Потом мы выезжали в театр, опять же по инициативе заместителя командира по политчасти, провели свой «Огонек». Все будто ожили, потянулись к новому человеку.
И все же то, о чем я хочу рассказать дальше, было неожиданностью. Когда точно это началось, пожалуй, никто не заметил. Новый политработник стал ходить на занятия почти что ежедневно. На время он, казалось, отложил все другие свои дела в сторону и взялся за изучение сложного и многообразного процесса обслуживания техники. И не случайно. В качестве организации этой работы мы хромали на обе ноги. Каждый месяц с трудом выполняли задания.
Сказать, что мы примирились со всем этим, опустили руки, было нельзя. Наоборот, не раз обсуждали ход регламентных работ на партийном собрании, на заседании бюро заслушивали коммунистов-специалистов. Но дело, получив толчок, постепенно почему-то вновь хирело.
Однако учения проходили успешно. Солдаты и офицеры работали дружно, расчеты показывали безупречную слаженность, перевыполняли задания.
Вот бы, говорили мы, работать каждый день с огоньком, без заторов.
Но так не получалось. То у нас в расчетах не хватало людей, то диспетчеры напутали в графике, то не вовремя приходили тягачи. Время шло, а этим будто бы зависящим и не зависящим от нас причинам не было конца и края.
Майор Шамиков присматривался ко всему долго, советовался со своим командиром, интересовался мнением коммунистов. И слышал одно: так дальше, без душевного огонька, энтузиазма работать нельзя. Все чаще речь об этом заходила на заседании партийного бюро. Гиса Ажакович припирал молодых специалистов доводами:
Прежде чем ссылаться на других, давайте разберемся у себя. Поднимем свои резервы. А они у нас есть. Если, скажем, не хватает одного номера в каком-то расчете, то почему бы не перебросить с другого? У нас специалисты широкого профиля, если не все, то большинство. И к тому же вы забыли о составлении графиков, взаимозаменяемости.
А что планы? Лишь бы написать? отозвался офицер Бондарев.
Бумага все вытерпит, поддержали его другие.
Однако майор стоял на своем. Он знал, что работа вслепую, не продуманная заранее, приводит не только к задержкам, но и к срыву.
Недостатки в работе Гиса Ажакович теперь видел как на ладони. Многие из них можно бы устранить, но как быть с теми, которые тянутся корнями к людям других подразделений к шоферам, например, на диспетчерский пункт?
Ночью объявили учение. Прошло оно обычно, и потому, видно, многие офицеры были в то утро спокойны. Не ожидали, что в дверь постучится посыльный, что придется краснеть перед командиром и отвечать за ночную работу.
Собравшиеся заняли места на диване и на стульях у окон. Командир сообщил всем, что разбор учений проведет майор Шамиков.
Некоторые офицеры переглянулись между собой с недоумением.
Майор вздумал их учить работе с техникой? Будто бы они не разбираются сами. Да нет, надо же! Он, кажется, перепутал свои обязанности? Ну что ж, посмотрим, чем он будет потчевать? Это даже интересно.
Шамиков спокойно встал, отложил в сторону прозрачный карандаш с плавающей в нем рыбкой и начал:
Мы вчера провели очередное учение. Что оно показало?
И вот то, что оно показало, он выразил в процентах. И сделал вывод:
Если рассчитывать на будущее, то мы должны с каждым учением повышать боевую готовность. Для этого все подразделения должны работать по единому плану.
Офицеры оставались пока безучастными к его словам: то, что говорил он, не было открытием.
Майор подошел к графику. Начал спокойно, обстоятельно:
Квадратами я обозначил расчеты, они все участвуют в боевой работе. Под номером один штаб, наш мозг. Он думает, планирует, от него зависит весь ход работы. Если ошиблись в штабе, то ошибаются все. Под номером два водители, наши ноги и руки. Они подают технику, они обеспечивают ее вывоз. Кто, как не они, должны получать задание от штаба и заранее планировать свою работу? Расчет КИС я определяю сердцем. Но без тесного взаимодействия друг с другом мы жить не можем. И вот я считаю нужным остановиться на ошибках каждого расчета
Кое-кто недовольно заворочался на месте, послышалось редкое покашливание: началось самое неприятное. Каждый теперь прикидывал в уме свои просчеты, отыскивал ошибки. Кто знает, за что придется держать ответ?
Уже после первых замечаний майора командир поднял капитана Бондарева, и тот, краснея, стал отчитываться за свои упущения. Надо было отвечать прямо: почему, скажем, расчет приступил к работе, не имея необходимых инструментов? Что скажете вы, товарищ Тарасов? Кто за это будет спрашивать, может, комиссию ждете?
И клубок постепенно разматывался; там, где натыкались на камень, сдвигали его, шли за ниткой.
Офицеры теперь вставали один за другим, отчитывались; на майора посматривали искоса. Иные не хотели сдаваться сразу, пытались уколоть политработника необъективностью, но он спокойно выкладывал факты, а факты вещь убедительная.
Уже на выходе из кабинета кто-то сказал:
Ну и майор, хотя бы предупредил, а то как снег на голову.
В общем, взбаламутил он кое-кого. Мы, правда, никому не сочувствовали. Взбаламутил? Может быть, и да, но зато дела у нас пошли лучше. На первом же партийном собрании состоялся принципиальный разговор об улучшении хода регламентных работ. Коммунисты потом с большим одобрением говорили о заместителе командира по политчасти:
Не отступил, не побоялся трудностей.
А майор Шамиков по-прежнему каждый раз бывал с нами на регламентах, так же, как и мы, не досыпал ночей, и возвращался под утро с покрасневшими глазами. Он видел все сам, где нужно вмешивался, на одних напирал, к другим обращался с просьбой. Он болел душой за боевую готовность, за четкую организацию регламентных работ. Он по-партийному вторгался в нашу жизнь.
Бывали и у него ошибки, промахи, да и мы не хотели делать из него безошибочного человека. Но, имея с ним дело, мы готовы были ему помочь в любое время. А главное он преподнес коммунистам, в особенности нам, молодым, хороший урок партийной принципиальности и непримиримости к недостаткам. Многие ведь и раньше видели их, знали свои слабости, не хуже его разбирались во всех тонкостях работы. Но никто не решался обнажить ошибки с такой прямотой и откровенностью.
ПОЧЕМУ НЕ ЗАЖГЛИСЬ ОКНА
День наступал жаркий и тихий, раскаленное солнце уже стояло над садом и начинало припекать спину. Петр выкупался, смотал ольховую удочку, достал из воды пойманного карпа и пошел домой.
За этот год многое здесь изменилось. Ему казалось, что лощины расползлись, избы стали ниже, зато новые кирпичные постройки в центре села выделялись своими высокими крышами.
Поднявшись на взгорок, Петр пересек пыльную дорогу, и, войдя в прохладные сени, отдал матери карпа, а сам пошел в дом.
Вскоре пришла Дарья Петровна, высокая худая женщина лет сорока восьми, с большими сильными руками. Подойдя к Петру, она молча поцеловала его чуть дрогнувшими губами.
Садись, свашенька, гостюшкой будешь, чайком угощу, сказала мать.
Дарья Петровна села против Петра, а мать стала накрывать на стол.
Спасибо, сваха, да я ведь не чай пить пришла, ответила Дарья Петровна. Как там мой Васятка живет, служит? Что же это он не приехал. Может, что напроказничал, так ты уж расскажи без утайки.
Да нет, ничего у него. Я в другом подразделении служил Вот и приехал
Дарья Петровна сидела недолго, но за это время успела расспросить обо всем: как их кормят и как они спят, как живут и чему их обучают, если не секрет. Не настаивала только она, чтобы Петр рассказывал про сына, больше всего она боялась услышать о нем что-нибудь плохое.
Спасибо за все, извиняюсь. Чужой радости не нарадуешься. Ты уж приходи ко мне, посмотри, как живу, пригласила она Петра на прощание.
*
Служить в армию Петра Грушицкого, рослого худощавого парня, призвали вместе с Василием Воронюком. Их направили в одну часть.
Воронюк, сын Дарьи Петровны, был сначала зачислен номером расчета. Но это длилось недолго: у него появилась какая-то болезнь и его перевели в хозяйственное подразделение. Там он выдал себя за плотника, потом устроился штукатуром.
Петр встречал Воронюка редко, но зато каждый раз находил в нем перемены: низкорослый, узкоплечий Васька Воронюк становился пухлым и краснощеким, грузнел и раздавался во все стороны.
А ты, земляк, худеешь, шутливо замечал Петр.
Уметь надо, улыбался тот, показывая мелкие зубы.
Они расходились чужими, будто между ними не было того, что так часто объединяет солдат-земляков.
