Клавдия покосилась на отца. Значит, разговор шел о ее братьях о Сергее и Димитрии.
Потешился, хватит, безжалостно добавила мать, открыто и с презрением глядя на старика. Да, может, ты теперь сам им поклониться должен! Не у каждого ведь сердце отходчиво
Клавдия положила ложку, выпрямилась. Вот она, вечная, незатухающая ссора
Клавдия! Не твоего ума дело! взглянув на нее, прикрикнула мать и принялась есть, рассеянно, как бы нехотя.
Дряблые щеки старика посерели, в маленьких глазах стояла дикая, беспомощная тоска. Он продолжал механически опрокидывать в зубастый рот деревянную ложку. В бороде застряло несколько длинных лапшинок, но старик, выхлебав тарелку, не вынул их из бороды и полез на печку.
Клавдия, раздетая, долго сидела на постели. Через дощатую перегородку из спальни просачивались слабые лучики света. Мать разделась, тяжело встала на колени перед иконами, очень скоро поднялась и погасила свет.
Клавдия соскользнула на чистые, крашеные половицы и, стиснув на груди рубашку, дрожа от холода, прошла в родительскую спальню. Ставни, запертые на болты, не пропускали здесь даже слабого света весенней ночи. Мать, грузно ворочалась в темноте и что-то шептала. Клавдия остановилась у порожка, почти ничего не слыша от волнения.
Раскидало вас, разбросало по белому свету шептала, вздыхая, мать. Сергеюшку убьют и не узнаю. А у Митюшки, поди, и сын уж народился, да моим рукам его не пестовать Мать без сыновей, жена без мужа, бабка без внучаток Прости, господи, зачем живу?
На носках, обжигаясь о холодные половицы, Клавдия промчалась через спаленку, залезла под одеяло и тесно прижалась к матери. В это мгновение, запомнившееся ей навсегда, она с исступленной остротой ощутила мать в с ю: ее теплую и вялую грудь, седую расплетенную косу на подушке, жесткие плечи, длинные, сильные ноги Это была ее м а т ь, единственная во всем мире, кормившая ее этой грудью, качавшая на этих усталых руках
Мама! громко зашептала она. Мама, почему ты все молчишь, а потом говоришь сама с собой?
Мать не удивилась, не отодвинулась, не прикрикнула на Клавдию.
В бабьей доле всегда лучше молчать, не сразу ответила она. Кому же скажешь, глупая? Тебе, Клаша, тоже пора привыкать.
Молчать?
Клавдия села на постели, тряхнула головой.
Не буду молчать! упрямо в темноту сказала она. Я вот у отца еще спрошу, почему он такой
Какой? строгим и ровным голосом спросила мать.
Клавдия нашла в темноте руки матери, крепко стиснула. Пальцы у матери были холодные и едва заметно вздрагивали.
Он тебя бил, я ведь помню. И Сережа и Митя из-за него из дома ушли. Ведь правда? Зачем ты терпела? Зачем?
Клавдия даже всхлипнула от внезапно закипевшего гнева. Мать сердито выдернула руки и отодвинулась.
Ничего ты еще не знаешь, Клаша. Грех тебе об отце так думать!
Какой же грех? Ведь бога-то нет на свете, мама! с досадой крикнула Клавдия.
Кто его знает, медленно сказала мать. С богом-то оно спокойнее: и боишься его, и жалуешься при случае.
Эх, ты, мама! протянула Клавдия с горьким упреком. Ведь я слышала, как ты бога-то ругала
Ну-ну! окончательно рассердилась мать. Мыслимое ли дело по ночам девчонке не спать! Зачем меня слушала? Может, я во сне разговариваю? Ступай, глупая, свет скоро. Небось корову-то я буду доить
Она накрылась одеялом до подбородка. Клавдия растянулась рядом, заложила руки под голову и, помолчав, протяжно сказала:
А я все чего-то жду, мама
Ждешь?
Будто этой весной со мной случится что-нибудь. Ведь и непохоже, медленнее и глуше добавила она, а все-таки случится. Что-то хорошее.
Мать порывисто, со стоном вздохнула.
Это, Клаша, у тебя девичье
Она скорее почувствовала, чем услышала, как дочь, повернув голову и часто дыша ей в ухо, ждала, что она скажет дальше. А мать закрыла глаза, тревожно пошевелила руками под одеялом и промолчала.
Да и какими словами можно сказать Клавдии, что родилась она пятой, нежеланной дочерью в семье, что отец сказал на ее крестинах:
Назвать надо Клавдией. Клавдии у нас, слава богу, не живут. Дочерю в колыбельку приданое в коробейку. Эдак с сумой по́ миру пойдешь.
