Живо вспоминаются голодные дни юности Студенческий кружок Приглашенный режиссер и невесть откуда набежавшие многочисленные «артисты». Все очень просто: по капризу режиссера на сцену выносили настоящие кушанья.
А он смеется, смеется, дух захватывает от горького смеха И в конце концов, память всегда возвращает его к одному и тому же: воображение непременно облачает его в плащ датского принца, дает ему в руки рапиру, чтобы он мог, чуть склонившись, подозрительно блеснуть глазом на Лаэрта («Как! И рапира с ядом?»), и тут всплывает лицо Великого режиссера. Он напряжен, глаза мечут искры, его тайное волнение передается окружающим, и актеры внимают ему: «На караульном посту произошел странный случай: после того как часы пробили полночь, стоявшим на посту солдатам явилась тень покойного короля. Вот и сейчас приближается полночь, и стоящий на посту Франциско признается: что «озяб и на́ сердце тоска»
Спектакль начинался с музыки, из глубины сцены до первой кулисы тянулась лестница Эльсинорского замка.
Гамлет появлялся наверху, в начале лестницы: измученный подозрениями, смятенный, лишившийся сна Гамлет шел из дворца. При этом он был так возбужден (Гамлет или Уча?), что бессознательно волочил за собой плащ
Он вспоминает, как на первой репетиции Великий режиссер с криком вскочил на сцену, разорвал ему на груди колет, расстегнул манжеты, растрепал всю одежду И в самом деле, мог ли Гамлет в таком душевном смятении быть одетым с иголочки
По лестнице он спускался медленно, часто останавливаясь. Одолев последнюю ступеньку, в глубокой скорби прислонялся к стене. Здесь музыка умолкала. И после длительной паузы он начинал свой первый монолог Речь его постепенно набирала силу и, достигнув кульминации, исторгала у актера нервический смех
«Чувства, больше чувства!» слышит Уча голос Великого режиссера.
«Чувства, больше чувства!..» Это требование привело к тому, что радости и горести Гамлета Уча сделал своими собственными, начал думать его мыслями, смотреть его глазами, слышать его ушами. Уча вошел в образ и слился с ним, поначалу отвлеченный, туманный образ Гамлета растворился в его существе, поглотил его целиком. С ним происходили странные вещи: как только он оставался один, пусть даже на улице, он старался вспомнить какую-нибудь сцену из пьесы и вызвать в себе соответствующие эмоции. Прохожие провожали его удивленными взглядами.
Он шел медленно, обессиленный тяжкими мучительными раздумьями (это было в третьем акте), чтобы хоть в молитве найти облегчение. Он был почти невменяем и настолько погружен в себя, что не замечал (кто: Гамлет или Уча?) спустившегося с ноги чулка. Он шел с разорванным воротом, с безумным взглядом, внешне как будто скованный, но внутренне смятенный; входил в часовню, опускался на колени, хотел молиться, но не мог, и после долгого молчания начинал знаменитый монолог, берущий свои истоки далеко в необозримом пространстве мыслей.
«Быть иль не быть, вот в чем вопрос»
А потом Уча бежал от сцены, ибо сцена казалась ему враждебной, бежал от зрителей, ибо зрители больше не узнавали его. С первых же дней болезни заперся он в своей комнате, безумно тоскуя по знакомому запаху театра, по игре разноцветных столпов света, по мягкому шороху занавеса и резкому скрипу подъемника в кулисах. Ему не хватало общения с коллегами и тех знакомых реплик, после которых он начинал обычно свои монологи
И однажды силой воображения он превратил маленькую комнату в зрительный зал, сам перевоплотился в тысячу зрителей, в тысячу глаз и ушей, и взор свой, и слух устремил на зеленый занавес.
Спускавшийся с потолка до самого пола зеленый занавес раскрывался каждый вечер, раскрывался в его воображении, и на подоконнике разыгрывалась та пьеса, которая шла в нескольких кварталах отсюда, на сцене театра. В первые годы эта блаженная иллюзия казалась ему действительностью. Уча помнил наизусть каждый эпизод и каждую паузу, и происходило удивительное: когда запертый в своей комнате Уча открывал глаза, что означало конец воображаемого спектакля, то через несколько минут под балконом его дома проходили зрители, вышедшие из театра.
