Старпом сидел на деревянном диванчике за столом, уставленным бутылками. Раскроенная надвое копченая рыбина с нежным жемчужно-белым мясом лежала тут же. Подле нее красовался полуметровый кинжал с остро отточенным лезвием. На стене каюты висела двустволка, рядомкнижная полочка, забитая произведениями классиков древней литературыЭврипид, Аристотель, Гомер Ну и ну!
Коноваленко оглядел меня нарочито пристальным взглядомот новеньких сапог, флотских суконных брюк, кителя с иголочки с горящими на свету электрической лампочки пуговицами, до застегнутого на оба крючка стоячего ворота.
Блеск! воскликнул он. На море в первый раз?
В первый, угрюмо сказал я, уже однажды, в присутствии Андерсена, пережив неловкость за свой бутафорский вид.
Люблю откровенность. Присаживайтесь, гостем будете. Водки? Спирту? Коноваленко смотрел на меня смеющимися глазками.
Не пью, сказал я, опускаясь рядом с ним на диванчик.
Верю, ответствовал он. Однако со мной надо выпить, тем более за спасение парохода. Радиограмму вы отправили?
Радистка понесла на мостик приказание повернуть к табору.
Спирту не наливаю, человек вы, сам понимаю, к спирту не приученный, а водочки на досуге отведайте. Неужто в Москве и водку перестали пить?
Он налил в стакан водки, себе плеснул из другой бутылки.
Рыбку придется руками. Ни вилок, ни тарелок не держу, отмывать лень.
Это ваши книги? спросил я, отодвигая стакан и кивая на полку с греками.
Какой разговор! Читаю в свободное время, хотите на память! Аристотеля?
Ну зачем же?.. великодушно сказал я.
Эка невидаль, греки! Я и Макса Зингера лично знал. О Севере пишет, слыхали?
Макса Зингера я лично не знал, поскольку совсем недавно лишь кончил литературный институт и пишущей братии среди моих знакомых еще не числилось, но очерки его об Арктике в «Известиях» читал.
Слыхал, сказал я.
И что он только пишет! На одной зимовке мы давали салют в честь праздника. Я стрелял из ружьишка, вот оно висит, из обоих стволов. А Макс пишет: залп салюта прогремел в белой пустыне! Это как называется? Какой же залп, когда всего одно мое ружьишко?
Ну уж это вы придираетесь, сказал я.
Коноваленко опять принялся оглядывать меня от сапог до ворота кителя. От этого взгляда мне захотелось оттянуть душивший ворот.
Старпом спросил:
А вы-то кем будете?
В газету к вам, в политотдельскую
В га-зе-ту?.. сокрушенно покачал он головой. Может быть, я что-нибудь не так сказал о газетчиках?
Снаружи послышался гудок какого-то парохода.
Это еще что? спросил старпом. Откуда пароход в открытом море?..
Мы оба рывком поднялись и выбежали на палубу. Наша «Индигирка» продолжала идти в темное море. Видимо, радиограмма с угрозой отдать под суд не возымела никакого действия. Сзади нагонял нас быстроходный винтовой «Шквал». Его бортовыерубиновый и зеленыйогни ярко светились, из трубы рвался густой чернильный дым. Несомненно, Андерсена послали в погоню за «мятежной» «Индигиркой». Вот когда я одобрил предусмотрительность Кирющенко, рейдовый пароход и в самом деле отпускать вчера было рано.
V
Прерывистый, приказующий гудок «Шквала» прорезал ночь. «Индигирка» сильно качнулась, и я с трудом удержался на ногах, пароход накренился и на полном ходу стал разворачиваться.
Вот что вытворяет!.. пробормотал Коноваленко.
Наш пароход развернулся на сто восемьдесят градусов и устремился на своего преследователя встречным курсом. До столкновения со «Шквалом» оставалось каких-нибудь двести-триста метров.
Разобьет пароход, воскликнул старпом и кинулся по трапу на мостик.
«Шквал» вновь дал тревожный гудок, более не смолкавший. Хриплый вопль повис над морем. Из рулевой рубки рейдового парохода выскочил Андерсен, по-прежнему в одной тельняшке, и, потрясая воздетыми к небу, сжатыми в кулаки руками, что-то отчаянно закричал.