Но Клавдия все-таки выросла невидная, хроменькая, нелюбимая. Старики не сговариваясь согласно порешили между собою, что Клавдия, их последыш, будет жить при доме, успокоит старость родителей. И в самом характере младшей дочери, казалось, заложены были черты той угрюмой отрешенности, одинокости, какие ведут девушку к прочному домоседству, к тихой судьбе вековухи и смиренницы, а по старому времени даже к монашеству.
Диомид, может быть, и посейчас верил, что Клавдия идет по дороге, уготованной для нее родителями. А Клавдия выросла совсем иной гордой, горячей, себе на уме. Да ведь изъян-то, изъян-то с ногой, никуда не денешь, никакая гордость не поможет!
Мама! тихо позвала Клавдия. Почему ты меня зовешь «горькая»? Я не горькая.
Мать неспокойно пошевелилась и снова ничего не ответила. Они помолчали, обе растревоженные и печальные. Мать легонько тронула плечо Клавдии:
Ступай спи.
III
Утром мать сделала вид, что ничего не помнит, и поглядывала на дочь с обычной холодноватой пристальностью. Клавдия поняла, что мать ничего ей не открыла, ни в чем не призналась. «Ну и не надо», решила она, сердито сдвигая брови. И сама Клавдия ведь не рассказала о себе
За завтраком мать, невидная за огромным самоваром, громко схлебывала чай с блюдца: это обозначало, что она расстроена. Отец глухо молчал. Клавдия встретилась с его хмурым взглядом, но не опустила глаз и даже слабо усмехнулась. Ей показалось, что чашка дрогнула в руке у старика. «Не посмеешь!» с торжеством подумала она, вспомнив, как еще совсем недавно отец хлопал ее по лбу ложкой, если она баловалась за столом. Теперь он, конечно, не тронет ее, восемнадцатилетнюю дочь, приносящую в дом собственный заработок! «Не люблю тебя», мысленно говорила ему Клавдия, глядя на желтоватое, слегка опухшее его лицо, заросшее жестким каштановым волосом. Уж не слышал ли он разговор ее с матерью? Ну и что же, пусть
После завтрака она убежала в зальце, уставленное фикусами и темными тяжелыми стульями, на которых сидели только гости. Она вдруг решила читать книги. Ее охватило неистовое нетерпение: немедленно, сейчас же, ей требовалась книга, которая, как человек, ответит, успокоит, объяснит На что ответит? В чем успокоит? Она и сама пока еще не знала.
Взяв с угольника книгу в красном сафьяновом переплете с почерневшим крестом, она нерешительно ее раскрыла. Это было Евангелие. Холодная торжественность слов удивила и рассердила Клавдию, и она с силой захлопнула книгу. Мельком глянув в темный лик Христа на иконе, она прошла в кухню, оделась и торопливо зашагала в библиотеку.
В тесном зале железнодорожной библиотеки толпились школьники, они копались в груде истрепанных детских книг. Клавдия отозвала в сторону старенькую библиотекаршу и, вспыхнув, шепнула ей несколько слов. Старушка с готовностью кивнула головой и засеменила к высоким полкам. Там, встретив свою помощницу, она тихо сказала:
Смотри-ка, вон та, в круглой шапочке, книгу про любовь просит.
Она пошевелила сухими губами и растроганно прибавила:
Глаза большущие, горят. Прямо дикарка какая-то.
Клавдия получила книгу в мраморном переплете с истрепанными углами.
Это была «Анна Каренина».
На дежурство надо было идти только ночью. Она закрылась в своей спаленке и читала до обеда. За столом рассеянно крошила хлеб, не слыша сердитого покашливания отца, и то и дело невесело усмехалась.
Когда мать подала полную сковородку мелкой, прожаренной докрасна рыбешки, она неопределенно потыкала вилкой, пробормотала «спасибо» и снова ушла в спальню, неуклюжая в своем широком платье и какая-то потерянная.
Мать, спокойно пережевывая хлеб, долго смотрела на закрывшуюся дверку влажными серыми глазами. Потом тихо сказала не то старику, не то про себя:
Задумала чего-то. Ей бы попроще надо жить
Клавдия прочитала роман, отрываясь только для работы, еды, сна. Некоторые страницы, чтобы лучше понять, терпеливо перечитывала, и мало-помалу ею овладевала беспокойная, требовательная любовь к Анне. Она многого не понимала в чувствах и поступках Анны, казалось, что все могло бы обойтись гораздо проще, прямее, но всем сердцем верила, что Анна жила на свете. Со страстностью она принимала или осуждала поступки Анны, страдала из-за ее неудач, ненавидела и совсем не понимала Каренина, робела перед Вронским.