Ефрейтор Грушицкий работал в ремонтной мастерской. В ту зиму морозы стояли крепкие, по всему лесу будто бы шла стрельба: трещали деревья, и даже звезды в ночной синеве, казалось, разбрасывали искры.
Больше всего боялись в это время аварий в котельной. Ведь тогда вышла бы из строя вся система отопления, трубы могли лопнуть.
И вот однажды, в конце февраля, Петр был в это время в клубе и танцевал с бойкой черноглазой телефонисткой, его вызвали.
Вся смена собралась у погашенной топки. На одном котле тянуть долго нельзя, рискованно: в случае его аварии промерзнет и выйдет из строя теплотрасса.
Петр подошел к открытой тяжелой дверке, похожей на люк, и, сунув руку вовнутрь, недовольно поморщился.
Хватает, нелегко придется.
Колосники слишком далеко, почти что в зоне догорания, на четвереньках надо добираться, заметил Куликов, скуластый, чуть рябоватый солдат, лучший слесарь ремонтной бригады.
Что же делать, товарищ ефрейтор, ждать пока остынет топка?
Да вы что, на улице тридцать градусов, а он ждать? На это часов восемь надо, а то и больше, горячо возразил Петр.
Об аварии узнали в городке, и понеслись телефонные звонки, люди спрашивали, просили, требовали тепла.
Петр собрал свою смену и приказал готовить колосники, противогаз и сырые доски.
Я полезу первым, Куликов сменит. Рядовой Ванин будет стоять наготове, в случае чего. Ясно?
Петр Грушицкий надел противогаз, старую прогоревшую телогрейку, набросал в топку досок и полез через люк.
Сухой раскаленный воздух сразу охватил его. Резина быстро накалилась и обожгла щеки. Он не выдержал сорвал противогаз. Через каждую минуту он высовывал в люк голову и жадно глотал воздух. Лицо заливало потом. Первый колосник засел так, что Петр долго не мог его вытянуть. Кто-то, заглянув в топку, прокричал:
Бросайте, чего там! Ждать будем.
Петр понимал, что бросить нельзя, нужно торопиться. И, подавая в люк колосник, прокричал:
Вытаскивайте.
Солдаты приняли колосник, а затем подхватили под мышки Грушицкого.
Придя в санчасть на перевязку, Петр заглянул в стационар. Навстречу по узкому коридору торопливо шел Василий Воронюк. Он переваливался с ноги на ногу и что-то напевал.
А, земляк припожаловал! воскликнул он.
Ты-то как сюда попал? удивился Петр.
Уметь надо! В руках, говорю, ревматизм, так они меня из штукатуров к себе приблизили. На побегушках тут, вроде сбоку припека. Не за освобожденьицем ли пришел? спросил Воронюк, хитро скосив глаза, и улыбнулся. Две складки подрезали его пухлые щеки. Петр коротко бросил:
Нет, не за «освобожденьицем».
С тех пор они не встречались, лишь издали Петр видел, как Воронюк часто по вечерам важно сидел на скамейке возле санчасти и самодовольно улыбался. Он, видно, считал себя счастливым.
*
По дороге к Дарье Петровне Грушицкий вспомнил про это и не знал, как ему поступить: опять, как в прошлый раз, врать, бояться сказать лишнее слово или же раскрыть перед ней всю правду.
Дарья Петровна была во дворе, оттуда доносились редкие и слабые удары топора.
А, это ты пришел, увидев его, сказала она, тяжело разгибая спину. Умаялась я, Петя. Наколоть не наколола, а пот градом. Что ж это я стою, гостя ведь речами не кормят.
Спасибо, Дарья Петровна, разрешите мне топор.
Еще что ты надумал, да нечто у меня руки отсохли. Не смотри, что пальцы скрючились, я привыкла. Васятка у меня никогда полена не расколол: все сама.
Вот и плохо, Дарья Петровна, только топор дайте.
Петр снял тужурку и принялся колоть нарезанные чурки. Дарья Петровна ушла в избу. Вскоре она все же настояла на своем и усадила его за стол перед сковородой с яичницей.
