Из юрты показался Азымбай. Он обратился к Абдулле Эль-Керими:
Мулла Янгырбая, или ты не желаешь пойти на девер?
Серсеке, намеревался я посостязаться с тобой в красноречии, но на дженазе считаю это неудобным, на ходу ответил мульдеке.
Бай, довольный, крикнул ему вслед:
Ай, дорогой мульдеке! Среди татар редко встретишь ловкого краснобая! Если приедешь, кумыс, баран готовы. Выпьем как следует, побеседуем!
Хорошо, приеду, пообещал Абдулла, входя в юрту.
XXX
Большая юрта полна народу. Вдоль киреге сидят казахи в кепе и малахаях и заплаканные женщины в белых покрывалах. Перед ними выстроились: мужчины в джуббах, чалмах, маленьких черных шапках, джилянах, тужурках и чапанах. В центре, головой к кибле, ногами к двери, лежит огромное, как гора, тело Байтюры, завернутое поверх савана в одеяло и кошмы. Лицо его закрыто полотенцем.
Слева от покойника с четками в руках стоит брат его Якуп. Он в молодости учился в медресе и был знаком с порядком дефена и дженазы. Тут же, слева от дверей до почетного места, сидит духовенство.
Когда все разместились, вошел старый Азымбай.
Можно начинать, больше никого не осталось.
Якуп, не выпуская из рук четок, взглянул на ишана, сидящего на почетном месте, и приглушенным, печальным голосом спросил:
Покойнику было семьдесят девять лет. За сколько лет полагается фидия?
Двенадцать лет относятся к детству. Полагается за оставшиеся шестьдесят семь лет, быстро высчитал самый прыткий из собравшихся Абдулла Эль-Керими.
Сосчитали тех, кто должен был получить фидию. Их оказалось тридцать четыре человека. Из них двоих одного слепца и одного мальчика как непригодных вывели из ряда. Осталось тридцать два. Каждый из них принимал на себя грехи двух лет; грехи оставшихся трех лет прибавили трем муллам. Сосчитав, что двадцати девяти муллам полагается по два, остальным по три девера, приступили к делу.
Около Якупа лежал маленький сверток с таким количеством золота и серебра, какое, по шариату, могло окупить грехи, совершенные в течение года.
Якуп перевесил четки на локоть, уселся как раз на уровне груди покойного и со словами: «Принимаешь ли сие в откуп за все, что должен был совершить новопреставленный Байтюра, сын Хантемира, но что не выполнил он своевременно, и не снимаешь ли с него все то, что обязательно и необходимо?» протянул сверток ишану, сидящему напротив него, по другую сторону покойника.
Ишан обеими руками взял сверток и тут же вернул его баю, сказав при этом:
Принял и снова возвратил тебе в дар.
Ишану полагались грехи за три года, поэтому церемония со свертком была повторена трижды.
Следующая очередь была Абдуллы. Ишан отошел в сторону. Абдулла занял его место.
Принимаешь ли сие в откуп за все, что должен был совершить новопреставленный Байтюра, сын Хантемира, но что он не выполнил своевременно, и снимаешь ли с него все то, что обязательно и необходимо? сказал Якуп, протягивая сверток.
Абдулла Эль-Керими правильным арабским напевом произнес:
Принял и снова возвратил тебе в дар.
На него возлагались грехи двух лет, и поэтому он только два раза принял и вернул сверток. Девер был повторен всеми остальными, разложившими на себя грехи покойного бая, накопленные за шестьдесят семь лет.
Муллы, взамен этого мы дадим вам скот. Удовлетворитесь ли вы тем, что мы дадим вам? спросил Якуп по окончании девера, пряча сверток в карман.
Все участники девера в один голос ответили:
Согласны, согласны!
В юрту вошли новые люди. Совершили тяхлиль. Потом множество людей вынесли тело Байтюры.
Среди женщин поднялся плач. Рокия-байбича с воплем: «Ай, Байтюра, ау! На кого меня покидаешь?» откинулась на киреге.
Вокруг нее скопились женщины. Рокия не утихала.
Ай, Байтюра, ау! На кого меня покидаешь? причитала она.
К ее плачу присоединились другие, стали восхвалять достоинства, величие усопшего.
Женщины в слезах остались в юрте, мужчины пошли на дженазу.
XXXI
Саженях в тридцати от юрты покойника положили на траву. Джигит, встав на стременах, закричал, поворачиваясь во все стороны:
На дженазу! На дже-на-зу!
Народ, как морская волна, хлынул на призыв. Сняв обувь, люди выравнивались в длинные ряды. Ряды становились все теснее и теснее. Огромная, ровная площадь, как черной тучей, покрылась народом. И если посмотреть сверху, островерхие шапки и малахаи напоминали густой лес.
Все, сказал кто-то сзади.
Для придания дженазе особой торжественности был привезен за сто верст известный татарский ишан. Сгорбленный, низенький старикашка, в зеленом чапане, белой чалме, с длинным зеленым же посохом, стоял перед затихшими рядами.
Приготовьтесь в мыслях ваших! пискливым голосом повелел он.
Из середины рядов поднялся Абдулла Эль-Керими и звучно, разборчиво начал:
Илахи, приготовился я к намазу дженазы для славы божией, для прославления пророка нашего, для моления за усопшего, обратился челом к кибле, следую за имамом, аллах велик! Вот так совершите приготовление, пояснил он.
Имам воздел руки. Началось моление.
Но дженаза не обошлась без происшествия.
Когда имам воздел руки и, провозгласив «аллах велик», призвал к текбиру, в одном из центральных рядов несколько казахов распростерлось в земном поклоне, как это полагается при обыкновенном намазе. Их примеру последовали остальные, и так два-три ряда склонились в ненужном поклоне. Среди них был и жених Карлыгач Калтай. Татарин, шакирд, сидевший поблизости, прыснул от смеха и был принужден выйти из ряда.
Намаз дженазы кончился.
Джемагат, каким человеком он был? крикнул Якуп.
Хорошим человеком, последовал ответ.
Обидел ли он кого словом или делом? Если есть такие да простят!
Нет, нет, не обидел!
Покойника положили на телегу. В сопровождении нескольких человек его повезли на кладбище. Большинство народу осталось. И снова, как морская волна, народ хлынул к тому месту, где на привязи стояли предназначенные для раздачи животные. Четыре верблюда, повернув длинные шеи, недоуменно посмотрели на людей и снова принялись за жвачку. Но дикий жеребец, только сегодня взятый из табуна, при виде надвигавшейся людской волны заметался в страхе. Коровы, чесоточные жеребята, худые телята стояли спокойно.
Весь этот скот предназначался для раздачи.
Фидию, крупные садака и подарки решено было раздать не на кладбище, а здесь, на месте.
При раздаче подарков и фидии главная роль выпала на долю Якупа и Янгырбая. Это дело воистину было трудным. При решении, кому сколько и что дать, учитывались, во-первых, состояние наделяемого, во-вторых, его родовитость и партийная принадлежность и, в-третьих, общественное положение.
Муллы получали приношение не сообразно с их ученостью или количеством принятых на себя грехов: мерилом здесь служило, в каком роду, у какого бая живет он.
Как только родственники покойного подошли к скоту, среди духовенства поднялся шепот, кому что достанется.
Мулы были поделены на три группы, в зависимости от того, каково было состояние их хозяев. В первую группу вошло шесть человек, в том числе Абдулла Эль-Керими, во вторую девять, остальные в третью.
Первым отвязали дикого жеребца. У ожидающих разгорелись глаза.
Кому достанется?
Жеребца отдали ишану. Он в отогнутую левую полу взял уздечку, отвел коня к своей арбе и передал кучеру. Не меньшее вожделение вызвал большой одногорбый верблюд. Но на этот раз ничья надежда не оправдалась. Оказалось, что из Троицка должен был прибыть ученый казах Юлдузбай, несколько лет проживший в Мекке, Медине и Бухаре. Он намеревался прочесть дженазу, но по болезни не мог прибыть на погребение. Верблюд предназначался ему.
Потом отсчитали одного верблюда, двух шелудивых жеребят, одну кобылицу, корову и четыре овцы и все скопом дали первой группе мулл. Дележ они должны были произвести сами. Так же захватив уздечки в полы своих одежд, муллы отвели дареных животных в сторону и совершили молитву.
Далее наделяли фидией и в одиночку и по группам. Муллу вызывали не по его имени, а по имени его бая.
Мулла Ис-Ахмета, поди сюда!
Церемонным шагом подошел казанский шакирд Зяки Фяхми, в джуббе, в штиблетах и каракулевой шапке, надетой на длинные волосы. Он робел, конфузился. Ни на кого не глядя, принял шелудивого жеребенка, преклонив колена, совершил молитву и вместе с даром скрылся с площади.
Мулла Буребая, поди сюда!
Бородатый татарин Сейфулла, в белой шапке, желтом джиляне, в больших каушах, без малейшего стеснения, смело, будто говоря: «Я беру то, что мне полагается», остановился около пестрого вола, прикинул в уме: «Рублей двадцать стоит скотина», и, помолившись, привязал его к ближайшей телеге. Желая определить откормленность вола, откровенно пощупал ему хребет и ребра.
Так роздали весь скот.
Несколько в стороне стояли два странствующих араба. Им дали по золотой десятке, сказав, что возиться с продажей скота им было бы хлопотно.
Покончив с духовенством, начали раздавать подарки почтенным казахам. Среди подарков имелось множество чапанов стоимостью от двух до тридцати рублей, несколько дорогих ковров, пять отрезов сукна по четыре аршина в каждом. Все это роздали в строгом соответствии с родовым и партийным положением и возрастом.
Из близких покойному подарок получил каждый. Кроме них, подарки получили бии, аульные управители и аксакалы. Старому Азымбаю дали хорошую шубу и кепе покойника. Старик, накинув лисий тулуп на плечи, взял зеленый чапан в руки и ходил, довольный, улыбаясь, как ребенок, получивший игрушку.
«Несколько дней тому назад, после посещения Биремджан-аксакала, заехал я к Арсланбаю и наговорил немало в пользу Сарсембая. Не совершил ли я этим ошибки? Как же я, одевшись в одежды Байтюры, сев на его коня, пойду против Найманов?» уколола его мысль.
Однако не все были довольны подарками так, как был доволен Азымбай. Например, брату Калтая, Сарыбаю, казалось, что он получил подарок худший, чем Янгырбай, хотя по положению они были равны.
Детям и калекам роздали медяки.
Наконец со всеми делами было покончено.
Арбы, оседланные кони тронулись. Народ помчался на кладбище. В ауле остались одни женщины.
XXXII
Казахи, забывшие на мгновение свои распри, как только сели на коней и выехали в степь, опомнились. Будто по уговору, каждый род, каждая группа обособились. До кладбища было верст десять. Всю дорогу шло подвижное, летучее собрание, где люди, сидя на конях, совещались, составляли тайные планы.
Сарсембай и Арсланбай ехали верхом. Бай увлек с собой и Сарыбая, и они втроем разыскали среди мчащихся без пути-дороги людей Биремджан-аксакала. Сам старик ехал в тарантасе. Рядом с ним сидел акын Толсомджан. После обмена приветствиями акын пожаловался:
Почтенный отец, Бирем-эке, ты все бранишь меня
Старик прервал его:
Я знаю, что говорю. Борода твоя начинает седеть. Не пора ли образумиться? Весь век свой хвалишь родовитых, ругаешь бедных. Не лучше ли взять пример с великих акынов Сары-Арка Абая и Тургайбая!
В присутствии акына о партийных делах поговорить не удалось акын был сторонником Найманов. Оставив старика, трое всадников ускакали вперед.
Поодаль в стороне пять-шесть верховых казахов на ходу о чем-то совещались. В центре мчался Якуп. Тут же были Янгырбай и Азым.
Арсланбай, видал Азым-эке? кивнул в их сторону Сарсембай.
Джигит махнул рукой.
Податлив старик шуба и чапан примирили его.
Этому глупцу я дал бы не только шубу и чапан, а оседланного коня и верблюда с верблюжонком, промолвил молчавший до того Сарыбай.
Похоже, что людей, которым оседланные кони и верблюды с верблюжатами придутся по вкусу, окажется немало, многозначительно ответил Сарсембай.
Среди этой скачущей толпы были представители многих родов, и все же в разговорах, в группировках намечалось два основных течения. Танабуга, Кзыл-Корт, Кара-Айгыр группировались вместе, их тянуло к Сарманам. Роды Дюрткара и Алтына крутились около Найманов.
На глаз первая группа была многочисленнее.
Сарсембай что-то прикинул в уме и сказал спутникам:
Они хвалятся родовитостью, но мы победим численностью. Видишь, сколько нас?!
Впереди, на берегу большого озера, показались низкие белые мазанки. Прежде это было джайляу Бирем-эке, но десять лет назад здесь осели колонисты и теперь становище разрослось в большое село. Заливчато затявкали собаки, из мазанок выглянули простоволосые женщины, с любопытством уставились на надвигающийся людской поток. Но казахи промчались дальше.
До кладбища оставалось полторы версты. Еще издали стали видны разнокалиберные, новые и ветхие, покрытые письменами надгробные камни, которые своим жалким видом напоминали развалины и будто жаловались, что их забросили среди чужих.
В одном углу кладбища стояла группа людей, были видны арбы и оседланные лошади там могила Байтюры.
Кладбище запестрело малахаями, шапками. Каждый в сопровождении муллы переходил от одной могилы к другой, читал коран.
Кончено! крикнул кто-то.
Разбредшийся во все стороны народ быстро собрался. По четырем углам свежего, высокого могильного холма сели четверо мулл, по бокам, в изголовье и у подножия примостилось еще несколько человек из духовенства.
Как только народ собрался, богатый казах Ис-Ахмет пробасил:
Мульдеке мой, читай тябаряк!
Зяки Фахми откашлялся и открыл было рот для произнесения первых слов молитвы, но Сайфулла, мулла Буребая, не пожелал уступить первенства и сильным, красивым голосом начал:
«Эузе-билля»
Тябаряк был прочтен быстро, красивым, музыкальным напевом Шаймирзы.
Ай, дорогой мульдеке! Отлично прочитал! похвалили казахи.
Муллы, сидевшие по углам и по бокам могилы, в свою очередь прочли коротенькие цитаты из корана. Один из мулл, по приказу бая, начал ясын, но сбился и скомкал конец. Этим мулла опозорился не только перед своим хозяином, но перед всем народом и стал надолго мишенью для насмешек.
Роздали по десять копеек садака. Помолились. На этом кончились и дженаза, и дефен, и раздача садака. Народ снова сел на коней. Снова заиграли плети. Снова, сплотившись по группам, родам и партиям, понеслись по степи. Снова промчались мимо белых мазанок, лающих собак и вернулись в джайляу Якты-Куль поесть мяса, напиться кумыса, помянуть покойника.
XXXIII
Тучи рассеялись, небо прояснилось. Не просохшая после дождя широкая, ровная зеленая степь сверкала издали морем изумрудов. Детвора, уныло сидевшая в юртах, оживленно рассыпалась по степи. Джигиты, девушки под любым ничтожным предлогом скакали из одного джайляу в другое. Радостно ржали жеребята, продрогшие от дождя и холодного ветра. Якты-Куль сиял серебряным диском. Настроение вернувшихся с кладбища поднялось, чувство подавленности, навеянное похоронными церемониями и пасмурным днем, рассеялось.
Аул состоял из пятнадцати юрт, пять из них принадлежали Байтюре и Якупу. Каждый, соответственно положению, занял место в этих юртах. Для тех, кто там не поместился, приготовили табны под открытым небом.
По обычаю, сначала прочли коран, духовенству снова роздали садака. После этого Байтюра, дженаза, кладбище были забыты. Печальное застолье превратилось в веселый пир, в состязание в остроумии и находчивости. Кумыса у бая было вволю. К тому же близкие и родственники покойного привезли кумыс в турсуках и саба. Еды тоже было без счета. От выпитого кумыса в головах шумело, глаза разгорелись, языки развязались.
В большой юрте, жилище бая, сидели самые почетные люди родоначальники, аксакалы, бии, баи. На самом почетном месте Биремджан-аксакал, по одну сторону его Якуп, Янгырбай, по другую Сарсембай, его сват Сарыбай, далее Арсланбай, Калтай и еще множество мужчин. Азым-эке надел чапан усопшего и в этом несколько смешном виде прислуживал сидящим; оживленный, раскрасневшийся, он так и сыпал шутками.
Бирем-эке говорил о прошлом. Ругал Эбельхаир-хана, гневался на татарского генерала Тевкилева за его недобросовестное посредничество. Тонко намекнул на то, что и здесь не обошлось без собственных Эбельхаиров и Тевкилевых, что Найманы, будучи ханами и султанами, способствовали закабалению народа в рабство белому царю. Особое внимание уделил он героям-казахам, восставшим против них, долго рассказывал о далеком Кетибаре Его слова отрава для сторонников Якупа и Янгырбая, праздник для Сарсембая. Янгырбай и Арсланбай даже обменялись парой колкостей, едва прикрытых улыбками. Но благодаря действию выпитого кумыса дело кончилось шуткой, и все остались довольны. Азымбай лез из кожи, чтобы поднять настроение. Когда, наконец, вернулся акын, оставшийся оплакать бая на его могиле, все почувствовали облегчение. Азым-эке подхватил его под руку, пирующие подвинулись, давая акыну место в центре табна. На киреге висели зеленый чапан и шапка, расшитая позументом.