Свидание Анны с Сережей ошеломило ее. Она снова и снова возвращалась к этим страницам, останавливалась, стонала, в забывчивости грызла пальцы. Вот мать, какая была бы для нее желанной, единственной на всем свете! Вот мать, какой хотела быть она сама!
Последняя мысль была такой неожиданной, что Клавдия выронила книгу из рук и закрыла глаза. Несколько долгих мгновений прошло в чаду, в каком-то неясном борении стыда, надежды, предощущений счастья или, быть может, страданий. Потом Клавдия села, сдвинула брови.
Ну и что же? И не стыдно, и обязательно полюблю, и буду матерью, и не стыдно! твердо прошептала она и снова раскрыла книгу.
Она решительно не соглашалась с тем, что Анна должна была умереть. Клавдия совсем еще не умела думать о смерти. Перечитывая последние страницы, она возмущалась и не верила. Анна стояла перед ней живая, любимая, и Клавдия, едва не плача, тыкала кулаком в подушку и убежденно шептала:
Неправда! Неправда!
Вечерами, отрываясь от книги, она бродила по едва освещенным улицам. Иногда вдруг представлялось, что она может встретить Анну. Но ни одна из женщин, которых она встречала, и ни одна из тех, кого она знала, решительно не были похожи на Анну. Ни у кого не было таких глаз, походки, такой любви и жизни такой
Постепенно трезвея, Клавдия наконец поняла, что книга написана о безвозвратно ушедших людях, что Анна действительно умерла, а может быть, ее никогда и не было
Три ночи продержала Клавдия книгу у себя под подушкой, не притрагиваясь к ней и словно боясь ее, и наконец пошла в библиотеку.
Она осторожно подала книгу старушке библиотекарше и мрачноватым, ревнивым взглядом проследила, как та поставила ее на полку.
Мне больше ничего не надо, буркнула Клавдия на вежливый вопрос старушки, круто повернулась и быстро вышла из библиотеки.
IV
Яков Афанасьев всего на один год раньше окончил ту же поселковую школу, где училась младшая Сухова, хорошо помнил Клавдию маленькой, большеглазой, угрюмой девчонкой. В школе она принадлежала к тем средним, невидным ученицам, которых никто не замечает и как будто никто не любит. Дом Суховых с его высоким забором и цепным псом не привлекал симпатий ребят, и Клавдия, насколько ее помнил Яков, была всегда одинокой, училась ни хорошо, ни плохо и не искала ничьей дружбы.
Придя на телеграф, она быстро, молча и как будто без особого усердия овладела аппаратом и стала незаметной исполнительной служащей.
Яков иной раз с нетерпением поглядывал на дверь, ожидая Клавдию. Случалось это только в конце смены, в остальное время парень попросту ее не замечал.
Сам Яков был крайне ленив и спокоен характером. До сего дня им в полной мере распоряжалась мать, нестарая властная вдова, продавщица галантерейного ларька. Сын, еще по ребячьей привычке, боялся ее круглых, ястребиных глаз и зычного голоса.
Но как ни ленив и ни равнодушен был Яков, он все-таки заметил, что Клавдия с некоторых пор сделалась сама не своя. Теперь она и не думала спешить домой, а, встретив Якова, подолгу оставалась в аппаратной.
На первых порах Яков, занятый своим делом, не обращал на Клавдию никакого внимания и лишь мельком примечал, что она усаживалась возле окна и подолгу смотрела на перрон. Но мало-помалу парнем стало овладевать беспокойное любопытство.
В самом деле, почему она не уходит? Ждет ли кого-нибудь и не может дождаться? Или попросту к Суховым приезжают родственники и Клавдия боится пропустить московский поезд, который останавливается здесь только на шесть минут?
Однажды Клавдия задержалась в аппаратной особенно долго и ни с того ни с сего принялась перебирать вороха старой телеграфной ленты. Внимательно склонив голову, она всматривалась в тусклые точки и тире, так по крайней мере представилось Якову.
Свернула бы ты ленту, в архив надо сдать, проворчал он.
Что-о? протяжно спросила Клавдия.
Он поднял голову от журнала и в тот же момент посадил жирную кляксу: Клавдия смотрела на него в упор своими большущими, темными, странно напряженными глазами. «Никого она не ждет меня она ждет!» обожгла Якова догадка. От неожиданности он растерялся и слизнул кляксу языком, словно школьник.
Что должен он теперь делать? Непонятное, черт возьми, положение, «де́бет-кре́дит», как говорила его матушка
Начал он с того, что грубо спросил:
Чего ты там роешься? Клад, что ли, нашла?
Клавдия кивнула головой и медлительно усмехнулась.
Да, Яша. Клад.
«Яша» вот оно!» Вместе со стулом он повернулся к ней и прогудел:
А-а
Это было уж совсем глупо. Неизвестно, что еще Яков сказал бы или сделал, если б Клавдия вдруг не поднялась и не ушла, унося с собою непонятную усмешку и тревожный блеск в глазах
Яков не знал, какую необычную, странную дорогу выбрала Клавдия в этот вечер. Долгий час в полном смятении бродила она по улицам и закоулкам, останавливалась у чьих-то ворот, сидела на чужих лавочках, пока не поняла, что кружит и кружит возле той самой «линии», где живет Павел Качков.
Смятение ее мгновенно перешло в ярость. «Подумаешь!.. Какое мне дело? Какое, подумаешь, до него дело?!» повторяла она, задыхаясь, стискивая замерзшие пальцы. В самом деле, ведь никто на свете не знает про ее блажь, про мечтания о Павле, да и он сам ничего не знает. «Никому не должна!» сказала она вслух и остановилась, закусив губы: такая горькая злость вдруг ее проняла, злость, обида, боль. И тут она окончательно возмутилась: где же, наконец, гордость ее? Достоинство?
Быстро, самой прямой дорогой, зашагала она домой, и, пока шагала, почти бежала, что-то самым удивительным образом в ней переменилось или переместилось, что ли. Она заявилась домой, румяная, похорошевшая, ни с того ни с сего подлетела к матери, чмокнула ее в щеку и засмеялась.
До чего же парень есть занятный у нас на телеграфе, негромко сказала она, косясь на комнату, где отец сидел или лежал в полном безмолвии. Толстяшка парень.
В ее голосе матери почудился словно вызов какой-то
А в маленькой комнатке станционного телеграфа с того дня все непонятно переменилось.
Яков, смущенный и еще более обычного неуклюжий, стал ожидать появления Клавдии с боязливым нетерпением: что-то она выкинет на сей раз? Понять ее было решительно невозможно, то она насмешничала над ним, фыркала, говорила, что он будет, конечно, Карениным, а не Вронским (Яков не знал, кто эти самые Каренин и Вронский, а спросить стыдился), или подолгу, упорно молчала, казалась угрюмой, обиженной. Яков уже подумывал, что «выдумки» Клавдии относятся к кому-то другому и она только срывает на нем досаду, благо он под рукою. И вдруг снова ловил на себе ее взгляд темный, притягательный, спрашивающий и совсем терялся.
Время шло, Клавдия не становилась прежней, и Яков начал испытывать перед нею какой-то неопределенный страх, его томило ожидание: что-то будет дальше? На всякий случай он теперь надевал на службу новый серый костюм, выдерживая по этому поводу неприятные разговоры с матерью, и утрами подолгу возился с подвитым золотистым чубом
Так, в томлении и в неясных предчувствиях, и прошла для Якова весна долгая и холодная.
Первые дни июня тоже были холодными, ветреными, пыльными. Старики ворчали, что затянувшаяся весна спутала все посадки в огородах, что никогда сирень не расцветала так поздно.
Но городской сад открыл свои гулянья с музыкой безо всякого опоздания, и городская и поселковая молодежь густо повалила туда в субботние и праздничные вечера.
Здесь, в саду, в одно из воскресений неожиданно и встретились Яков и Клавдия. Увидав друг друга, они вдруг остановились и не сговариваясь свернули на боковую аллею, пустую, тихую, всю в лунных пятнах.
Клавдия шла, молча глядя перед собой. Яков шагал за ней, опустив голову, и все почему-то покашливал. Конфузился ли он или не знал, что сказать? Клавдия оглянулась на него: кажется, он просто был грустен.
Яша мягко позвала его Клавдия. Что с тобой, Яша?
А? Он нагнал ее, кашлянул и слабо улыбнулся. А что?
Они еще раз прошли до конца аллеи и повернули обратно, неловко столкнувшись плечами.
Клавдия вспомнила, как еще сегодня утром, на телеграфе, безудержно насмешничала над ним, а он ничего не мог ответить и только смотрел на нее своими ребячески беспомощными глазами.