Садись и не обижай, чем богата, тем и рада. Ты у меня вроде за сыночка посидишь, губы Дарьи Петровны задрожали и она спрятала их в конец платка. Третий месяц, как не пишет. Что с ним и почему? Хоть бы словечко. Рос он у меня один, все я его поваживала. Что, бывало, захочет, то для него и было. Вырос он тут я и спохватилась: какой-то не такой сын стал и на работу его гоню, и учиться посылаю, а он заартачился и ни в какую. Одна надежда у меня была, пойдет в армию опомнится, к труду его приучат. Женщина я, Петр, неграмотная, сама бы начальникам об этом написала, да я не могу. К людям идти стыдно. Так ты уж приедешь и скажи, кто там над Васяткой командует, так, мол, и так, мать просит, чтоб помогли. Боюсь шалопаем вырастет.
Петр понимал беспокойство матери и был удивлен тем, что она, ничего не зная о службе своего сына, так верно угадала неладное. Растет же Васька шалопаем, скрывается за спины товарищей, выдумывает болезни и хитрит. Но рассказать Дарье Петровне всю правду он все же не решился: уж очень не хотелось наносить новую боль огорченной матери.
Ну что вы, Дарья Петровна, возразил он.
Ох, Петя, чует мое сердце, не доглядела за ним, уж больно он хитрый. Мне вот стыдно признаться, да что сделаешь. А это вот гостинцы ему повези. Она достала из стола зашитый маленький мешочек, вроде посылки, и когда вышли за калитку, подала ему. Мать, скажи, жива, здорова, пусть не беспокоится.
Они встретились взглядами, и Петр виновато опустил глаза. Да, он был виноват, виноват потому, что молчал, хотя видел проделки Воронюка, знал его мысли.
«Эх, Васька, Васька, все равно не проживешь боком не удастся. Только вот Дарью Петровну жаль», думал он, возвращаясь домой.
Словно по команде, осветилась деревня, зажглись окна. Яркий электрический свет разбил темноту, улица ожила, повеселела. Оглянувшись, Петр сразу не мог найти знакомой избы Воронюка, и только потом понял, что в этот вечер она смотрела ему вслед темными, опечаленными окнами.
НЕ ИЗМЕНИТЬ СЕБЕ
Часы показывали за полночь. Настольная лампа освещала чертежи. Осталось совсем немного, и можно вздохнуть облегченно: все, диплом закончен, кричи «Ура!» и готовься к защите. Но работа не клеилась. Сергей Иванович задумывался, отгонял одну и ту же набегавшую мысль, спрашивал себя:
«А что дальше? Инженером будешь? Значит, прощай прежняя должность. Замполитом остаться? Диплом инженера зачем?»
Ни то, ни другое он не мог вычеркнуть из своей жизни. Вспоминались ночное бдение у чертежей, зачеты, сессии. Вспоминались люди, события, радости и огорчения, все то, чему учился он, за что боролся, чего хотел все эти десять лет работы заместителем командира по политической части.
Николай Александрович Нагибин, инженер по образованию, практик, специалист и командир вверенного ему хозяйства, каждой клеткой души чувствовал, где и что нужно сделать. Боевая готовность для него была прежде всего суть службы, а значит, и смысл жизни. Техника, может, потому порой и заслоняла другое. Людей, партийную работу с ними. И тут пришел заместителем по политической части капитан Малышев. Тот самый Малышев, который несколько лет назад был в его подчинении техником. В ту пору Николай Александрович частенько отмечал его лучшие качества требовательность, настойчивость. Знал и характер. Прямо надо сказать непокладистый. Но не упрекал Нагибин, не корил за это: Малышев показывал тогда другим, как надо ценить технику, не жалея сил, содержал ее в боевой готовности. Да, этому офицеру он помог добиться разрешения учиться заочно в академии, но с сожалением отпустил на комсомольскую работу в соседнее подразделение.
Прошли годы, и вот они вновь встретились. Он командир подразделения, Малышев политработник.
Николай Александрович, за что болеете вы, болею и я. У нас одна цель боевая готовность. Но почему при всем этом мы должны забывать о политической работе с людьми? говорил Малышев. Сегодня политинформацию не провели, на той неделе комсомольское собрание пришлось переносить.
Нельзя, товарищ Малышев, объять необъятное. По стрельбам о нас судить будут.
Согласен, но, Николай Александрович, боевую задачу выполняют прежде всего люди
На первый взгляд казалось, что и командир и его заместитель попали в тот самый заколдованный круг, из которого нельзя было выйти без конфликта, расхождения во взглядах и мнениях. Солдаты уже спали, переговаривались за стеной дневальные, а они сидели и приходили к общему согласию.