...В августе сорок первого отец уехал в Сибирь с филиалом завода; просился на фронтне взяли, он был нужен на производстве. Илью тоже не взяли, сказали: придет очередьвозьмем, и, чтобы не терять времени, он поступил работать на отцовский завод учеником слесаря.
Мастер Сергей Ларионыч, давний приятель отца, уверял Илью:
Погоди еще, твой век долгийнавоюешься. А здесь войны не меньше, чем там.
Сергей Ларионыч тоже был замоскворецкий, жил с раннего детства на Житной, примерно с того же самого времени знал отца Ильи. Только, как говорил Сергей Ларионыч, жизнь у них начиная с семнадцати лет катилась по разным рельсам: он остался на заводе, стал мастером, а отец поступил на рабфак, оттуда в институт и, окончив его, вернулся на свой завод.
Тогда мы вновь подружились, хотя стояли не на равных,говорил Илье старый мастер.Твой отец стал начальником производства, а я, как видишь, выше мастера не поднялся.
Он многому научил Илью за те недолгие месяцы, что Илья проработал на заводе, перед тем как уйти на фронт. Первым деломвключать станок мягко, не рывком, как это нередко делали многие новички.
Имей в виду,поучал Сергей Ларионыч,станок, он тоже все как есть понимает. И за добро всегда добром же ответит. Будешь с ним по-хорошему, будешь щадить его, содержать в чистоте и в порядке рабочее место, не запускать, а вовремя ремонтировать, прислушиваться к его ходу вот так же, скажем, как доктор к сердцу человеческому прислушивается, смазывать да чистить его почаще, глядишь, он у тебя подольше прослужит, а будешь спустя рукава относиться, словно мачеха к немилой падчерице, он у тебя в самый неожиданный момент откажет. И захочешь, не сумеешь повернуь по-своему...
Сам Сергей Ларионыч относился к станкам в цехе словно к живым, одухотворенным существам. Некоторые ученики подсмеивались над ним, кое-кто даже считал, что мастер малость не в себе.
Когда Илья уходил на фронт, он проводил его до военкомата, долго стоял на улице, ожидая, пока выйдут будущие фронтовики, отправятся на вокзал.
Илья шагал в длинной колонне своих ровесников от Калужской площади до Комсомольской площади.
То и дело оборачивался и тогда позади, где-то в толпе различал в толпе лицо старого мастера.
Сергей Ларионыч в конце концов отстал возле Смоленской.
Сперва Илья попал на Калининский фронт, потом под Ленинград.
Ему повезло: ни разу не ранило, даже легкая контузия миновала его. Он так и писал отцу в Сибирь: «Я у тебя неуязвимый, для пуль и мин непробиваемый...»
Отец писал ему пространные письма на фронт, писал, что гордится им, что надеется после победы снова увидеться, что он вкалывает с утра до ночи, а иногда даже ночью приходится вкалыватьвыполнять заказы фронта.
Только о том, что женился, отец не написал. Решилсообщит позднее. О таком событии сообщить никогда не поздно.
Илья вернулся домой почти сразу после победы. Он уже знал о женитьбе отца, о том, что его мачеха коренная сибирячка и что отец решил осесть там, как он писал, до самого своего конца, на остатние годы.
«Что ж,решил Илья.Пусть лучше так. А то бы мы жили все вместе, втроем, вдруг не ужились бы?»
Он поступил учиться в станкоинструментальный институт на вечернее отделение, днем работал в том же самом цехе, где до войны работал отец.
Во дворе завода напротив заводоуправления находился четырехэтажный дом с одинаковыми занавесками на окнахголубого ситчика в белую полоску. Это был профилакторий, здесь многие рабочие отдыхали после работы, одним была прописана врачами физиотерапия, другиехолостякинуждались в регулярном питании.
Илья как-то решил для интереса побывать в профилактории.
Была поздняя осень, что ни деньдождь со снегом, слякоть, холодная изморозь.
Не захотелось идти домой, может быть, и вправду переночевать в профилактории, в тепле, благо и ходить-то далеко не надо?..
В первый же вечер он познакомился с докторшей Адой Львовной. Маленькая, подвижная, быстрая. Черные влажные глаза, темные волосы, курносый нос. Смешная? В общем, да, но в то же время чем-то привлекательная, может быть, черными глазами, как бы омытыми дождем, белозубой улыбкой, даже курносым носом. Смотрела на него снизу вверхон же был чуть ли не в полтора раза выше ее ростом, командовала:
Хватит читать! Примите ванну с сосновым экстрактом, и спать до утра.
Слушаюсь,отвечал он. Было забавно покоряться этой малявочке, слушать ее повелительно звучавший голос, глядеть в строгие влажные глаза.
Профилакторий их завода был одним из лучших во всем районе, даже завоевал переходящее знамя в соцсоревновании. И потому в заводском клубе был устроен вечер, и в президиуме сидели врачи и сестры профилактория, Ада Львовна делала доклад.
Сильным, хорошо поставленным голосом она перечисляла передовые методы лечения, применявшиеся для поддержания и восстановления здоровья производственников.
Так и говорила:
Для поддержания и восстановления здоровья производственников мы применяем ванны с сосновым экстрактом, физиотерапевтические методы, облучение кварцем и УВЧ.
Ей долго охотно аплодировали, рабочие любили строгую свою докторшу, хотя иные и подшучивали над ее ростом, начальственным, не терпящим возражения тоном, неприступным выражением лица. Кое-кто пробовал за ней поухаживатькуда там, неумолимо обрывала при первой же попытке.
Тезка Ильи, прозванный за огромный рост и могучую стать Ильей Муромцем, не на шутку влюбился в нее. Несмотря на несокрушимое свое здоровье, терпеливо просиживал никак не меньше часа в ванне с сосновым экстрактом и по очереди принимал физиотерапевтические процедуры, начиная от гальванического воротника, кончая кварцевым облучением.
Пышущее здоровьем краснощекое лицо его стало смуглым от кварца, глаза на загорелом лице казались небесно-голубыми.
Как, лучше себя чувствуете?спрашивала Ада Львовна.
Лучше,вздыхая, отвечал Илья Муромец и протягивал руку Аде Львовне.Разрешите в знак благодарности пожать вашу руку, доктор...
Маленькая энергичная ладонь Ады Львовны тонула в его мощной лапе, он осторожно сжимал хрупкие пальчики.
Однажды поделился с Ильей Громовым:
Я на ней хоть бы сразу женился, прямо сию же минуту...
А она к тебе как?спросил Громов и вдруг поймал себя на том, что с некоторой, удивившей его самого боязливостью ожидает ответ Ильи Муромца.
Да никак,с горечью ответил Муромец, и Громов ощутил внезапно такой прилив радости, что еле сдержался, чтобы не запеть во все горло.
В тот же вечер после работы он отправился в профилакторий, хотя, по правде говоря, надо было посидеть в библиотеке за книгами, приближалась зачетная сессия, одна из последних, к весне он должен был закончить институт.
Ады Львовны, как на зло, не оказалось на месте. Он обошел весь дом, побывал в процедурной, в зале отдыха, заглянул во врачебные кабинеты, ее не было видно.
Спросил Илью Муромца, который, конечно, тоже являлся в профилакторий после смены:
Что это нашей докторши не видать?
Уехала,ответил Илья Муромец.
Куда уехала?
Да у нее два дня отгула.
Спустя два дня Громов встретил Аду Львовну на заводском дворе.
Мы тут соскучились без вас,сказал, подойдя ближе.
Вот как?холодно спросила Ада Львовна. Помедлила немного, потом сказала:Если хотите, проводите меня сегодня домой.
«Если хочу!»чуть было не воскликнул он, но внешне сдержанно спросил:
В котором, прикажете, часу?
Что-нибудь в девять.
В половине девятого он уже стоял возле подъезда профилактория, ожидая ее. Она возникла внезапно, вдруг очутилась рядом с ним, с независимым видом взяла его под руку.
Уже крепко лег снег на землю, приближался конец декабря.
Громов старался идти вровень с Адой Львовной, а это было нелегко, он привык шагать широко, размашисто, ее маленькие ножки едва поспевали за ним.
Она жила далеко от завода, в Сокольниках, по дороге рассказывала ему, что вместе с нею проживает ее крестнаядревняя старуха, ворчливая и брюзгливая, впрочем, добрая душой...
Потому я на нее и не обижаюсь,сказала Ада Львовна.Ведь онаединственный близкий мне человек на всем свете.
Дом, в котором жила Ада Львовна, был, в сущности, не дом, а ветхая от времени дача, вся в резных башенках, с наличниками над окнами, с цветными стеклами, выложенными над верандой, обнесенная полуразвалившимся забором.
Единственное удобствоочень близко от метро, минут пятьсемь, не больше.
Громов поднялся вслед за Адой Львовной на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. И вдруг попал в тепло, в сияние света; трещали дрова в печке, зеленый плющ затейливо вился вдоль стены, свисая до пола, в клетке у окна распевала канарейка.
Кока, вы где?позвала Ада Львовна.
Откуда-то издалека донесся хриплый недовольный голос:
Здесь я, куда денусь...
Они отдыхают,негромко произнесла Ада Львовна, подмигивая Громову.В своей резиденции.
Позднее он узнал, что резиденция крестноймаленькая, метров пять, каморка, где могла поместиться лишь одна ее широкая металлическая, с шарами кровать.
Одну минуточку,сказала Ада Львовна,я сейчас.
Он сел за стол, оглядываясь. Стены увешаны фотографиями, старинный диван красного дерева, зеркало в прекрасной резной палисандровой раме. Тихо, уютно, кажется, за окном не Москва, а глухая глухомань...
Сейчас будем чай пить,объявила Ада Львовна, снова войдя в комнату.Подождите еще совсем немного.
Готов ждать,сказал Громов, глядя на нее.
Она переоделась, вместо привычного делового синего костюма с белой или кремового цвета блузкойлегкое домашнее платье, короткие рукава открывают нежные, тонкие руки, темные волосы не стянуты в пучок на затылке, а свободно рассыпаны по плечам.
Громов смотрел на нее во все глаза.
Она усмехнулась:
Можно подумать, что вы меня раньше никогда не видели.
И Громов вдруг смутился, словно мальчишка, которого неожиданно застукал учитель в тот самый момент, когда он закурил сигарету.
В тот вечер она ничего не рассказала ему о себе. И он ушел, так и не узнав, что она за человек, и как, в конце концов, относится к нему, серьезно или флиртует от нечего делать...
Все это ему довелось узнать позднее, когда они поженились.
Она долго не соглашалась стать его женой.
Мы с тобой ровесники, а это очень плохо, потому что женщины раньше стареют. Ты еще будешь молодой, а я уже старуха старухой...
Это было явное кокетство, потому что никто не дал бы ей ее тридцати двух.
Маленький рост, миниатюрное хрупкое сложение на диво молодили ее, и она понимала, что ей еще суждено в течение долгих лет оставаться молодой.
Как-то Громов шел с Адой по улице, им встретилась красивая, полная, золотоволосая женщина. Улыбаясь, стала махать рукой еще издали, потом, приблизившись, кинулась целовать Аду Львовну.
Адочка, дорогая, как я рада видеть тебя, если бы ты знала!
Розовые пухлые губы ее впились в щеку Ады Львовны, в то же время она успела пытливо, хотя и бегло оглядеть Громова с головы до ног.
Они постояли на улице, золотоволосая толстушка щебетала об успехах дочки, поступившей в университет, о муже, который отправился куда-то за рубеж в командировку. Не преминула рассказать о себе, о том, что защитила кандидатскую и теперь собирается опубликовать целый ряд статей в научных журналах.
На прощанье она вновь осыпала Аду Львовну поцелуями, ласково кивнула Громову.
Это знаешь кто?спросила Ада Львовна.Жена моего троюродного брата. А хороша, не правда ли?
Не в моем вкусе,сказал Громов.Чересчур грузна и массивна.
Ада Львовна не была бы женщиной, если эти слова не польстили бы ей, тем более что, в отличие от жены своего родственника, она была миниатюрна и хрупка на вид. Но чувство справедливости привычно взыграло в ней.
Что ты,сказала,она же красивая, какое лицо, ты обратил внимание?
Громов рассеянно кивнул. Именно в этот самый момент они собирались перейти мостовую, и его больше интересовал цвет светофора, чем даже самое красивое лицо самой красивой на свете женщины.
Дидя очень милая, ласковая,продолжала Ада Львовна, когда они уже перешли мостовую.Характер такой, что хоть мажь ее на хлеб.
Дидя?переспросил Громов.Что это за имя?
Елизавета. Ее все так звали с самого детства, и до сих пор осталосьДидя. У нее и муж такой желасковый, добрый, нежный... с теми, кто ему необходим.
Однако,заметил Громов.Однако ты даешь!
А что?спросила Ада Львовна.
Вернее, не даешь им спуска, видно, что здорово их обоих не любишь, ни эту самую Дидю, ни ее мужа, хоть он тебе и брат.
Нет, я бы этого не сказала,возразила Ада Львовна.Не люблю? Это звучит, пожалуй, чересчур сильно. Напротив, я смотрю на нее и на него с интересом.
Чем же они тебе интересны?
Как человеческие особи. Я вспоминаю, как на различных торжествах и празднествах они поддерживают друг друга. Он начинает витиеватый тост, она тут же вступает: «Аллаверды к твоим словам», и дополняет каким-то своим, еще более ласковым и многослойным. Или она чествует кого-то, он продолжает: «Аллаверды», и, что называется, дает на всю железку. Причем это в отношении нужных им людей. Тех же, кто им уже не нужен, они перестают замечать.
Ну уж!усомнился Громов.Тогда объясни-ка мне вот что: ты ей, как я понимаю, не нужна ни с какой стороны, разве неправда?
Безусловно, не нужна,согласилась Ада Львовна.
Так какого же лешего она с тобой так подчеркнуто нежна? Какой от тебя прок?
Тут, я полагаю, не одна, а две причины,сказала Ада Львовна.Перво-наперво и у такого рода людей все-таки имеются свои привязанности, как ни говори, они же не автоматы, не могут жить все время по одному принципуты мне нужен, потому я тебя и обволакиваю, и льщу напропалую, и угождаю, чем могу. Во-вторых, она ласкова со мной прежде всего потому, что это ей ничего ровным счетом не стоит, а вдруг как-нибудь в будущем отзовется? Потому и ласкова на всякий случай...
Любопытные экземпляры,заметил Громов.
Даже очень. По-своему обаятельны, даже, я бы сказала, талантливы, а уж как услужливы, если им это интересно, необходимо, ничего не пожалеют, лишь бы сделать приятное нужному человеку.
Мне тоже встречались такого рода особи,сказал Громов.Знаешь, чем они все одинаковы? Просто все на одно лицо? Тем, что у таких вот индивидуумов никогда не бывает друзей, есть только лишь нужные люди. Заметила?
Да, это точно. И хотя они уверяют кого-то нужного для них, что они его любят, что дружба у них до конца, что их водой не разольешь, на самом-то деле они не имеют друзей, потому что не умеют дружить.
«Она умнее меня, сильнее характером»,часто думал Громов.
Он понимал, что жить с нею трудно. Многие приятели его уверяли: легче и приятнее всего с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, быть постоянно в курсе жизни, умные высмеют, запрезирают, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты тоже не самый умный...
Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что-то новое, порой неожиданное.
И еще его привлекала ее влюбленность в свое дело.
Как-то она призналась, что профилакторий в сущности ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе.
Рабочие любили ее, персонал боялся и, как полагал Громов, не выносил на дух.
Она могла при всех накричать на вальяжную Дарью Федоровну, кастеляншу профилактория, за то, что та не постелила вовремя чистое белье.
Дома, надеюсь, у вас чистая постель?ехидно спрашивала Ада Львовна.Да? Не сомневаюсь, что лилейно-белая. Почему же вы считаете возможным, чтобы наши пациенты ложились на несвежее белье? Объясните, пожалуйста!
Дарья Федоровна пыхтела, толстые щеки ее заливал клюквенный румянец.
Я проработала в больнице, до профилактория, чуть не двадцать лет,пробовала она вставить слово.
Но Ада Львовна безжалостно обрывала ее:
Ну и что с того? Значит, в больнице от вас страдали больные, а здесь страдают рабочие...
В конце концов, доведенная чуть ли не до слез, Дарья Федоровна почти торжественно обещала:
Никогда больше, ни разу в жизни...
Однажды Громов зашел за Адой в тот самый момент, когда она распекала повара, подавшего на ужин кислый творог.
Как же так можно?спрашивала она и, не давая ему произнести ни слова, продолжала:Небось самому нравится свеженький творог, а рабочие, те, как хотят, так, что ли? Рабочим все сойдет, что ни дашь?
Повар, худой, смуглый, горький пьяница, страдающий запоями, в то же время совестливый, после каждого запоя не переставал каяться, обзывать самого себя самыми обидными словами, стоял понурив голову, стараясь не встречаться с Адой глазами, а она, разгораясь все сильнее, стучала маленьким своим кулаком по столу, допытываясь: