Старик вздрогнул. Шкворень показался знакомым. Он протянул к нему руку, но тут же отвел ее. Стало страшно, но взгляд снова упал на шкворень.
Толстый конец его был обмотан веревкой, на тонком маленькое отверстие с продетым гвоздем. Джиганша недоуменно ткнул палкой в шкворень и дрожащим от волнения голосом сказал:
Джемагат, шкворень-то ведь мой!
Взоры всех присутствующих обратились на старика. Айша вздрогнула. Всем почудилось, будто от слов Джиганши заколыхалась темная завеса, плотно нависшая над ними с момента исчезновения Фахри.
Джиганша поднял с земли шкворень и внимательно осмотрел его.
Мой мой И веревка есть, и гвоздь
Айша и Шенгерей одновременно сделали движение, собираясь что-то сказать, но их опередил курсант Шаяхмет.
Что ты говоришь, бабай?.. Знаешь ли ты, что говоришь?! воскликнул он и осекся, А если шкворень твой, почему же он окровавлен? прибавил он через секунду.
Народ напряженно молчал.
Слова курсанта показались Джиганше обидными. В этих словах ему почудился вопрос: «Не ты ли убил Фахри?» Обычная сдержанность покинула его, старческие глаза запылали гневом.
Разве я бандит? крикнул он, замахиваясь на курсанта палкой, но не ударил и упавшим голосом сказал: Думать надо, что говоришь.
Шаяхмет подался в сторону, отвел занесенную над головой палку и уже по-иному, мягче, повторил свой вопрос:
Напрасно обижаешься, Джиганша-бабай. Ведь я не говорю, что это ты убил, я только шкворнем интересуюсь: как он попал в овраг Яманкул?
Все молчали.
В ответе старика звучали боль и обида, но парень не отставал. Перебегая взором от Айши к Шенгерею, он продолжал углублять свой допрос. Так над трупом Фахри столкнулись представители двух поколений Джиганша и Шаяхмет, горевшие одним и тем же пламенем.
Шаяхмету еще не минуло девятнадцати лет. В годы первых революционных кровопролитных боев он был ребенком. Шаяхмет не мог принимать в них участия, но видел геройство старших братьев. Он видел, как в восемнадцатом году, после занятия Казани чехами, под вооруженной охраной увели Мулла-Нура Вахитова в тюрьму. Он две ночи метался в бреду, когда узнал, что его расстреляли. На его глазах родного брата Бирахмета избили и, привязав к конскому хвосту, замучили насмерть. Геройская борьба Фахри, кочегара Садыка, Шенгерея и многих, многих оставила в его душе неизгладимый след. Он горел в революционном огне. Он кипел в этой борьбе, в этих муках, в этой крови, в этих геройских поступках.
Его окрыляла мечта стать борцом за светлое будущее, а старик Джиганша гордился своим прошлым, считая, что жертвы, принесенные им для блага Советов, испытанные мучения дают ему право называться солдатом революции. И надежда, что хоть на старости лет он может увидеть плоды революции, зарождали в его душе искру большой радости.
Нелегкую жизнь прожил Джиганша. Много было в ней горя, страданий, тяжелого труда.
В девятьсот пятом году его родного брата Тимершу подвесили к колодезному бревну, нанесли десятки ран, сыпали в них соль, замучили насмерть. С этого дня волосы Джиганши побелели. Двух сыновей отдал он пролетарской революции. Хорошие сыновья были у Джиганши. Они не ведали страха. Любая работа спорилась в их здоровых руках, а в играх и забавах всегда они были первыми. Немало девушек мечтало о них, у многих горячей билась кровь при мысли о сыновьях Джиганши.
Появились в восемнадцатом году чехи, за ними Колчак. Поднялись против них рабочие и крестьяне. Не усидели и сыновья старика.
Отец, не гневайся, что под старость лет оставляем тебя одного. Прости, если не увидимся, сказали они и добровольцами пошли под красное знамя.
Старший пал в бою под Перекопом. Младший погиб в девятнадцатом году при переправе через Белую, когда, преследуя армию Колчака, с Двадцать пятой дивизией брал Уфу.
Вспоминая своих сыновей, Джиганша думал: «Я дал Совету двух львов. Я своей кровью защищал Советы».
Эта мысль прибавляла бодрость старику, выпрямлялся его стан, согнутый многими невзгодами. И потому обидными показались ему слова комсомольца Шаяхмета, в которых явно сквозило подозрение.
Они жарко схватились, хотя и горели одним пламенем. Но старик был сдержанным человеком, он понял, что разговор нужно вести по-другому.
Джемагат! сказал он. Сказать язык не поворачивается, а не сказать нельзя: этот шкворень взял у меня Садык. По старости я не сразу вспомнил об этом.
Много подозрений роилось в головах людей относительно убийства Фахри, мысленно ощупывали каждого, но никто ни на секунду не заподозрил кочегара.
Слова Джиганши грянули как гром среди ясного неба. Все недоуменно переглянулись.
Когда взял? Для чего! воскликнул Шенгерей.
Джиганша задумался, стараясь припомнить.
Да так Кажется, была суббота Один сапог на ноге, другой в руках Так и пришел. «Джиганша-бабай, говорит, гвоздь в сапоге мешает, сбить его надо, дай мне шкворень». «Бери, говорю, бери. Вон он лежит».
Садыка знали, любили. Любили как своего, как руководителя в получении земель и угодий, как человека, оказавшего Фахри немало помощи при переселении из Акташа в Байрак. Никто не мог сказать о нем что-нибудь плохое. И лишь жена Шенгерея Рагия не любила кочегара.
Батюшки-светы! затараторила она. Видно, светопреставление наступило! Приезжают в гости и людей убивают Господи, сохрани и помилуй!
Айша шагнула к ней, хотела что-то сказать, но Рагия продолжала:
Он, он Кому же еще! Джиганша-бабай врать не станет. Обязательно это дело Садыка!
Придержи язык! крикнул жене Шенгерей. Чего застрекотала, как сорока? При чем тут Садык? Ведь они друзьями были Дура!
Шум увеличивался с каждой минутой.
Говорят, слово за слово цепляется, вмешался в разговор низкорослый, косоглазый старик Гимадий, молча стоявший до сих пор в сторонке. Шаркая лаптями, он вошел в круг. Вот и я хочу сказать. Имеется у меня подозрение. Прошло три дня и три ночи, а подозрение это не дает мне покоя. Я так думаю: наверно, они вместе выпили, опьянели, оба они люди с характером, подрались и стукнули друг друга чем попало. Ведь они всю жизнь точили друг на друга зубы.
Слова старика вывели Айшу из оцепенения:
Зачем так говорить, Гимадий-абзы? Откуда ты взял, что они враждовали?
Чему удивляешься? А от чьей руки на лбу кочегара шрам остался?
Только-то? Да с кем в молодости греха не бывает? Фахри всегда говорил: «Кочегар мой революционный учитель».
Но старик не дал Айше докончить:
А ты, сношенька, не горячись. Ведь и мы Садыка знаем: снаружи он друг, а изнутри черная змея.
Напраслину на человека взводишь, ответила Айша, но дальше спорить с ним не стала, решив, что следствие докажет всю нелепость такого предположения.
Слова Гимадия возмутили и Шаяхмета. Он все время сдерживался, чтобы не сказать какой-нибудь резкости, но под конец не выдержал:
Эх, бабай! Видно, правда говорится: «На чью телегу сядешь, того и песню запоешь». Кажется, ты стал подпевать сырьевщику Валию.
Но Шенгерей перебил его:
Беги, Шаяхмет, в кузницу, скажи зятю пусть скорее идет сюда. Слышишь ведь, что о нем здесь наговорили?
Курсант ловчее подтянул ремень, плотнее нахлобучил шлем и, быстро зашагав к лесу, вскоре исчез в березняке, тянущемся до самого Байрака.
А в это время на другом конце деревни остановилась у ворот околицы сивая лошадь, впряженная в тарантас.
Шенгерей с первого взгляда узнал и хромого мерина и сидящего в тарантасе Петрова. При виде знакомой упряжки Тимеркаеву стало как будто легче.
Убийство Фахри большое горе. Но этого мало. Теперь невесть что заговорили о кочегаре Садыке. Тут и шкворень, и шрам Сколько ни думал Шенгерей, никак не мог разобраться в этой запутанной истории. Еще утром он сообщил в волисполком о том, что найден труп, и с нетерпением ждал приезда начальства
Какой-то мальчуган открыл ворота околицы. Лошадь затрусила по широкой деревенской улице.
Тише, вы! крикнул Шенгерей шумевшей толпе. Вон едут, разберут, все раскроется
II
Наконец напали на след известного вора по кличке «Чумар». Арестовали несколько бандитов, от которых трепетала вся округа. Дознание установило причастность к делу одного из работников волисполкома. Подозрение коснулось секретаря машинного товарищества «Трактор» и заместителя председателя правления кооператива.
Для ведения следствия по раскрытию столь важного преступления был назначен чуваш, коммунист Паларосов.
Он четверо суток вел следствие, допросил свыше пятидесяти человек, арестовал двенадцать преступников и под стражей отправил их в город.
Покончив с этой частью дела, Паларосов собрался ехать на пристань, но не успел сесть в тарантас, как услышал окрик:
Товарищ Паларосов! Товарищ Паларосов! Остановитесь на минутку!
К нему спешил Петров, агент уголовного розыска.
Из Байрака человека прислали. В овраге Яманкул обнаружили труп Фахри Мне нужно ехать. Что вы думаете делать? спросил он, но в вопросе ясно сквозило желание, чтобы Паларосов сопровождал его.
Паларосов задумался. Сегодня в городе открывается партконференция, он, как делегат, должен прибыть своевременно, принять в работе активное участие. В повестке дня стоят два важных экономических вопроса. А с другой стороны, он, как следователь, узнав о преступлении, должен немедленно ехать по вызову.
Когда отходит пароход?
По расписанию в семь На часок опоздает
«Может, успею», подумал Паларосов, а вслух произнес:
Поедем в Байрак. Распорядитесь, чтобы нас сопровождал милиционер, а также вызовите доктора, может, придется произвести вскрытие.
Ярко светит солнце. Все кругом спешит одеться в весенний наряд.
Нынче апрель был холодный, даже первая половина мая прошла в пасмурных днях. Но вот уже неделя, как солнце стало пригревать землю. Пронеслось несколько гроз, и воздух после них потеплел. Природа ожила, все зазеленело, закудрявилось.
Помолодели луга, поля, леса. Их молодая зелень ласкает взор. Выглянули желтые, белые, голубые цветочки, маня пестрых мотыльков. Пчелы наполнили окрестность веселым жужжанием. Высоко в небе взвились жаворонки, важно зашагали за пахарем черные грачи. Захлопотали в кустах всякие птахи, занятые устройством гнезд для будущих птенцов.
Вышли в поле и пахари. Тяжелыми плугами разрыхляли они землю, засевали ее зерном в надежде собрать осенью богатый урожай. Яркие лучи солнца укрепляют надежду хлебопашца. Полосы озимых и яровых всходов, готовая зацвести гречиха углубляют его радость. В нем пробуждается надежда; как за суровой зимой пришла ласковая весна, так и после тяжелой жизни наступит счастливая пора
По черной дороге, проползшей змеей между всходами хлебов, тарантас подкатил к мелкой речонке. Вода в ней не доходила до половины колес, переправа была нетрудной. Лошадь медленно взобралась на гору и затрусила по влажной дороге, разделяющей небольшой лесок на две половины. От самой опушки леса снова начинались поля, а за ними сверкала голубая гладь реки.
Это Волга.
Когда путники выехали из леса, по ней медленно плыл длинный плот. Построенные на нем деревянные домики казались игрушечными, а суетившиеся около них люди букашками. Заигрывают с плотом резвые волны, подкатывают к нему то с правого борта, то с левого, хотят добраться до домиков, но это им не удается, и волны отступают от плота, ища новых забав.
Из-за поворота реки навстречу плоту выплыл большой, двухэтажный пароход. Мощно загудела его сирена. Люди на плоту забегали, засуетились. Четверо кинулись к гигантскому рулю, сложенному из толстых бревен.
Подойдя ближе, пароход снова дал свисток, который прокатился по реке, достиг берета, прогремел в лесу и умолк где-то вдали.
Путники, очарованные видом пробудившейся природы, не заметили, как подъехали к Байраку.
Шустрый мальчуган с красным галстуком на шее открыл ворота околицы. Тарантас покатил по широкой улице.
Вон Нас ждут, сказал Петров, указывая на противоположный конец деревни, где стояла толпа народа.
III
Паларосов был хорошо знаком с Фахри. Они вместе работали в тяжелые годы, вместе боролись с голодом. Фахри был тогда председателем волисполкома, Паларосов агентом центра. Потом его отозвали в Чувашскую Республику. Последние годы он работал там. А теперь, после долгого перерыва, снова оказался в Байраке.
