Девушка подошла к Маше, они о чем-то негромко заговорили.
Федя! позвала она, поворачиваясь к парню в прожженном плаще.
Tот опустив руки в брезентовых рабочих рукавицах, подошел к ним.
Ну, пришел пробормотал Федор.
Зачем ты кричишь на Машу? строго, словно выговаривая ребенку, спросила она.
Лезет вон к посторонним парень кивнул в мою сторону. А потом сама же будет жалиться
Наталья, не слушай его сказала Маша.
Я тебя сколько раз просила не быть грубым. Неужели так трудно? строго продолжала та, которую называли Натальей.
Федор стоял перед ней, потупившись, и молчал.
Иди, раскрой трюм, сказала она.
Федор, свирепо цокая подковками сапог по стальной палубе, покорно отправился к люку и принялся снимать брезент, прикрывавший сверху доски, которыми был задраен люк. Кто-то из наших попытался помочь ему, но парень нарочно с силой рванул край брезента, и помогавший выпустил его из рук.
Обойдемся с усмешкой пробормотал Федор.
Тотчас к нему подбежал суетливый матрос, которого Маша назвала Даниловым, и, схватившись за грубую складку материи, принялся помогать стягивать брезент с люка. Я ждал, что Данилова постигнет та же участь, что и одного из наших. Ничего подобного! Раздражение Федора исчезло, он спокойно сказал Данилову, чтобы тот перехватил в другом месте, оба они согласно рванули тяжелый, неподдающийся брезент и, наклоняясь вперед, потащили его по палубе. Обнажились прикрывавшие люк побитые выщербинами замызганные доски. Оба матроса принялись дружно открывать люк. Когда дело было сделано, Данилов отошел к борту с просветленным лицом. Я понимал его: может быть, впервые к нему отнеслись со вниманием. И кто же? Тот самый парень, который так грубо разговаривал с Машей и оттеснил меня. Теперь я готов был простить ему и грубость иг бесцеремонность.
Но за Даниловым следили не только мы. К нему подошла Наталья и, участливо заглядывая в лицо, заговорила с ним. Ветер относил ее слова, но по тому, с какой благодарностью смотрел на нее молодой якут, я понял, что она хвалит его работу. Кто же она, эта якутская девушка, откуда она?
III
На морском пароходе тоже стягивали брезенты с люковэто было понятно по доносившимся сверху командам; лебедчикисудовой врач и механики, я их зналготовили механизмы, направляли стрелы лебедок над трюмами; тальманы с пачками грузовых документов стояли там у борта. И на соседних баржах все было в движении, раскрывали люки, чалились к бортам «Моссовета». И лица у всех были посветлевшими, радостными. Не странно ли: предстояла трудная, изматывающая работа сутки напролет, а люди были, как на празднике.
Мы опустились на елань трюма. В проем люка на наши головы падал широкий поток света. Лишь дальние углы трюма таились в темноте. Наверху заскрипели стрелы лебедок, послышались команды: «вира», «майна», «стоп», «вира» Над люком повис загруженный мешками строп, осторожно опустился на елань у наших ног. Я неумело подставил свою спину навальщикам. Никогда не думал, что восьмидесятикилограммовый мешок с мукой так тяжел. Под первым мешком, едва отойдя от стропа, я поскользнулся и свалился. И обидно стало, и краска стыда залила лицо, и сердце билось, как при беге. Навалили мне на плечи уроненный мешок, и шел я под ним с такой опаской, точно нес ящик с хрусталем. Донес. Вернулся за новым мешком, и еще за новым После десятого или одиннадцатого спросил себя, долго ли выдержу? И когда разгрузили строп, привалился к штабелю мешков в глубине трюма, хватая губами воздух.
Вспомнил, как напористо говорил со мной Кирющенко, и дал себе слово: «Выдержу». А если бы он был мягче, хватило бы у меня упорства продолжать? Может быть, он и прав в своем неуступчивом стремлении укрепить волю людей, чтобы здесь, один на один со стихией, выстоять, разгрузить пароход в кратчайший срок, взять все, что предназначалось «Индигирке»? Может быть, так и нужнобез благодушия, без умилительности, без снисхождения друг к другу? Слишком сурова жизнь
И злость на Кирющенко, и невольное уважение к нему охватили меня. И когда повис над трюмом новый полновесный строп, я оттолкнулся плечом от пыльного штабеля и пошел к ненавистным мешкам. «Работать, работать»шептал я сквозь зубы.
Во время перекура наша бригада, составленная из геологов и двух бухгалтеров, собралась у соседнего люка. Там были настоящие грузчики-матросы с речных судов, команда «Шквала». Любопытно было на них посмотреть. Среди грузчиков увидел я капитана Андерсена в его неизменной тельняшке, с пустым мешком, накинутым на голову и плечи, предохранявшим от муки и мусора, как и у остальных. Сначала подумал, что ошибся. Вгляделсянет, Андерсен.
Грузчики столпились у трапа вокруг двух споривших. Один был немолод, с выгоревшими волосами, высокий, крепкий, звали его Луконин. Второй, тот самый парень, который оттеснил меня от Маши.
Слабо, Федор! говорил спокойно Луконин. Куда тебе, мамкино молоко не обсохло
А ну, спорим, горячился, наступая на него, парень. Спорим, боцман.
С кем взялся спорить, Федя, сказал Андерсен отечески. На таких Лукониных свет держится.
А тебе что? без всякой почтительности к капитану огрызнулся Федор.
Андерсен не принял за обиду возглас парня, сказал:
Покажи себя, Федя, а потом поговорим.
Пусть прежде боцман сладит, резанул парень.
На елани лежало несколько, видимо, нарочно оставленных мешков. Луконин подошел к ним, сказал:
Кто навалит?
Два добровольца подскочили, подняли мешок, бесцеремонно бросили на сильное, не дрогнувшее плечо боцмана, подняли второйи не смогли высоко забросить, попросили помощи. Вчетвером водрузили на Луконина второй мешок. Сильное тело боцмана напряглось, под тяжестью двух мешковсто шестьдесят килограммов! стало стройнее, красивее. Уперев локоть в бок, придерживая им мешки, он легко пошел в глубину трюма и так же легко перевалил оба мешка с плеча на верх штабеля.
Ребята зашумели, кто-то хлопнул вернувшегося от штабеля Луконина по плечу с такой силой, что меня бы такнаверное, споткнулся, а он и не двинулся, и ладонь товарища отскочила, как от дубовой доски.
Кто-то потянул меня за рукав, я оглянулся. Позади стоял Данилов.
Зачем нада два таскать? спросил Данилов и посмотрел на меня, напряженно вытянув шею. С наивным любопытством в глазах ждал ответа.
На спор, сказал я.
Зачем нада на спор? Можно один таскать, он два таскал. Зачем два таскал?
Спорят, кто сильнее, сказал я и отвел Данилова в сторону, чтобы никто не слышал вопросов парня, чего доброго, еще подняли бы на смех. Сейчас Федор понесет два мешка, чтобы не уступить Луконину. Понял?
Да, понял, Данилов часто закивал. Теперь понял, сказал он и благодарно взглянул на меня, опять подошел к мешкам, встал за спинами грузчиков и стал следить за происходящим.
Федор молча подставил острое плечо под мешок: выпрямился, и синие глаза его, казалось, стали еще синее. Андерсен помог навалить на парня второй мешок.
Третий! с натугой сказал Федор.
Хватит, повелительно сказал Андерсен, грыжу захотел?
Третий! упрямо сказал Федор.
Иди! Андерсен легонько хлопнул его по плечу. Не будем мы тебя калечить.
Подняли было третий мешок, но Андерсен помешал. Спорить с ним не стали, бросили мешок на елань.
Иди, иди, добродушно сказал кто-то сбоку, капитан правильно говорит.
Федор понес мешки к штабелю.
Данилов выбрался из-за спин грузчиков, сказал, глядя на Луконина:
Ладна, давай буду два таскать
Под смех грузчиков, ему навалили два мешка, он согнулся под ними и, быстро переступая короткими сильными ногами в ичигах, заспешил в глубину трюма и почти одновременно с Федором перевалил мешки со спины на штабель.
Сверху раздался крик:
Принимай!
Над трюмом повис загруженный доверху строп.
Федор, возвращаясь от штабеля, сказал:
Мы еще с тобой потягаемся, боцман.
Ладно, потягаемся, спокойно сказал Луконин. Навались, братва, каждый час дорог.
Не знаю, что произошло в душах этих людей, работа пошла бравее, как непривычно для меня сказал кто-то из них, с какою-то удалью, с веселыми возгласами, с беготней под мешками, будто полегчали мешки.
Мы, «интеллигенция», вернулись к своему люку, и нам тоже показалось, что мешки стали легче. Привыкли, что ли? А может, есть в человеке сокровенные запасы энергии, которые открываются лишь в какие-то особые минуты бытия?
Во время следующего перекура я долго украдкой разглядывал Луконина. Пожалуй, понятнее других был мне этот спокойный простой человек. Неподалеку от него сидел на мешках Данилов и улыбался, поблескивая белыми зубами, оглядывая лица товарищей.
Разгрузка закончилась ночью, на вторые сутки после шторма. Светил меж черных ленивых туч обломок луны. Масляно поблескивало в желтом лунном свете море. Потеплевший ветерок овевал лицо, будто пароходы стояли где-нибудь на Черноморье. Повернешь голову и увидишь колонны кипарисов и огни южного портового города. Изменчива, удивительна Арктика!
В темноте «Шквал» развез нас по речным пароходам. Кирющенко сам распорядился, кого из пассажиров на какой пароход. Были у него на этот счет какие-то свои соображения. Меня он направил на «Индигирку»тот пароход, что оставался в шторм на морском рейде. Когда «Шквал» проходил мимо пароходов, чтобы высадить нас, я прочел над колесом одного из них в свете бортовых огней название: «Память двадцатого августа». Принялся перебирать в мыслях торжественные даты и никак не мог понять, с чем связано название. Решил, что просто не знаю каких-то важных событий.
Я остановился на бакеносовой палубе «Индигирки» и тоскливо вглядывался в ночь, ловил меркнущие огни «Моссовета», уходившего на Чукотку.
Мимо меня в сумраке пробежала Маша, приметная своей легкой стремительной походкой и худенькой фигуркой. Узнав меня в темноте, она вернулась.
Ты зачем у нас, капитан? спросила она, близко подходя и заглядывая мне в лицо.
С вами остаюсь, сказал я. Мне было не до шуток, и я смотрел на нее сумрачно и строго.
С нами? Такой пригожий? В голосе ее послышалось искреннее удивление.
Маша, откуда ты? спросил я.
Я? Маша на мгновение задумалась, наверное, стараясь понять, почему я спрашиваю ее об этом. Из тайги, сказала она. Помогаю Дусе на камбузе. Зачем тебе?
А та, вторая, Наталья, кажется Кто она?
Она тебе нравится? спросила Маша, приближаясь ко мне, и негромко рассмеялась. Федор за нее убьет.
Федор за тебя заступался, сказал я.
По старой памяти, сказала Маша и звонко рассмеялась.
Она повернулась и стремительно побежала прочь. Стальная палуба легко вызванивала под каблучками ее сапожек.
До слуха моего донеслись произносимые шепотом, хотя и довольно явственно, отменные ругательства. Надо мной на капитанском мостике, опершись руками на леера и широко расставив ноги в сапогах, стоял высокий, в перехваченной ремнем телогрейке человек. В сумраке все же можно было увидеть, что у него вытянутое лицо с вдавленными щеками, нос горбинкой. Я узнал его: капитан «Индигирки» Линев. Едва я повернулся к нему, ругательства прекратились. Он был совершенно пьян, Кирющенко был прав. Линев отошел от лееров и скрылся в рулевой рубке. Заработала машина, послышались удары плиц о воду, колеса вращались все быстрее, ожесточеннее, наматывая пенные струи. Пароход пришел в движение.
IV
Позади меня на капитанском мостике кто-то разговаривал с капитаном, интонации были раздраженными, хлопнула дверь рубки.
Я упорно не поворачивался на голоса. Какое мне дело, в конце концов, и до ругани капитана, и до того, что он пьян, и что там на мостике идет какая-то возня. К черту!
По трапу загремели кованые сапоги. Кто-то спускался ко мне на палубу, впечатывая каждый шаг. Так шагать капитан не смог бы
Прошу покорно извинить, послышался за моей спиной густой басок, вы начальство наше, как я по одежке вашей понимаю? Рекомендуюсь: старпом Коноваленко.
Передо мной стоял кряжистый бородатый дядька без фуражки, лохматый. Одутловатое лицо, хитроватые глазки.
Что вам надо? спросил я довольно враждебно, подумав, что и он, наверное, не трезв.
Он, усмехаясь, сказал:
Поскольку вы присланы к нам из Москвы, пойдите поговорите с капитаном, он кивнул на мостки. Меня, старпома, он слушать не желает. Ведет речной пароход в открытое море. Связывать его, что ли? Под суд неохота идти, тем более, что мне в случае чего многое могут припомнить
Но ведь он пьян, как же с ним разговаривать? неуверенно спросил я.
Эка невидальпьян, Коноваленко усмехнулся. Вы-то начальство, вам как с гуся вода. Чистенький, отглаженный, может, еще и партийный впридачу.
Комсомолец, сказал я и пожалел о своей откровенности, он явно насмехался надо мной.
Н-да протянул он, только крылышков не хватает
Каких крылышков? не понял я.
Светленьких, лебединых, в церквах на потолках малюют
Я обозлился, сказал:
Старпом, идите на мостки и заставьте капитана повернуть назад
Вот это другой разговор, одобрительно сказал дядька, так с нами и надо. Только я все-таки к нему больше не ходок, драться неохота, самоуправство припишут. Зайдите к радистке, прикажите ей отправить радиограмму на табор Васильеву, меня она не признает, ей только капитан может приказать. А вас она послушает, вид у вас такой Испугается и послушает. Потом прошу в мою каюту, рядом с радисткой.
Он повернулся и отправился к себе, оставив меня наедине с моими сомнениями: на меня взвалили ответственность за то, за что я не мог отвечать.
Каюта радистки оказалась узкой, полутемной клетушкой. На переборке была смонтирована аппаратура, у столика, наглухо прикрепленного к переборке, с наушниками на голове, сгорбившись над стопкой листков, сидела женщина и быстро записывала пищавшие в наушниках сигналы. Она услышала, как я вошел, и, не глядя, отрицательно покачала головой, предупреждая, чтобы ей не мешали. По округлой щеке, которую я видел сбоку, и волне темных прядей за плечами, я узнал Наталью. Она кончила записывать, обернулась ко мне и невольно встала. Крупная, статная, с неширокими девичьими плечами.
Я сказал, что прошу передать на табор начальнику пароходства радиограмму. Она молчала. Я взял со столика чистую четвертушку бумаги и составил текст: «Распорядитесь капитану «Индигирки» повернуть табору тчк Идем открытое море зпт может быть авария тчк».
Она прочла.
Вы из Москвы? спросила она, глядя на меня чуть исподлобья. Взгляд ее был немного диковат и немного враждебен. Какое-то начальство? И объяснила свой вопрос, холодно добавив:Я подчиняюсь только капитану.
Из Москвы, сказал я, работник политотдела. Надо срочно передать, продолжал я не терпящим возражения тоном. Пароход может оказаться в опасности.
Хорошо, покорно сказала она и совсем по-детски спросила:Мне не попадет?
Голос ее вибрировал, как сильно натянутая струна.
Не попадет, можете быть спокойны.
Пряди волос закрывали ее виски и уши, глаза смотрели строго, яркие губы выделялись на смуглом лице. Она окинула меня быстрым настороженным взглядом и опустилась за столик. Щелкнули переключатели, тускло, угольно засветились лампы передатчика.
Через десять минут я читал полученный радисткой ответ: «Приказываю взять курс устье Индигирки тчк Случае неисполнения пойдете под суд тчк Начальник пароходства Васильев зпт начальник политотдела Кирющенко».
Читая радиограмму, я мельком глянул на радистку. Она стояла, опираясь о край столика тонкими смуглыми пальцами руки и, слегка покачиваясь, поджав губы, следила за моим лицом. Я кончил читать, она опустила глаза.
Отнесите капитану на мостик, сказал я тоном приказа, объясните, что на таборе заметили отсутствие парохода и потому прислали эту радиограмму.
Я хотел оградить ее от неприятностей. Нагнув голову, пряча от меня лицо, она тихо, враждебно сказала:
Врать я не стану
Она тряхнула головой, сторонясь, быстро прошла мимо меня и скрылась за дверью. Я вышел на палубу следом за ней. С трепещущим на ветру листком в руке, высвеченным тусклой электролампочкой над каютой старпома, она взбегала по ступенькам трапа на мостик.
Я постучал в дверь старпомовской каюты.
Прошу, прошу, послышался за дверью знакомый басок, для начальства моя каюта всегда нараспашку.