«Это я виновата», с неожиданным острым укором подумала она.
Вот он идет теперь рядом, покорный, вихрастый, добрый парень. Дать ему руку, сказать ласковое слово и он, так же преданно улыбаясь, может быть, пойдет за ней на край света?
Яша.
Голос у Клавдии дрогнул, парень взглянул на нее, приоткрыв рот от удивления.
И тут в Клавдии с такой внезапной силой вспыхнули сразу и нежность, и стыд, и решительность, что она остановилась, остановила Якова и сказала, почти не слыша себя:
Я, кажется, люблю тебя, Яша.
Опустив глаза, она помолчала и добавила серьезно:
Правда.
Яков неуклюже шагнул, отдавил ей ногу, схватил за локоть. Руки у него были потные. Он сбивчиво заговорил о том, что знал, догадывался, но видно было, что ничего он не знал и до крайности растерян. В нем, верно, заговорила мужская гордость, до того, может, еще не испытанная. Мгновенно он представил себе, как придет в комсомольский комитет и небрежно бросит Павлу Качкову: «Понимаешь, сама сказала!» Эта мысль была ослепляющей, и Яков, кажется, даже усмехнулся. Но в следующую минуту с не меньшей силой его обуял страх.
Он вспомнил о матери. Ведь она недавно что-то говорила о его женитьбе. Уж не ищут ли ему невесту? Яков вдруг представил, как вводит в дом к матери Клавдию, угрюмую, строптивую, в темном, старушечьем платье, и даже глаза закрыл
Они шли теперь очень быстро, тесно, неудобно, как в чаду, и почему-то попали к маленькой сторожевой калитке, а оттуда на сонную улицу.
Клавдия то и дело отводила от лица влажные ветви сирени с твердыми коготками молодого цвета, удивительно много им встречалось сиреневых садов, и говорила о чем-то, забывая и путая слова! Зато все, что их окружало, безмолвную улицу, лунный свет, и странный блеск крыш, и черные сады, и чистый ветер, бьющий в лицо, все она запомнила с необычной яркостью.
Они дошли до окраины города. Старое шоссе, высветленное луной, легло перед ними широкой червонной лентой, по ней страшно и удивительно было шагать.
А когда наконец остановились у калитки, Клавдия не сразу узнала родной дом. Темный, нахмуренный, наглухо укрытый плотными ставнями и высоким забором, он казался сейчас каким-то новым, близким сердцу, словно там ждала ее большая согласная семья, милая мать, веселые сестры
За калиткой к ней подбежал пес на ночь его спускали с цепи, и она как раз вовремя схватила его за ошейник: учуяв чужого, пес хрипел от ярости, и Клавдия чувствовала, как у нее под пальцами судорожно булькало его горло.
Яков попятился в тень от палисадника, и Клавдия издали, едва различая его лицо, неуверенно помахала рукой на прощанье.
Она заперла калитку, отпустила собаку и медленно прошла по двору. Окно кухни светилось, растворенное настежь, ветер слабо шевелил белую занавеску.
Клавдия поднялась по ступенькам, постояла на крыльце. В кухне слышался незнакомый, слабый женский голос и голос матери, тоже необычный, как будто мать спорила или собиралась заплакать.
«Отца нет дома», сразу догадалась Клавдия и нерешительно вошла в кухню.
Мать, вся красная, со сбившимся платком, быстро повернулась на стук двери. На руках у нее сидел толстый, большеглазый ребенок.
У нас гостьюшка, неспокойно сказала она и кивнула на женщину, видневшуюся за самоваром в переднем углу. Еленушка, сноха. А это, значит, Митин сынок. Внучек
Клавдия с любопытством взглянула на гостью: так вот она какая, жена ее брата Димитрия! Маленькая женщина в светлых кудряшках, синеглазая, какая-то несмелая Клавдия неловко подала руку Елене, та вяло пожала ее и обмахнулась смятым платочком.
Переночевали бы, куда в ночь поедете? укоризненно сказала мать, верно уж не в первый раз повторяя приглашение.
Нет, спасибо, робко возразила Елена.
Она покраснела и, запинаясь, объяснила: Димитрий отпустил ее, чтобы показать сына, Митеньку, только бабушке, Матрене Ивановне. Про отца же, Диомида Яковлевича, он сказал, чтобы тот и пальцем внука не тронул.
«У нас, говорит, с отцом дороги никогда не сойдутся».
