтел Коноваленко, потерев кулаком ватник на груди. С вами бы^ И словно опомнившись, сказал:Нельзя! И вас замучаю, и сам с вами пропаду Уезжать надо.
Зачем же уезжать, Петро? робко спросил я. Ведь все хорошо кончилось.
Н-да-а протянул он со злой иронией, «хорошо»! Сгребли, с милиционером напоказ всем поводили, а потом извинились Очень хорошо!.. Да и не в том совсем дело, другим тоном воскликнул он. Совесть, видишь, меня смаяла. Что у меня в душе, ты знаешь?
А что? с наивностью спросил я, самому даже неловко стало.
Коноваленко усмехнулся.
Да куда тебе понять Был ты в армии? неожиданно спросил он.
Был, сказал я. До института еще призвали, а потом, после, как демобилизовался, учиться начал Знаешь, как зверь в книги вцепился, то ли поумнел, то ли повзрослел.
Коноваленко не спускал с меня острого взгляда и слушал не прерывая.
Вот видишь, армейский ты человек, в случае чего можешь пригодиться. А я а я дисциплины боялся. Могу я теперь, когда там, Коноваленко мотнул головой куда-то в тайгу, такая заваруха с фашистом, могу я спокойно сидеть здесь? Он подождал, скажу ли я что-нибудь, но я молчал. Помнишь, я тебе когда-то сказал, что просто так пить не бросают, что в душе надо что-то иметь, а что, я не знаю. Забыл, должно?
Нет, помню, сказал я, мы еще с тобой северное сияние смотрели.
Ну, правильно, помнишь. Так вот, есть теперь у меня в душе, есть, понял?.. Не пусто в душе Долг свой мне надо жизни воз-вернуть, пока силы есть, потому и уезжаю. Что там делается, фашист прет и прет, никто его не остановит. А ударит в голову, да повернет на нас?.. Поеду на материк, в первом же городе на железной дороге, в Иркутске, приду в военкомат, попрошусь в Красную Армию. Примут солдатом, как думаешь? Я мужик здоровый, думаю, возьмут. Могу же я там сгодиться?
Можешь, решительно сказал я, пытаясь твердостью в голосе скрыть внезапно нахлынувшие чувства. Можешь, конечно Слушай, Петро, а как же ты без собак? Как туда доберешься? До Якутска тыщу километров. Как же? В мороз, в пургу, сейчас самые ветра начнутся.
Доберусь! Не впервой мне бродяжить. А теперь, главное, цель есть, жизнь по-другому поворачивается. Доберусь!
Привык я к тебе, неожиданно для себя сказал я и отвернулся.
Ну ладно, ладно пробурчал Коноваленко. И нарочито грубовато продолжал:Наказание с вами, с интеллигенцией! Тебе тоже не сладко придется с этими псами, душу их возьми господь!.. Доберусь! В Абый пешком, а там, как придетсяи на почтовых упряжках и пешком. Ползком, а доберусь. Все! Твердо решил Да и попутчик естьФедор. Данилова ты бы взял под свое управление, зачем ему с нами? Видал, как он тебя защищать прибежал! Из него правильный мужик получится, поверь мне, присмотреть только надо.
Ладно, пусть остается.
Я ему скажу, чтобы остался, он меня послушается.
А Федор тоже в военкомат? удивился я.
Да нет, он и не знает про то, куда я. И знать ему незачем. Он еще с упряжкой кордебалет устроит надо будет, так я его скручу, не впервой. К вечеру собачье племя в палатке будет.
Постояли мы с ним, поеживаясь от холодного ветерка, тянувшего из тайги, точно легонько касалось щеки острое лезвие бритвы.
Петро, а почему Федор с тобой уходит? спросил я. Не хотелось мне заводить этот разговор, выпытывать у Коноваленко то, что он, может быть, и опасался мне говорить. Нехорошо было на душe, будто в чем-то виноват перед Федором, вот и пересилил себя, спросил
Коноваленко спокойно ответил:
Есть у парня причина, понять можно. Наталья довела, лучше бы он с ней не связывался, предупреждал я егодобром не кончится. Коноваленко насупился, потерся замерзшей щекой о высокий ворот стеганки. Одним словом, прогнала она Федора. За чтоне пойму, а он не говорит. Сказал только, что видеть ее не хочет, ходил к ней, а она его не пустила, прогнала. Вот те и весь сказ! Потому и уезжает, а кудая не спрашивал, да он и сам, по-моему, не знает. Злой на весь свет, одна она у него была. И жалко парня, и, бывает, боязно с ним. Как чумной какой Ты сам видел.
Вот не ожидал сказал я, никак не ожидал, что она характер проявит Посмотрел бы за ним, мало ли
А что тебе Федор? Коноваленко усмехнулся. Ты уж о нас не печалься Собак приведу, слово мое верное. Скажи Гриню, чтобы не разводил муть в поселке.
Напрасно ты, Гринь тебя уважает, с укором сказал я.
Коноваленко как-то странно заморгал, протянул мне руку.
Спасибо на добром слове Прощай!
Тряхнул мою руку изо всей силы, да и я не уступил. Повернулся и пошел к юрте, вперевалку, прочно, крепко.
В поселок я вернулся сам не свой. Собак отвоевал, а какой ценой! Доберутся ли Коноваленко и Федор до Якутска, может, замерзнут где-нибудь в тайге. Все не так получается, как хочется! Надо забрать их, довезти хотя бы до Абыя
В пустой конторке на конбазе сел я на лавку и уставился в оконце, не видя за стеклом облитых заревом первого неяркого солнца лиственничек. Смотрел на них и не видел. Очнулся, а лиственнички уже погасли, солнце укатилось за тайгу. Несколько десятков минут длился наступивший полярный день.
Вошел Гринь, взглянул на меня, молча присел напротив.
Отдал он собак безразлично, монотонным голосом сказал я. Посмотрел на Гриня, прочел в его взгляде укор или что-то похожее, опустил глаза.
Гринь заметил:
Извиняюсь, не расстраивайтесь, доберутся они. Привыкли мотаться по тайге. Ну, а что мы еще можем сделать? Бывает, конечно, по-разному, спирту хлебнут, свалятся в сугроб и заснут, никто уже не добудится.
Он в военкомат решил, в армию. Кончает он с тайгой. Хоть до Абыя их довезти, что ли?
Не примет Коноваленко от вас, извиняюсь, милости, возразил Гринь.Да и какая от того помощь? Сорок километров, а там до Якутска еще остается девятьсот шестьдесят. Только для себя успокоение. Зачем, извиняюсь, позориться перед ним? Страсть он? того не любит! Грубостью вам ответит, обидиттого и добьетесь. Он завсегда понимает, где дело, а где, извиняюсь, одна ерунда
Я ушел от Гриня в смятении. Победа лиобречь людей на страдания и уповать лишь на то, что они привыкли к ним? Может быть, просто по-хорошему поговорить с темии все сложности исчезнут? Просто поговорить Больше мне не с кем советоваться, и не у кого искать утешения. Я должен пойти сам к тем троим и уговорить их подождать моего возвращения от геологов. Передам им упряжку и нарты и помогу достать корма для собак. Нельзя предавать людей страданиям и лишениям на тысечекилометровом пути к Якутску. Подождатьвот все, что от них требуется! И конец мучениямих и моим. Завтра еще раз схожу в юрту за протокой и поговорю.