Паларосов, как и большинство чувашей, умел, хотя с трудом, говорить по-татарски.
Подъехав к толпе, он слез с тарантаса, по-татарски поздоровался с собравшимися, выразил Айше соболезнование, упомянул, что Фахри был его другом. Затем он обратился к Шенгерею с расспросами о том, когда, где и как был обнаружен труп Фахри. Получив от него нужные сведения, он снова повернулся к Айше:
Пойдемте с нами.
То же, но по-русски он сказал Шенгерею и Петрову. Кроме них, нужны были двое понятых из местных жителей.
Я пойду! отозвался Гимадий, выходя на середину.
Пусть Джиганша-бабай пойдет, он честный старик! раздалось со всех сторон.
Паларосов не возражал. В сопровождении понятых, с Шенгереем, указывающим дорогу, направился он к оврагу Яманкул.
На крутом берегу Волги растет одинокий столетний дуб. Глубокие корни далеко ушли в землю, широко раскинулись могучие ветви, густая листва не пропускает лучей солнца, даже в полдень царит там прохлада.
Паларосов и его спутники оставили под тенью этого дуба вещи и стали с трудом спускаться по крутому скользкому скату оврага.
Разговор начался с выговора Шенгерею он не должен был до прибытия следственных властей трогать труп и переносить его в деревню.
Паларосов зарисовал место обнаружения трупа. На правой стороне оврага, в желтом песке, ясно обозначался след ноги. Похоже, что сюда наступили в грязную, дождливую пору. Паларосов измерил след, внимательно осмотрел узкую тропинку, ведущую из Байрака в Хзмет. По окончании осмотра прочел протокол и дал его на подпись понятым. Но это оказалось нелегким делом.
Айша в детстве несколько зим ходила учиться к жене муллы, но дальше чтения по складам дело не пошло. Со временем и это забылось. И только после революции удалось ей урывками месяца полтора посещать кружок ликбеза. Там она научилась читать по-печатному; что касается письма, то с этим делом не ладилось. Огрубелые от тяжелой работы руки не могли справиться с тонким пером. Единственное, чего она добилась, это подписывать свое имя и фамилию. Теперь, взяв из рук Паларосова перо, она с трудом вывела: «Айша Гильманова».
За ней была очередь Джиганши. В детстве он был крепостным Хайдера-мирзы Акчулпанова. Не удалось ему походить в школу и позже. Поэтому вместо подписи он обычно ставил тамгу. На этот раз за него подписался Петров.
Шенгерей в детстве посещал школу, получил немало ударов от хальфы и хазрета, два раза убегал из школы, но всякий раз его приводили обратно, награждая еще большими тумаками. С годами зачатки знания, полученные когда-то в школе, забылись. И только во время советской власти удалось ему восстановить забытое. По книгам сынишки, ученика советской школы, научился он писать. Это было его гордостью и большим подспорьем в работе. Когда очередь дошла до него, он с кудрявым росчерком подписал свою фамилию.
Последним был старик Гимадий. Все считали его за человека со знаниями. В молодости он служил дневальным в большом медресе, оттуда перешел в дом хазрета, а после его смерти был взял Абдуллой-ишаном к себе. Когда в девятнадцатом году черные волны колчаковщины залили территорию теперешней Татарской Республики и подступили к Казани, Абдулла-ишан именем религии призывал народ восстать против Советов, за что, по приказу кочегара Садыка Минлибаева, был расстрелян, а имущество его отобрано в волость.
Гимадий остался без пристанища. После долгих мытарств, по протекции дау-муллы Фаридель-Гасры, устроился он на службу в совхоз, заведующим которым был Валий Хасанов.
Никто не поверил Гимадию, когда он сказал: «Моя тамга серп». Все решили, что он насмехается над неграмотностью старика Джиганши. Но Гимадий не насмехался он действительно был неграмотен. За него в протоколе расписался Шенгерей.
Покончив с подписями, все вернулись в Байрак. Около дома Фахри стояла большая толпа. Тут же сидели прибывшие из волости милиционер и доктор. Прибытие доктора вызвало в деревне массу толков:
Вскрывать будут Узнают, кто убил, и тут же расстреляют
При деятельном участии Рагии этот слух облетел все избы и под конец принял еще более жуткий вид: