Нет, от тебя можно с ума сойти! Ничего я ей передавать не собираюсь. Мне-то зачем на нее любоваться? Я договорюсь с нею по телефону, а ты пойдешь и посмотришь на нее, и дело с концом. Поняла?
Так и сделали.
Леля пришла к Симочке, и Симочка взяла аппарат, поставила его себе на колени (у нее-то был личный телефон, не то, что Лелин, коммунальный, висевший на стене в общем коридоре), умильным голосом попросила:
Можно супругу Григория Сергеевича? Это вы? Очень приятно...
Леля слушала, дивилась, как легко, непринужденно ведет разговор Симочка, право же, не поверить ей невозможно.
Значит, договорились,продолжала Симочка, подмигивая Леле.Мы встречаемся у Белорусского метро, около цветочного киоска, только прошу, опишите мне себя. Так, так, черное пальто и белая вязаная шапочка. Хорошо, пусть в руках у вас будет газета, ладно? И у меня газета. Значит, чудесно, ровно в шесть.Симочка положила трубку.Ну, что скажешь?
Сильна,призналась Леля.Я бы никогда не смогла так...
С мое поживешь и не то сумеешь,снисходительно произнесла Симочка.
В половине шестого Леля была уже возле метро «Белорусская».
С рассеянным видом прохаживалась по тротуару, время от времени заворачивая рукав пальто, поглядывая на часы. Со стороны можно было подумать: девушка кого-то встречает либо с электрички, либо с поезда дальнего следования или, может быть, просто ждет подругу, друга, мать, кого угодно...
Она возникла неожиданно, появилась откуда ни возьмисьмаленькая, узкоплечая, в руках газета. И рядомсын. Леля сразу же узнала его, точь-в-точь такой же, как на фотографии. Гришины глаза, Гришин упрямый рот, кожа на щеках, совсем как у Гриши, туго натянутая, как бы обожженная первым загаром, только у Гриши изжелта-смуглая, а у сына нежно-розовая, по-мальчишечьи свежая...
Жена Гриши вглядывалась в прохожих, искала ту, с газетой в руках, и сын тоже смотрел, совсем как Гриша, задумчиво щуря глаза.
«Интересно, а зачем она сына-то взяла?»подумала Леля. И сама же решила: «Или он просился, пристал, как репей: возьми да возьми. Или захотелось вместе с ним встретить эту женщину с посылкой».
Сын был непоседа, сразу видно: должно быть, ему наскучило искать глазами кого-то решительно незнакомого, и он стал забегать вперед, потом снова подбегать к матери, что-то рассказывая ей и снова убегая, скользя по накатанной дорожке, а мать следила за ним глазами, но не звала к себе.
Леля прошла очень близко от нее, почти коснулась плеча. Она была ниже Лели ростом, лицо ее заметно поблекло, усталые губы, озабоченные брови. «Именно озабоченные,решила Леля,иначе не скажешь».
Гришина жена стояла возле афиши консерватории, возвещающей о концертах в предстоящем сезоне. Леля стала рядом с нею.
«Вот мы стоим вместе,подумала Леля,две женщины, одну Гриша любил когда-то, конечно же любил, он бы не мог жениться, если бы не любил, а другая та, кого он теперь любит, это я. Да, я!»
И еще она думала, что мимо проходят люди и никто не знает, что они обе, стоящие рядом, друг возле друга, связаны прочно, навеки, только одна из них не знает о том, что они связаны, а другаяона, Леля,знает. Ну и что с того, что знает? Легче ли ей от этого знания?
Леля делала вид, что внимательно читает афишу, но сама успела разглядеть и потертый, старенький воротник пальто, и немодные сапожки, и варежки, на одной варежке трогательная штопка возле запястья.
Мальчик подбежал к матери, стал что-то говорить ей. Леля прислушалась.
Надоело,говорил мальчик.Сколько будем еще вот так вот ходить?
Мать слушала его, в то же время привычно поправила на нем завернувшийся воротник курточки, смахнула с его щеки снежинки.
Давай еще подождем, Алеша...
Сколько?спросил Алеша. Сморщил нос, вытянул губы, сердце Лели сжалось: вот так делал Гриша, когда обижался на нее за что-либо, вдруг сморщит нос, вытянет губы, и глаза смотрят точно так же, исподлобья...
Подожди, Алеша,сказала мать,куда тебе особенно торопиться?
Голос у нее был низкий, теплый. Леле вспомнилось, Гриша говорил, что жена в молодости хорошо пела.
А теперь поет?спросила как-то Леля.
Нет,коротко ответил Гриша, и Леле подумалось тогда, что, должно быть, его жене не до пения. Много дел, много забот, наверно...
Мать продолжала уговаривать сына:
Еще немножечко подожди...
Я замерз,канючил сын.
Тогда пойдем на вокзал, там тепло, погреешься...
Алеша повел черным круглым глазом в сторону вокзала:
Не хочу...
Но ты же погреешься...
А мне уже не холодно.
Честное пионерское?спросила мать.
Самое распионерское.
Тогда будь хорошим мальчиком, давай подождем еще немножечко.
Сколько?
Совсем немножечко,сказала мать.
Рукой в штопаной варежке поправила ушанку сына, улыбнулась ему. И он ответно улыбнулся ей.
Леля повернулась, пошла на мост. Остановилась на миг, обернулась: Гришина жена стояла все там же, терпеливо ждала. Леле показалось, что она различает издали, как посинели от холода свежие, розовые щеки мальчика. «Сволочь!мысленно обругала себя Леля,дрянь, гадина!..» Как же она презирала себя в эту минуту! Как не любила, презирала и стыдилась самой себя, своих слов, своих желаний, всего того, что еще совсем недавно было привычным, естественным...
Леля вошла в метро, ступила на эскалатор. И все время перед нею были те двое: невзрачная, очень скромно, чуть ли не бедно одетая женщина, напрасно ожидавшая кого-то, и рядом с нею ее сын, похожий на отца.
Леля закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя мать и сына, но они не уходили, они как бы шли все время бок о бок, словно решили не отставать от нее ни на шаг.
Подошел поезд. Леля вошла в вагон, стала возле дверей. В стекле отражалось ее лицо, круглый подбородок, высокие скулы, глаза под разлетом длинных бровей, все так хорошо знакомо, прилежно изучено в зеркале. Но сейчас собственное лицо не радовало Лелю, напротив, казалось противным, злым и старым. Да, на удивленье старым.
«Сейчас приду, лягу, ни с кем ни слова,думала Леля,ни одного слова...»
Хотелось закрыться с головой одеялом и забыться, не думать, не вспоминать, никого не видеть, не говорить.
К счастью, дома никого не было. Она легла на диван, прикрылась сверху старым отцовским тулупом, вздохнула, закинув руки за голову.
«Неужели они все еще там, на вокзале?»подумала.
Рывком приподнялась, встала с дивана. Может быть, побежать обратно, повиниться, рассказать как есть, сказать, что не надо ждать, что все это была ложь, пустой телефонный розыгрыш...
Представила себе, как бежит навстречу Гришиной жене и выкладывает ей все как на духу. Что же скажет его жена? Разозлится, оттолкнет ее или даже ударит? Или нет, ничего не скажет в ответ, простит.
У нее такие добрые и в то же время печальные глаза, они не могут злиться, гневаться, они станут еще более печальными, но все равно простят.
Нет, ни к чему бежать на вокзал. Да их уже нет сейчас там, матери с сыном. Наверно, изрядно замерзли, устали и отправились домой.
Он, должно быть, все время не перестает удивляться:
«Как же так, мама? Где же та тетка с посылкой от папы?»
А мать говорит:
«Сама не знаю...»
И думает про себя: «Кто же это был? Кому надо было обмануть меня? Или я чего-то не поняла, перепутала, не туда пришла?»
Леля ворочалась с боку на бок, переворачивала подушку на другую сторону, никак не могла заснуть...
Глава 8. Громов
Чем ближе Эрна Генриховна узнавала Громова, тем все больше он ей нравился. Особенно привлекала его спокойная доброта, которую он старался оттенить ненавязчивой иронией. В то же время не было в нем ни бахвальства, ни душевной грубости, ни ложной многозначительности.
Эрна Генриховна обладала свойством мгновенно, чуть ли не с первой минуты уловить неискренность и притворство.
Однако в Громове, как она ни пыталась вглядеться и, что называется, вдуматься в него, не было ни малейшей фальши.
И все-таки она не желала успокаиваться.
«Не может быть, что это все у него искренне,думала она.Неужели он не мог выбрать кого-то красивее, интереснее, зажигательней, чем я? Наконец, просто моложе?»
Он приходил к ней два раза в неделю (чаще ни у него, ни у нее не получалосьоба были очень заняты у себя на работе) и никогда не садился ни на минуту, пока не сделает всего того, что казалось ему необходимым сделать. Он был мастер на все руки, приходя, начинал чинить испорченный радиоприемник, или перевешивать бра, или прибивать отклеившиеся квадратики паркета, или просто подметать пол, хотя она каждый раз пыталась вырвать щетку из его рук.
Однажды не успел он прийти, как Эрна Генриховна сразу же пожаловалась: во всей квартире неожиданно испортились телевизорыни на одном нет изображения.
Он мигом сообразилвсе дело в коллективной антенне, что на крыше, не поленился и не постеснялся соседей, полез на крышу, увидел, антенна и в самом деле лежит на боку. Выправил ее, поставил на место.
Мне, право же, немного совестно,призналась однажды Эрна Генриховна.Ты и так устаешь за целый день, приходишь ко мне отдохнуть, а тут я на тебя нагружаю тысячу дел...
Он только улыбался в ответ и потирал ладонью голову.
Он никогда не ныл, не жаловался, не старался вызвать к себе сочувствия и так же не признавал всякого рода любовных объяснений. Эрна как-то сказала ему:
Я тоже человек в достаточной мере сдержанный, но не до такой степени, как ты!
Он спросил:
Чем же моя сдержанность отличается от твоей?
Она промолчала. Как-то неловко было признаться, что она так и не знает, как же он относится к ней: любит ли ее, или все это просто от нечего делать...
Впрочем, с другой стороны, ей казалось, что он не может, даже не умеет относиться легко, несерьезно и ходить просто от нечего делать...
Однаждыбыло это в воскресенье утром, когда он не работал, а она только отдежурила в больнице,он явился к ней, сказал:
Поедем со мной в одно место...
Какое такое место?спросила Эрна Генриховна.
Потом узнаешь.
Вдруг перебил себя, спросил торопливо:
А ты еще не успела поспать после дежурства?
Она ответила:
Почему же? Успела, но...
Он повторил:
«Но», что значит «но»?
Еще бы минуток двести...
За чем же дело стало?
Она нахмурилась:
Надо же было белье намочить!
Когда ты намочила?
Вчера утром. А сегодня надо непременно выстирать, как тебе известно, ванна у нас не отдельная, а коммунальная...
Известно,сказал он.Вот что, ложись-ка поспи. Авось после придумаем что-нибудь...
Скажи кто-либо Эрне Генриховне, что она будет не только слушаться какого-то постороннего мужчину, но и с радостью подчиняться ему, она бы ни за что не поверила. Но сейчас, мысленно дивясь собственной покорности, сказала:
Ладно...
Правда, сильно хотелось спать, как нарочно, ночь выдалась трудная, вплоть до самого рассвета все время привозили больных.
Она проснулась разом, в один миг, будто кто толкнул ее. Ясный день смотрел в окно, тихо сыпал снег с неба, время от времени над крышей соседнего дома пролетали птицы, голуби, что ли, а может быть, вороны...
Эрна Генриховна потянулась, сладко, со всхлипом, зевнула. До чего хорошо себя чувствуешь, когда выспишься, кажется, добрый десяток лет с плеч долой...
Ну и здорова же ты спать,сказал Громов.
Она приподнялась на диване. Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула, барабанил пальцами по своей коленке. А на столе, у нее расширились глаза, на столе стоят чашки, молочник, чайник, накрытый стеганой «бабой», на проволочной подставке, в сковородке скворчит яичница, на блюдечке нарезаны ломтиками помидоры, соленый огурец, зеленый лук. В плетеной вьетнамской хлебнице хрустящие хлебцы, рядом вазочка с медом.
Изволите вставать, мадам, или подать вам завтрак в постель?спросил Громов.
Еще чего!
Эрна Генриховна проворно вскочила с дивана, сдернула с гвоздя полотенце, отправилась в ванную ополоснуть лицо и руки.
Но почти тут же вернулась. Спросила:
Что это значит?
Что значит?
Ты что, выстирал белье?
А что в этом такого особенного?отпарировал он.Я и на рынок успел сбегать, и в булочную, как видишь.
Вижу,сказала Эрна Генриховна, усаживаясь за стол и разламывая пополам хрустящий хлебец.
Тебе чаю налить?спросил Громов.
И себе тоже,сказала она.Кстати, как мои соседи? Должно быть, изрядно потешались над тобой?
Пусть их,ответил Громов.Если их это хотя бы в какой-то степени веселит, пусть радуются...
«Почему ты такой?думала Эрна Генриховна, глядя на Громова.Почему вдруг случился в моей жизни? Добрый, неназойливый, невздорный, даже по-своему красивый, во всяком случае, красивее меня, это уж наверняка».
А теперь,сказал он,поехали в одно место.
Куда хочешь,сказала Эрна Генриховна, снова поражаясь собственной покорности.
Они вышли в коридор, и тут же им повстречалась Ирина Петровна. Вежливо пожелала Эрне Генриховне доброго утра, потом сказала, понизив голос:
По-моему, он у вас настоящее сокровище!
Неужели?суховато спросила Эрна Генриховна.
Еще бы! Чтобы мужчина умел так стирать, так выжимать белье, это просто чудо! Вы не находите?
Нахожу,невозмутимо отозвалась Эрна Генриховна.
Громов открыл дверцу своих «Жигулей».
Прошу вперед, на привычное место.
Эрна Генриховна села, накинула на себя ремень.
Куда едем?
Много будешь знать, скоро состаришься.
Я и так уже достаточно старая,сказала она.
Ну не до такой степени.
Они перебрасывались короткими шуточками, а машина между тем набирала скорость, ехала все дальше, в Замоскворечье, потом остановилась в одном из тихих, заросших деревьями переулков.
Оба вылезли из машины, он взял Эрну Генриховну под руку.
Гляди,сказал.
Круглый скверик, тополя, запорошенные снегом, низенькая железная ограда.
Можешь себе представить, тут был наш дом...
Вот здесь, на этом самом месте?спросила она.
На этом самом месте.
...Да, здесь был дом, в котором он родился и прожил долгие годы.
Сколько миллиардов шагов исходил он по этому тенистому замоскворецкому переулку? Не сосчитать.
У них была просторная угловая комната, два окна, из окон виднелся старый купеческий сад. По весне залетали в окна радостно гудевшие шмели и пчелы, а в июле белый тополиный пух так и вился под потолком, оседая нежными пушистыми островками на полу, на стульях, на подоконнике, на столе...
Да сих пор звучит иногда в ушах мамин голос: «Илюша, домой, обедать...»
А он во дворе, гоняет с ребятами мяч и ухом не ведет.
«Илюша,взывает мама.Где же ты?»
Он не любил ходить с мамой. Боялся, что подумают о нем: девчонка, мамсик, маменькин сыночек. Чуть ли не со слезами просил ее: «Не ходи рядом...» Лишь позднее, когда не стало мамы, вдруг осознал, как много она значила для него, как пусто и холодно стало без нее дома.
В сорок первом в начале июля он стоял вместе с отцом на улице, провожал взглядом ополченцев, шагавших мимо с автоматами за плечами.
Они все шли да шли, пожилые, молодые, даже и вовсе, как ему казалось, старые, уходили на войну.
Война. Неужели война? А ведь совсем недавно, на прошлой неделе, был выпускной вечер в школе, и он, Илюша Громов, окончивший десятилетку, танцевал с Марьяной Колесовой, и Марьяна, чуть кривя красиво очерченные свежие губы, говорила:
А ты неплохо танцуешь, вот уж никак не ожидала...
Почему это ты не ожидала?спрашивал Илюша.Ты вообще, я считаю, меня недооцениваешь...
Кто? Я?удивлялась Марьяна.Ну, знаешь, дорогой мой...
Она не пыталась скрыть от него, что он ей нравится. А он был влюблен в нее выше головы.
И кто знает, как бы оно все пошло, если бы не война...
Странное дело! Должно быть, справедливо говорят, что нельзя встречаться спустя годы с прошлой любовью.
Он на самом деле ощутил справедливость этих слов: минуло много лет, он уже был женат, как-то спешил к себе на завод, и она встретилась ему. Она, Марьяна.
Первая остановила его, а он ее не узнал. Смотрел удивленно на дебелую, хорошо откормленную тетку с розовым щекастым лицом.
Потом узнал наконец, мысленно поразился, сказал:
Сколько лет, сколько зим и весен...
А она вдруг вся поникла, загрустила, щуря некогда яркие, а теперь потускневшие, как бы вылинявшие глаза.
Ты же меня не узнал, не спорь, не уговаривай...
Он молчал, чего же тут говорить? Разве сравнить Марьяну теперешнюю с той хрупкой насмешливой светлоглазой девочкой?
Так и расстался с ней на шумном уличном перекрестке, ни о чем толком не узнав, не поговорив как следует.
Она спросила напоследок:
Танцевать еще не разучился?
Он махнул рукой:
Какие там танцы...
В самом деле, до танцев ли ему было тогда!