Старуха опустила остро блеснувший взгляд, лицо у нее стало замкнутым и суровым. Гостья потерянно ссутулилась и еще гуще покраснела. Воцарилось неловкое молчание. Мать все не поднимала лица, и Клавдии показалось, что она скрывает слезы.
«Вот уж чурбан этот Димитрий», подумала Клавдия, задыхаясь от стыда и гнева.
Но вот мать выпрямилась и протянула внука снохе.
Мог бы и отца пожалеть, сказала она и криво усмехнулась. Старик один остался, как гриб гнилой в бору.
Ничего я не знаю, в замешательстве прошептала сноха. А только Митя наказывал.
Матрена Ивановна передвинула стаканы на столе, горькая усмешка не сходила с ее губ, красивых и ярких, как у молодой.
Ты, Еленушка, прикинь своим умом. Вот сынок у тебя маленький. Для его сыновнего счастья ты свою жизнь погасишь и не пожалеешь. А он вырастет да и бросит тебя, старую, одну на всем свете. А?
Елена с испугом прижала к себе сына и зажмурилась.
Ой, что вы это?
Так и каждая мать, твердо сказала Матрена Ивановна. И каждый отец.
Елена сидела, опустив голову, тихонько поглаживала сына. Сердце у нее было, верно, отзывчивое, кажется, она прониклась чужим горем, старалась его понять.
Как же вы живете-то? спросила она, поднимая голову. Лицо у нее было жалобное, испуганное.
Старуха промолчала. Клавдия пристально взглянула на Елену. Лицо у Димитриевой жены было круглое, ясное, шея тоненькая, загорелая, почти детская. Да и намного ли она была старше Клавдии? И могла ли понять всю темную горечь суховского дома?..
Никакие уговоры не помогли, Елена запеленала сонного мальчишку и, едва не плача, ушла со двора.
Мать и дочь долго сидели молча. Значит, выходило, что Матрена Ивановна, бабушка, только украдкой может подержать на руках единственного своего внука
Мама! не выдержав, тихо позвала Клавдия.
Мать подняла на нее тяжелый, влажный взгляд, спросила:
Где это ты пропадала?
Клавдия кинулась к матери, неловко обняла за плечи.
Мама! Мама!
Ну, чего ты?
Наверное, Клавдия не только жалела мать: странные, жаркие нотки звенели в ее голосе.
Матрена Ивановна прижала дочернину голову к груди, медленно погладила спутанные волосы.
Клавдия затихла, даже, кажется, дышать перестала, и мать рассеянно улыбнулась. Дети выросли у нее непривычными к ласке. Уж не потому ли так безжалостно легко оторвались они от родного гнезда и разлетелись в разные стороны?
Клавдия угадывала и не угадывала мысли матери, ее томило желание рассказать о Якове, и она не решалась. И вдруг едва не вырвался у нее вопрос, прямо-таки сумасшедший: «Ты любила, мама?»
Она слегка отстранилась от матери, внимательно глянула в серые горестные глаза ее и подумала с неожиданной ясной убежденностью: неотступная скорбь их семьи, глухие родительские споры, ненавистное одиночество все, все оттого, что здесь никогда не было любви.
Мама, какая же ты несчастная! воскликнула она, стыдясь своей собственной тайной радости, и разразилась слезами.
Матрена Ивановна словно очнулась, глубоко вздохнула и сказала безо всякой горечи:
Да ты ведь не обо мне думаешь.
О тебе, возразила Клавдия. Митина-то жена потихоньку от отца приезжала?
Ну что же, глуше произнесла мать. Счастье с несчастьем смешалось ничего не осталося. Тебе, дочка, хватит печаловаться о своей доле. Иди-ка отдыхай. Я отца дождусь.
Оставшись одна, Матрена Ивановна погасила свет и неподвижно просидела до той самой минуты, когда на крыльце, а потом в сенях раздались шаги Диомида Яковлевича.
Тяжело дыша и стараясь не шуметь, он потоптался у порога, снял сапоги и в носках побрел к печи: за последние годы он пристрастился спать в тепле. «Робкий стал», с удивлением подумала о муже Матрена Ивановна, и что-то вроде жалости шевельнулось в ней.
Старик, а старик! негромко позвала она. Он остановился, спросил:
Не спишь? Покорно прошел в передний угол и грузно уселся на скамье.
Дочка-то наша Клавдя Матрена Ивановна перевела дух; сердце у нее сегодня пошаливало, дочка-то заневестилась. Слышишь, отец? Вижу, томится, приплакивает Как бы чего не выкинула.
Скажешь тоже растерянно пробормотал Диомид Яковлевич.
Ну вот, не веришь. Девичья грамота она, известно, вся на ладони написана, тут и спорить не о чем.
В голосе Матрены Ивановны послышались насмешливые нотки, и старик понял, что она говорила правду. Вот тебе и раз! Клавдия, угрюмая, невидная, вроде монашки
А что ты думаешь? сказала Матрена Ивановна, безжалостно угадывая его мысли. Монастырей нынче нету.
Диомид Яковлевич молчал, озадаченно, всей пятерней, скреб в бороде.
Ко мне, сказать, сват-то уж и подкатывался, неожиданно проговорил он, и мать встрепенулась: вот всегда с ним так молчит-молчит, да и грохнет.
Сват? громко, с удивлением переспросила она.
А я еще ему: какая, мол, у меня невеста, бога с ней гневить
Ну? Да не тяни ты!
«Ну, мне, говорит, и надобна такая»
«Такая», с горечью повторила мать. А ты не очень-то дешевись, не овцу продаешь. Кто это сват-то?
Касьяныч, кто же
Матрена Ивановна легонько всплеснула обеими руками: тоже нашел человека, Касьяныча!
А жених, поди, того же поля ягода? сердито спросила она.
Зачем? Жених как жених Вдовец, нестарый, в банке служит. Уж если у Клавдии на то пошло, лучше ее сразу прибрать к рукам.
Под своим крылом пригреть протяжно, мечтательно сказала мать, и старик понял, что оба они думают об одном и том же: как, какими силами удержать возле себя последнее дитя?
Звать, что ли? спросил он про свата.
Матрена Ивановна молча кивнула, и старик с облегчением перевел дух: окончен трудный разговор, теперь можно улечься на теплую печь
Он и не подозревал, какая глубокая грусть разрывает сердце матери. Тосковала она равно о Клавдии и о старом своем муже.
Смутной представлялась ей судьба последней дочери. Да разве сосватаешь ее, строптивую и гордую, за какого-то вдовца? Но что делать, что делать? Пуще всего страшно, если парень, тот самый, о ком поднялись в ней мечтания, посмеется над ней. Бросится она очертя голову на какую ни попадя кривую тропу гляди на нее тогда, майся! Неужели не хватит горя с теми, старшими детьми?
Диомид влез на печь, укладывается, кряхтит, сейчас сладко уснет. А ведь не знает, что стал дедом, что появился у них, стариков, первый молодой корешок на земле, не знает и не узнает: нельзя, никак нельзя сказать ему о внучке, ни словечка нельзя сказать.
Старик, может, сам виноват в беде с детьми. Но и жалко его, шутка сказать, прожили вместе более трех десятков лет, и теперь она даже и вспомнить не могла, какой была в девичестве, до Диомида и до горемычных своих детей
V
Дни пролетали теперь для Клавдии незаметно, словно во сне. Ей казалось, что они с Яковом живут как счастливые заговорщики, и она уже начинала подумывать: может, это и есть то самое счастье, какого ждала в молодости и так и не дождалась ее мать? Оно пришло к Клавдии до странности просто, незаметно, оно лежало у нее в ладонях, словно белый, смирный, тихий голубь со сложенными крыльями
Только иногда поднимались неясные сомнения: а любовь ли это? Но она упрямо подавляла в себе тревожные мысли. В аппаратной ждал ее Яков, и она заранее представляла, как он, нерешительно улыбаясь, шагнет ей навстречу. Вечерами они бродили, не очень-то много разговаривая, по дорожной насыпи или в городском парке.
В иную минуту Клавдия ловила на розовом, безбровом лице парня странное выражение трезвой озабоченности или страха, что ли? По-настоящему праздничным, единственным жил в ее памяти только тот вечер, когда они бежали домой из городского сада. Но не сама ли она сказала ему тогда о любви? А он ведь так ничего и не ответил?
И все-таки зачем же было бы Якову лгать, обманывать? Клавдия возмущенно подавляла в себе сомнения. Оставаясь одна, она шла по улицам поселка, высоко подняв голову. По правде сказать, ей очень хотелось встретиться с Павлом и сказать громко, с небрежностью:
«Здравствуйте. Как поживает Анна?»
Когда она думала о Павле, всю ее пронизывала жаркая, мстительная радость. Она готова была простить Якову и тупое его молчание и пресные шутки, только бы не ушла от нее эта возможность увидеть Павла и бросить ему в лицо: «Ну, как поживает ваша Анна?»
Одним воскресным сумрачным и пыльным вечером Яков и Клавдия встретились в городском саду, около голубой облупленной раковины оркестра.
С поля летел горячий ветер, и сад был наполнен густым, порывистым шумом листвы.
Яков и Клавдия молча побрели по аллеям. Было еще рано, и им встречались только редкие пары гуляющих. Клавдия внимательно вглядывалась в их лица: уж не здесь ли пропадал по вечерам Павел? Где же он, в самом деле? И у нее вдруг тревожно забилось сердце: уж не уехал ли Павел с Прогонной? А она-то
Почти с испугом Клавдия оглянулась на Якова. Однако и парень вел себя как-то необычно мял кепку, сбивался с шага Внезапно он взял ее под руку и заставил свернуть в глухую, заросшую и почти темную аллею..
Ты чего? удивленно спросила она, сбоку пристально глядя ему в лицо: в сумеречном свете оно казалось серым, глаза были странно темные и круглые.
Он вдруг шагнул к Клавдии и обнял ее так неуклюже, словно схватил в охапку. Она вздрогнула, хотела крикнуть, но он зажал ей рот своими толстоватыми губами и стал властно отводить назад плечи. Клавдия застонала и упала на колени. Сипло дыша, он старался подломить ее дрожащее тело. Она все поняла, последним усилием высвободила одну руку и, зажмурившись, ударила его кулаком по лицу. Яков от неожиданности сел в траву и судорожно стал приглаживать чуб. Клавдия поднялась, закрыла лицо руками и, увязая в песке, пошла прочь.
Она ни о чем не думала, ничего не понимала. Вокруг смятенно лепетала листва, где-то в глубине сада дрожал тонкий звук флейты, она слышала все это будто сквозь вату. Сзади захрустел песок. Это шагал Яков. Она отвела руки от лица и заставила себя обернуться. Парень замер на месте в двух шагах от нее.
Как ты смел, Яков? спросила она одними губами, глядя на него исподлобья.
А ты кто? Кто такая, а? Кому ты нужна?.. Неужели думала ты думала, я женюсь на тебе, а?
Язык у него заплетался, он скалил зубы, едва не плача от ярости, и ей показалось, что он со своим рыжим взлохмаченным чубом похож на мелкого злого лисенка.
А какая я? тихо спросила Клавдия, сдвигая прямые брови.
Утка! Хромуша! взвизгнул Яков, и в круглых глазах его блеснули слезы.
До Клавдии не сразу дошел смысл слов, сказанных Яковом. Она незаметно с силой стиснула руки и, бледнея до синевы, прошептала каким-то чужим, тонким, сламывающимся голосом:
Но я сказала тебе тогда, в этой аллее Это было так недавно Ведь так один раз в жизни говорят
Он едва дослушал и разразился громкой речью, беспорядочно ругая ее, унижая и грозя ей.
Клавдия провела ладонью по лицу, словно отгоняя забытье, и выпрямилась. Багровый румянец стыда медленно заливал ей лицо. Она порывисто шагнула к парню, но он столь, же быстро отступил и неожиданно смолк. Несколько мгновений она пристально всматривалась в его потное, злое лицо, хотела что-то крикнуть, но звук вышел такой, словно она захлебнулась. Потом подняла голову и резко повернулась к нему спиной.
Выйдя из сада, Клавдия постояла за калиткой, прислушалась. Никто не догонял ее
Поле, начинавшееся прямо от сада, все, вплоть до неясной синеватой черты горизонта, погрузилось в пепельную мглу сумерек, и железная арка моста через Боровку висела в воздухе, неправдоподобно легкая и едва угадываемая. Эта картина немого, просторного покоя ошеломила Клавдию: как будто ничего не случилось!
Одиноко и неуверенно побрела она вдоль изгороди. Навстречу медленно шагали невысокий, широкоплечий парень и девушка в светлом платье. Клавдии вдруг представилось, что парень этот Павел Качков. Мгновенно ее пронизал такой стыд, что она косо шагнула мимо дорожки и, едва не упав в канаву, помчалась прочь, в какой-то глухой переулок.
Тут она повалилась на широкую скамью возле чьего-то палисадника, закрыла глаза в полном изнеможении, и Павел тотчас же встал перед нею, вихрастый, сероглазый, с ямочками у твердых розовых губ
Клавдия застонала, пробормотала: «Как я могла, как же я могла?..»
Да, как могла она тогда, в лунную ночь, в парке, сказать такое Якову? Не думала ли в ту минуту о Павле? Ведь все время, все время мысли ее были только о Павле Господи, да что же это?