Уже припекало немножко, хоть и было непозднее утро: лучи солнца еще лежали на крышах, и пахло пылью, едва прибитой утренней поливкой.
Впереди был долгий день и одиночество. Вере не хотелось идти домой, по крайней мере сейчас. И она пошла в госпиталь. Как живет без нее четвертая палата Иван Иваныч, Толя, бедный Бесо?
Через полчаса Вера нерешительно остановилась у подъезда. Не рано ли она войдет в палату? Был ли обход врачей?
Пока она раздумывала, из двери выбежала запыхавшаяся сестра-хозяйка. Она устремилась куда-то во двор и уже на ходу крикнула Вере:
Здравствуйте, Соколова! Вашу четвертую палату расформировывают, ступайте проститесь!
И Вера испуганно ринулась к дверям. Четвертая палата, ее раненые как же это так? Торопясь, она натянула на себя бязевую рубаху и взбежала по лестнице.
К счастью, раненые были еще на месте, взбудораженные и погрустневшие.
Она села, как всегда, около Ивана Иваныча, через силу улыбаясь и еще не совсем понимая, какая потеря ее постигла.
Мы боялись, вы не успеете. Привыкли мы к вам, Вера Николаевна, сказал Иван Иваныч.
Вера видела, как Васенька серьезно кивнул головой: «Да, очень привыкли», и Максим глянул на нее слегка испуганно и жалостно.
Прощальный обед у нас вчера был, добавил Иван Иваныч. Фронтовые двести грамм горяченького каждому выдали, врачи приходили, за ручку прощались. Потом остались мы одни, выпили за здоровье друзей-товарищей, которые еще бьются там, на передовой, и чего греха таить, поплакали, Вера Николаевна. Так-то вот!
Вера не нашла ответных слов и слушала молча, опустив голову. Ивану Иванычу снова не повезло: его направили в Сибирь. А Максима как раз назначили в родную его Рязань! Васенька уезжал под Москву и вскоре надеялся встать на костыли, чтобы отправиться к себе в Пензу. Один Бесо оставался в Москве, его переводили в другой госпиталь. Толя назначен был в часть выздоравливающих бойцов.
Вера записала домашние адреса Ивана Иваныча, Васеньки и Максима. Все пятеро записали адрес Веры.
Потом наступило самое трудное прощание. Иван Иваныч встал с постели и, держась на одной ноге, обнял ее и троекратно поцеловал: Максима она поцеловала сама. Толя и Васенька долго трясли ей обе руки. Наконец она остановилась около Бесо. Он пристально взглянул на нее и протянул худую руку.
Не забудьте Бесо, шутливо сказал он.
Если вы захотите, Бесо, я зашептала она, почему-то затрудняясь в словах. Если вам понадобится напишите мне я приду сейчас же мне это совсем нетрудно.
Хорошо. Если
Ну да!
И вот она очутилась одна, на далекой окраинной улице. Дома здесь низенькие, старинные, с раскрытыми окнами, булыжник светлел от солнца, и вся улица наполнена была ребячьим гамом и пением радио, то и дело прерываемым грохотом трамваев.
По радио играли на баяне и пели протяжный и очень грустный вальс «В прифронтовом лесу». Он появился недавно, но Вере почему-то казалось, что она слышала его еще в детстве. Только слова были совсем новые.
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист,
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист
Раненые бойцы забудут Веру скорее, чем она их забудет. Госпиталь оказался для нее самой таким нужным, таким значительным! Она так убита расставанием с бойцами, а ведь пришла-то она к ним всего три недели тому назад. Они могли встретиться ей и могли не встретиться эти незнакомые, чужие люди.
Нет, какие же они ей чужие? Встретит ли она еще хоть одного человека, похожего на Ивана Иваныча Воронова? Или на Васеньку? А Максим? Как радовалась она его выздоровлению! А Толя?
Под этот вальс весенним днем
Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг
Вера замедлила шаги и вдруг остановилась. Ее поразило воспоминание, до того яркое, беспощадно отчетливое, что она зажмурилась и выставила перед собой руки, как слепая. Так вот кого напоминал ей Толя тогда, в палате, в тихий час: бедного ее мальчика Леню тоже влюбленного, милого, нелепого И это ведь в последний раз видела она тогда Леню, в последний раз
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет,
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет
Подруга У Лени была подруга.
Вера неуверенными шагами двинулась вперед по широким плитам тротуара. Ей отчетливо припомнился квадратный, асфальтовый, без единой тени двор школы, где тогда помещался призывной пункт, Леню в серой блузе десятиклассника и с рюкзаком за спиной, возбужденного, рассеянного, словно оглохшего. Она смотрела на его лицо, розовое от жары, в серые хмуроватые глаза и никак не могла понять, почему он такой рассеянный и отвечает ей невпопад. И вот все объяснилось, когда во двор легко вошла высокая, тонкая девушка в шуршащем плаще. Она была голубоглазая, статная, выше Лени. Он кинулся к ней с такой поспешностью, что рюкзак у него неловко съехал набок. Девушка терпеливо оправила ремни, взяла его за обе руки и залилась нежным румянцем, Вера увидела, что большие, твердые голубые глаза ее полны слез.
Леня исподлобья смотрел то на девушку, то на мать, стоявшую в стороне, и Вера все поняла, покорно подошла к ним, пожала девушке руку («Таня», назвалась та), сказала что-то о лепешках, забытых дома на столе, и ушла со двора. Надо дать им проститься, она была здесь лишней. Странное чувство, помнится, владело ею.
Вырастила, женится скоро, с удивлением и с гордостью бормотала она, машинально шагая по широкой улице.
Она пришла к школе через час или полтора и едва не упала на раскаленный асфальт: пыльный двор пуст. Воинскую часть, где был Леня, неожиданно отправили на вокзал.
Так Вера и не увидела и никогда больше не увидит своего сына. А фамилии Тани и адреса она тогда не спросила
XIV
Вера поднималась по кривым, почти незнакомым ей переулкам. Воспоминание постепенно отходило и уже не жгло, не мучило. Она снова увидела солнечную улицу и ребятишек, которые, перекликаясь, бежали в одну сторону. Радио уже не пело, и прохожих становилось больше и больше. Все они спешили и были чем-то необычайно возбуждены..
Немцев ведут!
Давно уже, с самого полудня!
По радио про это предупреждали! слышала Вера вокруг себя.
Она тоже невольно прибавила шагу и, догнав какую-то маленькую старушку в черном, осторожно спросила, что здесь происходит.
Старушка подняла на нее темные глаза в вялых мешочках век и почему-то сразу закричала:
Видела, видела, сама видела! Я там живу, около «Динамо». Двадцать аль тридцать, милая, немецких генералов повели Один длинен, чисто журавль, в глазу стеклышко держит
Старушка, переваливаясь, бежала вперед и зычно выкрикивала слова. Вера едва успевала за ней.
Куда их повели, бабуся? О чем это вы? бестолково спрашивала она, заражаясь настроением тревожной напряженности.
Они у меня внучонка зашибли, горбатеньким теперь растет, один-единственный внучонок, а дочку в Германию угнали Я хоть здесь с ними поквитаюся!
Вера теперь и сама смутно вспомнила, что и вчера и сегодня во дворе и на вокзале говорили что-то о пленных немцах. Она, занятая проводами мужа, не прислушалась к этому внимательней.
Старушка мельком взглянула в растерянное лицо Веры и всплеснула руками.
Ай не знаешь? Дочка-а, а ведь немцев сейчас через Москву гонят пленных. Тысяч больше ста, по радио оповещали.
Где гонят? спросила Вера, и сердце у нее замерло.
Да вот тут, по Садовой. Бежим скорее, дай-кось я тебя под ручку возьму! А то ноги-то у меня старые, не несут.
Вера сама взяла старушку под руку и почти поволокла ее, оберегая от людской толчеи.
Бабуся, а как вы расквитаетесь с ними? Чего же вы сделать-то можете?
А ничего. Мысленно, дочка, шепотком. Я ведь по-своему, по-старушечьи, располагаю: прокляну! В молитвах прокляну, анафеме предам, чтобы у него, у фашиста, кровь свернулась, чтоб
Старушка, тяжело дыша, жалобно взглянула на Веру.
Я, может, на отдельные жилки разорвала бы его своими руками, да ведь старушка вздохнула с покорностью, не велит ничего такого власть. По радио говорили: соблюдайте, дескать, граждане, спокойный порядок.
Обе они устали, когда впереди наконец показалась широкая и людная Садовая. Плотная, неподвижная толпа запрудила тротуар вплоть до самых домов. В открытых окнах, на крышах и даже на фонарных столбах стояли, сидели, висели люди.
Вера поднялась на цыпочки, вытянулась, но все равно ничего не увидела, кроме голов зрителей.
Здесь, где остановилась Вера, у крыльца с каменными львами, шел сдержанный разговор.
Старушка, рассказавшая Вере о горбатеньком внуке, сновала и сновала позади толпы и даже как-то подпрыгивала. Зрелище ее беспомощности и отчаяния было нестерпимо. Вера подошла к ней, взяла за руку и, раздвинув толпу, с такой решительностью протолкнула перед собой старушку, что обе они внезапно очутились впереди и замерли на месте.
Во всю ширину улицы, между двух глухо молчащих людских толп, вяло и нестройно колыхаясь, текла колонна пленных. Люди стояли плотной стеной, смотрели на немцев и молчали. Так был найден единственно нужный, достойный народа ответ: это был приговор, какого жаждала бабушка-горбатенького мальчика.
Вера сразу сердцем поняла и приняла нужность и цепенящую силу этого молчания.
У народа нет слов для вас, презренные, мы казним вас молчанием.
Сперва Вера не различала лиц пленных, а видела только общее колыханье этого потока, мутного, пыльного, ползущего под высоким и ясным небом. Сделав над, собой усилие, она взглянула в лица немецких солдат и без труда встретилась с ними взглядом. Невероятно близкое расстояние отделяло ее от них! На нее, на ее соседей, на дома, облепленные народом, на московское небо смотрели глаза, безразлично белесые и пустые или затаенные.
О, какая безбрежная река злобы текла сейчас мимо Веры! Который из этих солдат стрелял в Леню и убил его?..
Она вся дрожала, так, что у нее стучали зубы, и в ней уж закипали слезы. Но ведь нельзя же было заплакать на виду у немецких солдат! Она выпрямилась, но стала смотреть под ноги пленным.
И вдруг вся эта темная толпа как бы косо приподнялась в воздухе и, заслоняя собой свет, начала валиться на Веру. Она невольно попятилась, вскрикнула, пошатнулась. Все вокруг нее потемнело, она протянула перед собой руки, с ужасом ища опоры. Кто-то поддержал ее за плечи, она сделала несколько неуверенных шагов и почувствовала, что ее сажают на что-то твердое и холодное. Это были, кажется, ступени крыльца, того самого, со львами.
Вам дурно, гражданка? донесся до Веры женский голос.
Да, немного, сказала Вера, все еще слепая от головокружения. Это пройдет.
Свет и звуки постепенно возвращались к ней, и скоро она разглядела стоящую над ней немолодую женщину с кирпичным от жары, озабоченным лицом.
Вы совершенно зря, гражданка, так утруждаетесь. Женщина доверительно понизила голос: Небось не напрасно тошнит-то? Поберегли бы себя
Веру словно ветром подняло на ноги. Бледная, с трудом сдерживая внезапную дрожь, она глядела на женщину широко раскрытыми глазами. И тогда, в мастерской, такая же была с ней дурнота. И еще давным-давно, когда она носила Леню
Да, Да! громко сказала она.
Женщина понимающе взглянула на нее и отошла.
Вера встала позади всех, крепко сцепив пальцы и странно улыбаясь. На нее никто не смотрел, и она одна пережила несколько сияющих, нестерпимо радостных мгновений.
С какою решительностью, с каким испугом отвергла она робкую надежду, которую заронили в нее памятные слова Галиной бабушки! Невероятным казалось ей тогда счастье нового материнства на пепле материнского же вечного горя
И все-таки тайное желание жило в ней, росло, овладевало ею. И вот теперь она уже не сомневалась: всем своим зрелым и сильным телом женщины она чувствовала, что дитя зародилось в ней, желанное, предсказанное, н е о б х о д и м о е, как дыханье, как утренний свет.
Вера огляделась. Она стояла одна у крыльца с каменными львами, и мимо нее двигалась обычная праздничная, шумная людская толпа. Прохождение пленных закончилось.
С изумлением, почти счастливым, смотрела она на строй огромных грузовиков, они ползли ей навстречу, извергая из зеленых туловищ плотные серебряные каскады воды, которая смоет следы после немецкой колонны.
На улице зажурчали пыльные ручьи, запахло сырой прохладой, слышались будничные гудки автомобилей, смех, оживленный говор.
Вера замешалась в толпе.
Она шла медленно, снова спрашивая себя: не ошиблась ли она все-таки? И Петр уехал, ничего не зная Немного опьяневшая от движения, она свернула на свой бульвар.
Еще издали она увидела слегка поредевшую, по-летнему тусклую листву сада и колонны дома, теперь она смотрела на них без всякой горечи.
Она вошла в ворота, улыбаясь и пристально глядя на весь давно знакомый обиход двора. И все предстало перед ней словно омытое росой и сочная, зрелая зелень в огороде, и слегка поникшие от жары деревья старого, обжитого сада, и асфальтовая дорожка, по которой она пройдет с новорожденным сыном на руках
Ей захотелось, по давней привычке, отдохнуть и помечтать в цветничке. Еще издали она увидела, что там сидит женщина. Кто бы это мог быть? Вера остановилась, вглядываясь, женщина сидела не двигаясь, низко опустив темноволосую голову. Только подойдя вплотную, Вера узнала Катеньку.
Это была неожиданная и неприятная встреча. Катенька конечно же узнала, что Сережа ночевал в квартире у Веры. Но что, если б он прошел тогда прямо в свою квартиру и встретил там чужого человека?
Вера озабоченно присела на скамью и не сразу сказала: «Здравствуйте». Она решительно не знала, как ей следует держаться с Катенькой.
Та кивнула головой, даже не взглянув на Веру. Она была не причесана, в смятом, несвежем халатике. Багровое лицо ее навело Веру на мысль: не пьяна ли комендантша?
Что это вы праздничная какая? Иль именинница? спросила Катенька.
Хриплый голос ее прозвучал трезво и насмешливо. Вера поняла, что лицо у комендантши попросту сильно заплаканно.
Нет, не именинница. Вы чем-то расстроены?
Расстроена, сказала Катенька, прямо глядя Вере в глаза.
Вера опустила голову. Нет, не надо бы ей вмешиваться тогда в Сережину судьбу. Пусть бы они с Катенькой сами все решили
Она сделала движение, чтобы уйти, но Катенька, не дав ей подняться, крепко схватила ее за руку и вдруг зашептала, странно растягивая пухлые губы:
Он ушел от меня. Понимаете? Ушел.
Катенька говорила конечно же о майоре. Вера даже вздрогнула с такой ясностью представилось ей унижение Катеньки.
Одна осталась, одна на целом свете, пробормотала Катенька, свесив лохматую голову, и неожиданно сквозь зубы прибавила: Сережа лучше был мой Сережа
Катенька начала было Вера и замялась.
Чего Катенька? грубо, в упор, спросила та. Вы ему, наверное, размалевали про меня до могилы вспоминать хватит!
Я ему ничего, ничего не сказала! Что это вы! с возмущением вскрикнула Вера.
Катенька удивленно взглянула на нее и отвернулась.
Не сказали, так сам догадался. Это еще хуже. Она досадливо передернула плечами. Самой себе я отвратительна. Написать, что ли, ему?
Катенька взглянула на Веру с робкой надеждой, но Вера ничего не ответила.
Катенька вся сморщилась, потерла виски, повторила скороговоркой:
Написать? Написать? Тут же сникла: Без толку!
Некрасивая, распухшая, с перекошенным лицом, она махнула рукой Вере: уходите, мол, и вы!..
Вера поднялась и молча, осторожно ступая, ушла из цветника.
XV
Лето кончалось.
Шли теплые и тихие, «грибные» дожди. На влажный асфальт тротуаров упали с деревьев первые вялые листья. В сумерках по-осеннему угрюмо блестели мокрые крыши домов и затемненные, слепые окна.
Вера все чаще стала заходить к Галиной бабушке. Подолгу, отдыхая, они сидели в чистой кухоньке за самоваром.
Бабушка наконец предложила объединить их маленькое хозяйство, и Вера с радостью согласилась. Теперь ее всегда ждал горячий обед. Бабушка уверяла, что ей приятно готовить на троих, как будто снова она вернулась в рабочую свою семью.
Однажды за субботним неторопливым чаем бабушка, звякая спицами, заговорила о том, как хорошо сейчас, должно быть, в лесу: и грибов много подберезовиков, белых, опят, что лепятся у пней, и паутинка висит на ветвях.