«Индигирка» шла полным ходом, целясь прямо в форштевень «Шквала». Андерсен пытался отвернуть в сторону, но «Индигирка» тотчас меняла курс и опять устремлялась на рейдовый пароходик. В самый последний момент и «Шквал», и «Индигирка» отвернули в разные стороны, видимо, старпом завладел штурвалом в рулевой рубке. Пароходы коснулись привальными брусьями бортов друг друга. Раскачиваясь, как на штормовой волне, не сбавляя скорости, мы пронеслись мимо «Шквала». Обнос и привальный брус спасли колесо «Индигирки» от повреждения.
По-од-ле-ец! донесся до нас голос Андерсена, грозившего нам кулаком с мостика «Шквала». Мо-орду побью!..
«Индигирка» мчалась теперь уже к табору, будто ничего и не случилось. С мостика спустился старпом.
Прошу, сказал он совсем будничным тоном.
В каюте я спросил:
Что же теперь будет? Под суд его отдадут?
Да за что? удивился Коноваленко. Пароходы целы, мы живы, «Индигирка» идет к табору. За что судить-то?
Так ведь Андерсен пожалуется.
Если каждый раз жаловаться, работать времени не останется. Ему к нашим «порядкам» не привыкать
Старпом принялся рассказывать: Андерсен, латыш по национальности, из семьи тех, кого царское правительство ссылало на восточную окраину страны. Плавает Андерсен в Арктике с начала освоения Северного морского пути. Провел свой «Шквал» с Лены на рейд Индигирки, затем еще дальше на восток, в Певек на Чукотку. В последний момент, перед началом перегона, капитан порта на Лене побоялся ответственности и запретил Андерсену уходить из устья Лены. Андерсен вскочил в рубку в своей тельняшке, дал отвальный гудок, приказал радисту выключить радиоустановку и поднял якорь. В Певеке, где стояла на берегу полярная станция, Андерсена ждал выговор за самовольный уход. А в другом приказе его благодарили за смелый перегон рейдового пароходика по арктическим морям
Слушал я этот рассказ, и Андерсен еще больше мне нравился.
Морду нашему капитану он очень свободно набил бы, сказал Коноваленко. Лихой мужик, ничего не скажешь. А жаловаться не станет, времени на жалобы нет, да и некем Линева сейчас заменить, людей у нас нет.
Ну, а если бы пароходы побились?
Тогда бы нашего капитана судили, да и меня, наверное, заодно. И тебя бы, работника политотдела, по головке не погладиличего зевал. Думаешь, зря тебя к нам Кирющенко посадил? Понял?
Спасибо, понял, искренне сказал я.
Слушай, давай еще по одной? предложил Коноваленко. Ты мужик вроде ничего.
Не буду! Не буду, понимаешь, с неожиданной злостью сказал я.
Молодец! воскликнул Коноваленко, чего я никак не ждал. Вот таких нам здесь и не хватает. Только ведь ты долго среди нас пай-мальчиком не проживешь. Видел я таких, и крылышки как будто есть, а копнешь поглубжеодна труха, грешник пуще нашего. Да что с тобой говорить, поживем, увидим, долго ли ты протянешь со своей святостью. Комсомолец! Слушай, иди-ка ты в свою каюту, не расстраивай меня
Каюты у меня не было, я вышел на палубу. Пароход плыл куда-то в темень, навстречу холодному ветру, и только далеко-далеко по носу мерцали острые искры огоньков табора.
Впереди меня кто-то стоял на носу парохода и так же, как и я, смотрел на искры огней, затерявшихся в ночи. Я подошел ближе и узнал Данилова. Он оглянулся на звук моих шагов. Мы постояли молча. Я спросил, давно ли он пришел на пароход матросом. Оказалось, перед самой разгрузкой морского парохода был пастухом в оленьем стаде в низовьях Индигирки.
Погибал голод, сказал Данилов, однако остался живой
Кто-нибудь у тебя из родных есть? спросил я.
Один я, больше никакой люди нету, ответил Данилов.
Трудно на пароходе? поинтересовался я.
Чужой все, сказал он, помолчав. Не знай, как жить; туда пошеллюди говорит: не ходи; сюда пошелопять не ходи Как жить, не знай Федор плохого не говорит. Тоже один, никого у него нету
Около каюты старпома за нашими спинами послышалась возня, с размаху захлопнулась дверь, кто-то ударил в нее кулаком.
Что это там? спросил я.
Не знай, сказал Данилов, Ходить не буду, опять люди скажет: туда не ходи, сюда не ходи Однако, спать пойду
Он мягко, бесшумно в своих ичигах зашагал по другому борту.
Я стоял в полосатой от ступенек трапа тени и старался разглядеть, что происходит у старпомовской каюты. В тусклом свете одинокой лампочки, порождая мечущиеся угловатые тени, кто-то дергал ручку запертой двери. Присмотрелся: радистка. Волосы ее растрепались, бились по плечам, она всем корпусом откидывалась назад, но ничего не могла поделать с дверью.
Откройте, Коноваленко Откройте негромко восклицала она, дергая ручку. Слышите, людей позову Голос ее звенел, как перетянутая, готовая лопнуть, струна.
Радистка прислонилась лбом к двери и бессильно обмякла. Я подошел, отстранил ее плечом и принялся молча дергать ручку двери. Потом собрал всю силу и рванул. Дверь заходила ходуном и, хрястнув, распахнулась. Крючок, которым каюта была заперта изнутри, со звоном отлетел на стальную палубу. В дверях стоял старпом, в глубине каюты у столика с бутылками на диванчике сидел Федор.
Чего тебе? угрюмо сказал Коноваленко, глядя на меня воспаленными глазами.
Уйдите, сказала Наталья, отстраняя меня и выступая на свет, падавший из каюты. Зачем вы Федора спаиваете? спросила она Коноваленко.
Федор поднялся, подошел к двери, выглянул из каюты, отыскивая меня глазами. Наталья попыталась взять его за руку, он с силой отдернул ее.
Чего этому здесь надо?.. спросил Федор. Чего он около тебя крутится?
Наталья загородила меня.
Не надо, Федя, оставь, Федя, заговорила она своим тугим звенящим голосом, пытаясь предотвратить драку. Федя, слышишь?
Коноваленко густым баском заговорил:
Да ты что, Федя? Ну чего развоевался? Слышь, чего ты?
Не твое дело, сказал Федор и попытался ближе подвинуться ко мне.
Старпом сгреб, смял острые плечи парня, приговаривая:
Да ты постой Постой, Федя. Да что ты, постой
Радистка бросилась было к ним, ухватилась за сильную, напрягшуюся руку старпома, но, поняв, что он не собирается бить Федора, отступила. Федор вырывался, изгибаясь всем телом, стремился опрокинуть Коноваленко на себя, ударить его в лицо головой. Но старпом был силен, тяжел и опытен в драке, ни вырваться из его объятий, ни свалить его было нельзя, и парень наконец затих.
Отпусти, попросил он.
Так-то лучше, сказал Коноваленко, размыкая руки.
Федор поежился, повел плечами. Наталья охватила его руками, думая, наверное, что он собирается опять броситься на меня.
Силен! проговорил Федор. Си-илен ты, Коноваленко.
Он спокойно отстранил девушку, продолжая разминаться.
Выпить нам с тобой не дали, сказал старпом. Провались они пропадом, бабы
Ладно, сказал Федор, в другой раз
Он еще раз передернул плечами и шагнул в темноту. Наталья пошла за ним.
Ну вот! Вот они здешние «порядки»! Я поехал на Север искать героев, такова моя профессия. А вот она реальная жизнь в этой реальной обстановке за тысячи километров от обжитых районов страны в конце сорокового года Что же мне делать? Убеждать себя, что ничего этого нет, не может быть, потому, что мне хочется другой, красивой, героической жизни? А что делать с этой невыдуманной, некрасивой? А ведь надо что-то делать, она сама не станет вдруг иной
Коноваленко шарил ногой по палубе в поисках вырванного крючка. Наткнулся на меня.
Ты чего здесь? спросил он. В каюту тебя определили?
Нет еще
Чего же ты молчал?! Ну, интеллигенция, ну беда с вами! Идем ко мне, на диванчике ночь переспишь, а там разберемся. Он нащупал ногой крючок, поднял его. Вот, брат, какая у нас житуха, видал?
Видал враждебно сказал я.
Привык я к водке, отец еще приохотил, и отвыкнуть не могу. Как зараза какая
Мы вошли в каюту. Коноваленко закрыл дверь, попытался приладить крючок на место, выдрал его обратно, бросил на столик и безнадежно махнул рукой. Мы опустились на диванчик. Коноваленко временами покручивал головой, хмыкал и чему-то горько усмехался.
Принцесса! пробурчал он. Выискалась на нашу голову, всем мозги вправляет
Я понял, что он говорит о радистке.
Откуда она? спросил я.
С Якутска, говорят Отец ее будто с матерью не поладили. То ли она от него ушла, то ли он, врать не буду, не знаю. Дочка курсы радистов-окончилаи к нам. Вырастили идейную на свою голову. И нам покою нету. Капитану стала указывать Коноваленко засмеялся:О-хо-хо И захрипел, давясь кашлем и смехом. Тот ее с мостика к такой эдакой Она как зыркнет на него глазами, веришь, на леера полез прыгать за борт. Ну, ясно дело, под этим самым Коноваленко звучно, как по деревяшке, щелкнул себя ногтем по горлу. «Идите, говорит ему, проспитесь» Это капитану, понял? Какой он ни есть пьяный, а все же капитан. И что бы ты думал? Ушел! Я его не мог сегодня проводить, не знаю, как штурвал отнял, тебя он не побоялся, а от нее будто от нечистой силы сбежал с мостика и замкнулся в каюте. Сутки не вылазил на белый свет
VI
Утром мы вошли в устье Индигирки. Водная ширь с ровно катившимися вслед пароходу, отдававшими прозеленью речными валами; прерывистая линия далеких берегов на горизонте; свежий ветер в корму, с моря Пока я спал в старпомовской каюте, «Шквал» ушел в Певек, а «Индигирка» взяла на буксир две баржи. Рассказывая все это, старпом добавил, что ночью на борт к нам перешел начальник пароходства Васильев.
Должно, Кирющенко заставил, сказал старпом, доверительно наклоняясь ко мне. Он ночью тут Линева драил за историю на рейде Коноваленко хмуро помолчал, хмыкнул и продолжал:А после за меня взялся. Ты спал, ничего не слышал. Зашел он в другую половину каюты, запер за мной дверь и давай совестить. Не нужен ты, говорит, нам в таком виде, уходил бы ты, говорит, поскорее, куда подале. Я ему начал было рассказывать, как штурвал у капитана отнял, отвернул от «Шквала», а он все одно: ты бы не позволял себе водкой баловаться, и капитан бы держался Вот какую я благодарность заслужил за то, что пароходы спас.
Прав Кирющенко! Прав! сказал я с ожесточением. Видел я вчера вашу «житуху», с меня ее тоже достаточно, шагу без водки не можете. Некем вас тут заменить, вот и терпят вас, а вам еще благодарность какая-то нужна. Да за что благодарить? Как вы вчера Федора споить хотели? За то, что ли?
Коноваленко сидел на диванчике, уставившись на палубу каюты, застеленную линолеумом, и молча слушал гневные мои слова. Вчера ночью не мог я сказать ему всего этого, устал, время было позднее, да он и не стал бы слушать во хмелю.
Да-а прохрипел он, вот так все вы, праведники, гоните, не принимаете Да, может, и правильно не принимаете, а хоть кто-нибудь из вас спросил: «Отчего ты такой, Петро? Может, помочь тебе надобно чем?»
Слышал я вчера от вас: отец пить научил Я готов был наговорить ему еще каких-то горьких гневных слов, но почему-то запал мой прошел и я пробормотал:Чем тут поможешь? Ну, чем?..
Коноваленко поднял на меня свои слезящиеся, немного навыкате глаза и, без озлобления, горестно покачивая лохматой головой, сказал:
Да какая от тебя помощь?
Я снял с гвоздя телогрейку, напялил фуражку, спросил:
В какой каюте мне поселиться?
Коноваленко тяжело вздохнул, не глядя на меня, проговорил:
Васильев у капитана поместился, должно, сейчас отсыпается. В кормовых каютах у команды свободных мест нету, все под завязку Выходит, нам с тобою вместе плыть, хотя, конечно, приятного мало
Я вышел наружу, на палубу. Плицы колес с натугой молотили по воде. Впереди в кипени солнечных бликов шел пароход с баржами, и сзади виднелись, словно распластавшие по воде крылья, другие пароходы, тянувшие целый город из барж. Суда ярко желтели под солнечными лучами.
На «Индигирке»тишина, порядок, в рулевой рубке смотрит вперед штурвальный, боцман Луконин, на спор поднявший сразу два мешка. Нет и намека на ночные происшествия.
На корме, под арками, по которым то и дело перекатывался из стороны в сторону втугую натянутый, уходящий к баржам трос, была навалена груда метровых поленьев с красной корой. И не елка, и не сосналиственница. Так равнодушно сказал мне Данилов, вахтенный матрос, подметая по стальной палубе ошметки коры. Простую работу свою он выполнял старательно, хотя, может быть, движения его были слишком резки, угловаты.