Но постепенно притуплялась в нем способность вызывать видения, забывалась последовательность сцен, он не мог вспомнить реплики. Время шло, менялся репертуар. Появились новые драматурги, ставились новые, неизвестные ему пьесы, и фантазия его уже не справлялась с их преображением. Он больше не отождествлял занавеску на окне с театральным занавесом, не оживлял на подоконнике крохотные фигуры актеров. Уча Аргветели не имел ни малейшего представления о том, что происходило в его любимом театре. Это было невыносимо! Это было все равно, как если бы он не знал, что происходит с ним самим спит он или бодрствует, живет или больше не дышит.
И в один из зимних вечеров он надел пальто, поднял до ушей меховой воротник, спрятал подбородок в теплый шарф и украдкой покинул дом. Никем не узнанный он сидел на галерке и смотрел новый спектакль. Это было одиннадцать лет назад, во время войны
Прохладные знакомые пальцы коснулись его лба, Уча вскинул глаза над ним стояла сестра с пузырьком в руке.
Выпей, Уча!
Так скоро?
Разве скоро, четыре часа прошло.
Уча, как послушный ребенок, открыл рот и проглотил чайную ложку бесцветной и безвкусной жидкости.
Нино Что ты сейчас сказала?.. Что прошло?
Четыре часа прошло
Ах
Он вспомнил!!!
Часы
Нынешним утром его растревожили часы
Наконец-то он вспомнил
Нет, не утром, это было вчера!
Его напугали часы
Он вспомнил все.
Уча, измерь температуру!
Нино оттянула ворот свитера и просунула ему под мышку градусник.
Уча не сводил глаз со стенных часов Тогда они тоже работали И так же беззвучно качался маятник Когда он родился Изучал грузинскую азбуку Увидел девушку, которая должна была стать его женой Когда впервые вышел на сцену И когда сорвался с последней ступеньки с датой 1934 Когда в полном одиночестве лежал в траве, и никто в целом свете не знал, где сейчас Уча Аргветели
Кто знает, сколько еще лет отсчитает этот маятник, перекинет их справа налево, слева направо и отбросит в прошлое
Да, часы растревожили его, но другие часы. Про них он прочел в журнале. Журнал принес знакомый поэт из театральной библиотеки. В нем статья о современном испанском театре, из-за которой он и принес ему журнал. Уча прочел статью тайком сестра запрещала ему читать. Он утомился, собирался уже заснуть, как вдруг его внимание остановил броский заголовок: «Без одной минуты двенадцать»
Он заинтересовался, прочел первые строчки и потом уже не мог оторваться. Не любопытство, а скорее страх заставил его прочесть статью до конца. Французский журналист писал об угрозе атомной войны и кончал так: «В США выходит «Бюллетень ученых, работающих над атомом», на первой странице этого бюллетеня изображены часы, стрелки которых показывали, что до двенадцати осталось восемь минут. После взрыва первой водородной бомбы изображение изменилось теперь часы показывают без трех минут двенадцать. Может, ныне в нашем распоряжении вообще осталось каких-то шестьдесят секунд?»
Раз в месяц Уча просил почитать ему газету, когда недуг немного ослаблял свои тиски. Нино читала ему тихим, успокаивающим голосом. И Уча считал, что он в курсе всех событий. Однако Нино, посвятившая всю жизнь уходу за братом, многое скрывала от него. Прочитанная статья потрясла больного до глубины души. Он не думал, что дело дошло уже до того, что миру угрожает страшная, быть может, последняя война
«Через несколько часов после атомной войны на земле исчезнет род человеческий», писал французский журналист.
Всю ночь Уча думал об этом, и внезапно его как громом поразило, ему показалось, что это он виноват во всем. Если бы Аргветели не заболел, если бы он не провел эти двадцать лет взаперти, если бы он остался в театре, продолжал потрясать зрителей, исторгать слезы, плакать, смеяться, бушевать на сцене, волнами волшебства будоражить каждый вечер переполненный зал, то он поставил бы такую пьесу, сыграл бы такую роль, произнес бы такой бессмертный монолог, вложил бы в каждое слово самого себя с такой страстью, искренностью, силой, любовью и возмущением, что затряслись бы, задрожали бы все злодеи и злоумышленники. Да, так было бы, если бы болезнь не приковала его к постели.
И тут же смутился представил себе, что его мысли станут известны грядущим поколениям, и они лишь посмеются над его страхами.
Всю ночь он не находил покоя.
Утром заставил Нино позвонить в радиокомитет. Год назад ему принесли магнитофон, научили, как им пользоваться и попросили: «Когда вы почувствуете себя лучше, батоно Уча, и когда у вас будет желание, почитайте что-нибудь, запишите на пленку»
Но ему за целый год так и не удалось подняться с постели, и, конечно, он забыл, как пользоваться магнитофоном. Только нынешним утром он попросил сестру позвонить на радио.
3
Хорошо, папа, я пойду домой, сказал Гизо.
Возможно, я опоздаю!
Ладно, кивнул головой Гизо: дескать, понимаю, почему ты опоздаешь; он повернулся и побежал вслед за автобусом к остановке.
Деньги у тебя есть? крикнул вдогонку ему Леван.
Гизо был уже далеко. Он остановился, достал из кармана рубль и помахал им в воздухе, высоко подняв руку.
Возле театра имени Руставели Леван замедлил шаг. Оглядел людей, высыпавших на солнышко; заметив группу молодых актеров, направился к ним.
Бондо Можно тебя на минуточку? окликнул Леван одного из актеров, остановившись посреди тротуара.
От группы отделился молодой брюнет в коричневом ратиновом пальто, без шапки, подошел к Левану, пожал ему руку.
Вы домой?
Нет У меня к тебе одна просьба, Бондо, начал Леван.
Ради бога, хоть десять! улыбнулся молодой актер.
Знаешь, Бондо Я записал на пленку выступление Аргветели.
Не может быть! Глаза у Бондо загорелись. Вот это я понимаю! Значит, голос его сохранится для потомков Но как вам это удалось?
Он сам пожелал!
Сам?! Удивительно воскликнул Бондо и внезапно задумался. Я помню, когда мы учились в Театральном институте, директор повел нас к нему домой. Всем хотелось увидеть живого Аргветели. Мы сидели молча Директор нас представил хозяину. Он смотрел на нас, кивая директору головой. Ничего необычного в его поведении не было, но мы ждали, следили за каждым его жестом, ловили каждую перемену в лице. Теперь, когда я это вспоминаю, мне кажется, Уча Аргветели все понял и обиделся. «Вы знаете, что такое театр? обратился он к нам, глядя каждому прямо в глаза. Испытывали ли вы когда-нибудь на сцене трепет? Чувствовали ли озноб вдохновения? Ведомо ли вам мгновенное помрачение ума? Знаете ли вы, что такое слезы? Плакали ли вы когда-нибудь? Тут он усмехнулся и добавил: Да, наверно, плакали, когда мама не давала денег на кино Впрочем, нет, ведь и это слезы, пролитые во имя искусства». Он засмеялся презрительно.
Они стояли посреди улицы и ждали, когда пройдет поток транспорта.
Вы сказали, что у вас ко мне просьба? напомнил Бондо.
Да Ты должен ненадолго пойти со мной на студию!
С удовольствием А в чем дело?
Бондо часто приглашали на студию для участия в радиопьесах, он думал, что и на этот раз
Я потерял слово в одной записи, и ты должен его восстановить, сказал Леван.
Потеряли слово? Как это?
Делал монтаж, отрезал кусок пленки, выбросил и не могу найти.
С удовольствием, повторил Бондо. А какое слово?
«Быть»!
Гм, хмыкнул Бондо. Ничего себе «быть»! Уже пять минут мы стоим и не можем перейти улицу.
За последние годы количество автомобилей в Тбилиси резко возросло, заметил Леван.
Не только в Тбилиси, и не только автомобилей! сказал Бондо, посмотрев в небо. Потом обернулся к Левану. Вы читали сегодняшнюю газету?
Не успел В Сахаре произвели взрыв, да?
Да Уже и в Сахаре, скоро нигде не останется и клочка чистого неба.
На перекрестке наконец-то вспыхнул зеленый свет, освобождая путь пешеходам. Зато перед красным светом в нетерпении застыл караван машин.
Леван и Бондо вошли в здание радиокомитета.
Так что это за запись, батоно Леван? спросил в лифте Бондо.
Уча Аргветели!
Что-о?! Нет, батоно Леван, нет Не обижайтесь, но Такой дерзости я себе не позволю! всплеснул руками молодой актер.
Я тебя очень прошу. Голос у Левана прерывался от волнения. Может, ты постараешься как-нибудь У меня просто нет другого выхода!
Нет, батоно Леван, нет Узнают и засмеют меня! Нет, это совершенно невозможно!
Так говорил Бондо, но, выйдя из лифта, по пятам следовал за Леваном. Молодому актеру в мечтах рисовалась слава, которая ждала его в том случае, если ему удастся повторить голос, интонацию великого артиста и навечно запечатлеть и себя вместе с ним на одной пленке. Бессмертие было совсем рядом.
Они вошли в студию звукозаписи. Леван запер дверь.
Снимай пальто, сказал он Бондо, заправил в магнитофон пленку. Перемотал и снова посмотрел на друга. Молодой актер был бледен от волнения. Ты готов? Послушай сначала монолог Аргветели Слушай внимательно!
4
Всю ночь метался Уча Аргветели. Разорванные, рассеченные мысли лишили его сна, и утром он не мог вспомнить, спал ли вообще. Закрывавший окно зеленый занавес был в белой раме рассвета.
«Утро», подумал Уча Аргветели и хотел было повернуться к часам, но тело не подчинилось ему, заупрямилось, как будто кто-то другой лежал в постели, дряхлый, умирающий, а воля и желание артиста остались без плоти, без оболочки. Уча почувствовал, что нынешней ночью смерть вырвала еще один корень его души.
Первый раз он умер, когда ушел из театра. Сейчас умрет вторично, по-настоящему, как вторично рождаются в минуту большого счастья.
Стенные часы пробили девять раз.
Часы напомнили о статье французского журналиста.
Уча Аргветели войну представил себе так: на земле никогда больше не будут исполняться произведения великих композиторов Это казалось ему невероятным, это было невозможно Они должны оставаться, уцелеть, все и вся должны жить И может, вместе со всем останется и голос Уча Аргветели, который отныне запечатлен где-то и переживет его, если если только чего-нибудь стоит.
В молодости он увлекался «игрой», придуманной им самим: бродил по горам родной Имеретии, останавливался где-нибудь в лесу или на берегу ручья, где, может быть, раз в году случайно окажется кто-нибудь из жителей окрестных сел, и громко пел арии из классических опер. Вместо деревьев и трав старался пережить красоту и величие неслыханных тут прежде мелодий.
Где теперь была свежесть чувств! Теперь он похож на утомленную, состарившуюся землю, плоть которой пронзает боль всего человечества: так пуля проходит сквозь тело, и если не убивает человека, то делает его калекой.
Как мало живет человек Как удивительно мало Может, эта причина и породила искусство!.. За свою короткую жизнь человек не успевал исчерпать свой божественный дар, и, поняв это, он создал искусство
Ведь и лаконичные народные поговорки тоже искусство, предназначенное для того, чтобы человек в двух словах мог выразить самую сложную мысль, чтобы на это у него не уходило и минуты лишней. Если бы человек жил тысячу лет, возможно, он вообще бы не обрел дара речи и не создал бы искусства. Если это так, то можно не жалеть, что у нас короткая жизнь
Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла Нино. Глаза ее были еще опухшими ото сна. В руках она несла пузырек с лекарством и ложку.
Ты хорошо спал? Она положила руку ему на лоб.
Плохо Сегодня Уча выпил лекарство.
Что «сегодня»?
Сегодня мне что-то неможется, я даже встать не смог.
Ничего, станет теплее, и у тебя все пройдет. Знаешь, какое сегодня солнце!
Правда?! воскликнул Уча и представил дома, облепившие крутые склоны, освещенные золотистыми лучами. Когда-то именно таким видел он из своего окна родной город. Теперь, наверно, многое изменилось.
Уча, звонили с радио Вчера я не сказала тебе.
Зачем звонили? У него перехватило дыхание.
Сегодня в двенадцать часов передача.
Который теперь час?
Без двадцати.
Нинико, включи радио и оставь меня одного!
Но ты должен позавтракать! напомнила сестра.
Сейчас я все равно ничего не смогу проглотить. Нино, дорогая, не обижайся, включи радио и выйди, пожалуйста!