Нина в нерешительности топталась у порога. Можно бы уже и уйти, но удерживали слова старушки: «Как не знать? Знаем». Не поговорить ли с ней? Да очень уж дряхла бабка.
У вас записей тех песен нет?
А?.. Есть где-то, есть, записано. Да ты проходи, проходи, чего нищенкой-то у дверей топтаться.
И старушка бойко засеменила в горницу. Выдвинув верхние ящики комода, достала из них какие-то листки, тетрадки, проверяя их не столько на глаз, сколько на ощупь. Тут же были конверты, квитанции, выкройки из «Работницы».
Смотри сама. Я не шибко в писаном-то разбираюсь. Песни надо с голоса брать, а не с бумаги. Было где-то, ищи. Вот так же однажды попросили почитать да и умыли с концом. Бают потеряли.
Я ничего не возьму. Не бойтесь.
Среди рассыпанных бумаг Нине попалась фотография, на которой она узнала Артема Кузьмича. Был он тут лет на двадцать моложе, статней. Новенькая гимнастерка плотно облегала его литые плечи.
Что это ты? Аль нашла?
Артем Кузьмич, проговорила в недоумении Нина.
Ах ты! старушка тотчас же отняла у нее фотографию, сунула себе под кофту, но передумала и переложила в книгу, что лежала на комоде.
Смотри, не проговорись Анастасии-то, что видела. Гневаться на меня будет». Ах, беда, ничего не вижу. Ну, а не это? Может, в другом ящике
Им удалось-таки найти тетрадку с песнями. Почерк один, но записи делались в разное время то карандашом, то чернилами. В тетрадку были вложены программы выступлений на смотрах. Песни разбиты по разделам: плясовые, гулевые, шуточные
Бабушка, а нельзя ли послушать мелодии этих песен? Мелодии! Напев!
Какой песни? явно обрадовалась старушка. Сказывай слова.
Да хотя бы этой: «Я по бережку похаживала».
Старушка облокотилась на стол сухонькими руками с просвечивающимися сквозь кожу венами, пригорюнилась, стала медленно покачиваться и неожиданно запела высоким и еще довольно чистым голосом:
Я по бережку похаживала,
Чернобыль-траву заламывала,
Чернобыль-траву заламывала,
Я серых гусей заманивала
Нина, слушая, сличала текст. Старушка ни разу не ошиблась. Закончила песню и деловито обтерла уголки рта платочком.
Бабушка, еще вот эту.
Сказывай, сказывай, как начинается-то.
Нина произносила первую строчку, и старушка безошибочно пела песню. Мелодия, как дорожка, вела ее и вела.
Со двора пришел внук. Он сел на диван и, вытянув шею, стал слушать, чуть смущенный тем, что бабушка так распелась. Шевелил губами.
Артемий, подпевай! старушка игриво ткнула его кулаком в бок.
Он заулыбался и потряс головой.
Стесняешься? спросила его Нина. Тогда давайте все вместе
Она уже не жалела, что приехала в Елань. Эта старушка истинный клад! Было очевидно: если Настасья Михайловна что и знает, так все переняла от нее. Нина, торопясь, записывала мелодии и тексты.
Отдыхали за разговором.
Бабушка, а сколько вам лет?
Лет-то?.. Восемь десятков да прибавь еще девять годиков. Указала рукой на висящий в простенке портрет Ленина. С Ильичем-то мы почти ровесники. Вот бы ему мои годики! Девяносто мне будет в покров день.
А вы еще совсем молодая.
Да не жалуюсь. Вот только уши закладывает к непогоде да еще левый глаз мутится. А так-то бегаю. Ничего. Дочка-то чаще мово хворает.
Может, на сегодня хватит? Вы устали?
Петь-то? поразилась старушка и всплеснула худенькими руками. Да ведь петь не лес рубить! Ох, раньше-то по лужку, в сарафанах. Как баско было! Нынешние-то ничего не умеют. Толкутся комарами-толкунцами, ты-на-ты-на, ты-на-ты-на. А коли мы что покажем, так дивуются
Пришла почтальонка и принесла газеты.
Старушка ловко проверила все ли?
Газетки хорошо, а письмецо лучше. Ну, что нынешним людям не жить? На дом вот носят. А мы, солдатки, в ту-то войну за семь верст в волость бегали за письмами. Прямо с полосы, соберемся кучей, да и впробегушки. А дома-то детишки ждут, скотина некормленная
Вы здесь коренные жители?
Теперь коренные. А так-то в давнишние времена вывез нас сюда барин. Я уж и не знаю откуда. Надумал здесь спиртной завод строить, вот и привез. Барские мы. Чай, заприметила, строения-то в нашем селе похуже, чем в других местах. Лесу не было. А барским где взять? Из кола да из тычины и лепили. Кое-как. Много еще старых-то домов. Но я-то родилась уж вольная. Муж мой препаратчиком на заводе том работал. Земли было мало, полторы души
Сама история смотрела на Нину древними, черно поблескивающими глазами, и она жадно слушала про старое житье-бытье, как хороводы водили, как муж старушки Анны Петровны «по двенадцати часов у препарата выстаивал», а потом еще по дому и в поле работал; как ушел на войну с «ерманцем», и она тогда сама пахала поле; как барин «опанкрутился», а в революцию сбежал и будто бы застрелен был своим деревенским в Казани.
Смеркалось. Старушка поставила самовар, накрыла на стол. Потом снова пела, а за окнами мчались грузовики, вспыхнула вдоль дороги цепочка электрических огней. Два времени наслаивались одно на другое, два времени уживались в этом усыхающем старом теле. Старушка не сетовала, не брюзжала, в сегодняшней жизни все ей было интересно, она радовалась, что живет, видит то, во что прежде бы «ни в жисть не поверили». Расспрашивала Нину про разные разности, которые самой не удалось увидеть, и горячей, чем ее внук, реагировала на поражавшие ее новости.
Бабушка, я к вам еще приеду. Завтра же.
Так что, приезжай. Авось и дочка вернется, соберет баб, послушаешь. Ой, ведь когда много-то да на разные голоса, так больно хорошо И в церкви так не споют!
Вышла с внуком проводить Нину за ворота.
Ну и конь-огонь у тебя! Сама ездишь? Ой, смела! Прокатилась бы я с тобой, да боюсь рассыпаться. Утерла платочком поблескивающие слезами глаза. Девка, а на этаком не боишься Артемку-то прокати! Артемку-то! Садись, не трусь, мужиком расти! Держись за нее покрепче!..
* * *
Концерт уже начался, когда Артем Кузьмич вышел из правления.
Ворота во дворе вдовы Марфы Марковны широко распахнуты и ярко освещены. Зрители сидят прямо на улице кто на траве, а кто на скамейках, вытащенных из клуба, находящегося неподалеку. Клуб для собравшихся был тесен, и кто-то предложил провести концерт агитбригады прямо на улице, под небом. Так, широко распахнутые ворота заменили собой сцену. Наскоро соорудили настил из досок. Из-за надвигающейся грозы стемнело рано, подвешенные на столбы лампочки слабо освещали артистов, но шофер Игнат пригнал грузовик и включил фары освещение стало не хуже, чем в театре. Подъехали подводы с мукомолки. Возчики торопились боялись попасть под ливень, да сделали остановку, не так уж часто их зрелищами балуют, и тотчас же из поставленных полукругом телег образовался амфитеатр. Парни с девушками уселись на мешки, мальчишки верхом на лошадей, которые хотели было пощипать траву, но необычность обстановки, хохот, рукоплескания насторожили их. Они косили взгляд туда же, куда глядели люди на ярко высвеченный квадрат, и в их фиолетово-черных глазах отражались огни электричества.
Артем Кузьмич сел с краю, поблизости от сцены, у его ног сбились кучкой ребятишки, и он, слушая концерт, время от времени как бы случайно касался рукой чьего-либо плеча или вихрастой головы.
Как-то трудно ему сегодня дышалось. Ночь черна. Воздух словно уплотнен выползшими из-за леса тучами. Трепетно вспыхивают в черноте молнии, но гром еще не доносится. И слушал ли он баяниста, ловко выделывающего вариации на русские темы, или же басни в исполнении руководителя агитбригады Груздева, ему все думалось, все не шло из головы:
«А сосны-то засохли»
Потом выступали подружки-частушечницы продергивали лодырей, и он вместе со всеми смеялся, но тут же ловил себя на мысли:
«А сосны-то засохли»
Что это я? Ну засохли и черт с ними! Значит, отжили. На дрова пойдут. Туда им и дорога. Только как же это, почти каждый день ездил мимо и не приметил, что они отжили, взяли свое от земли?..
Два дня назад он возвращался домой из райцентра, с сессии. Августовский день был сух, насыщен запахами твердеющего зерна, свежей соломы. За рулем сидел Костя. Они весело смеялись, вспоминая забавный случай, происшедший в дороге. Неожиданно Артем Кузьмич забеспокоился, заоглядывался и, распахнув дверцу, закричал что есть силы:
Что вы, разбойники, делаете?!
Едва Костя остановил машину, как он выскочил и побежал назад, за канаву, где на повертке с большака к Журавлеву два мужичонка неторопливо разделывали топориками на плахи только что спиленные сосны.
Я вот вам!..
Обычно уравновешенного и не охочего на бранное слово, его было не узнать.
Мужичонки струхнули, и тот, что помоложе, пустился было наутек, но, пробежав метров десять, остановился.
Ах, разбойники! Ах, разбойники! Что вы наделали?
Артем Кузьмич то вскидывал, то опускал тяжелые руки, крутясь на месте и глядя на поверженные стволы.
Когда рубщики уяснили, в чем их обвиняют, они осмелели, и старший начал:
Артем Кузьмич, так ведь сосны-то усохшие были
Как это усохшие?
Э-э, давно уж. Третий год не то что шишку, и хвою-то не выбрасывали.
Что ты врешь!
Гляньте сами, как кора-то лупится.
Артем Кузьмич с недоверием осмотрел стволы, пни, подержал в руках хрупкие ветки с торчащими шишками, и вдруг примолк, стих. Что-то беспомощное и жалкое появилось в его крупной фигуре. Стянул с головы картуз и утер тыльной стороной руки потный лоб.
Знамо, жалко, Артем Кузьмич, да что делать-то? Отжили свое, отдежурили
Мы не своевольничаем, заговорил и молодой. Надо чем-то зерносушилку топить, вот Константин Андреевич и приказал.
Артем Кузьмич, не слушая, побрел по стерне дальше, к большаку, потом обернулся, и взгляд его скользнул не по земле, не на спиленные сосны, а туда, где еще совсем недавно наполнялись звоном их вершины кудрявые головушки. Замер, что-то пробормотал и пошел в обход рубщиков к машине шагом тяжелым, будто вязнущим. Сел на заднее сиденье, стараясь не видеть Костю, и до самого села не проронил ни слова
На сцене снова Груздев, вихляющийся, длинноволосый. Что он только не вытворяет поет «под Утесова», исполняет райкинские миниатюры, выстукивает ногами ритмический вальс. Употел, откидывает назад волосы перенятым от эстрадников движением, и на поклоны выбегает по нескольку раз, церемонно раскланивается, прикладывая руку к сердцу, и глядит не на зрителей, а куда-то поверх голов, словно он выступает в огромном, многоярусном зале.
Зрители здесь не избалованы и хлопают дружно рук не жалеют, думают, что все так и надо делать.
Артем Кузьмич глядит на упивающегося аплодисментами парня, а сам все неотступно думает о соснах. Привык он к ним и представить не может, что на повертке к Журавлеву теперь пусто торчат только догнивающие пни.
Куда бы судьба ни забрасывала его, в какое бы время года он ни возвращался по ним, по этим соснам, он узнавал свое Журавлево еще издали, за несколько километров. В двадцать первом году, намотавшийся по белу свету, исколесивший всю Украину, Кубань, израненный, в разбитых сапожищах и истрепанной шинелишке, он целую версту бежал к ним с холма и только тогда успокоился, когда вслушался в посвист ветра в их раскидистых вершинах был этот посвист какой-то особенный, ни с чем не сравнимый.
«Как же это они?.. С чего бы?.. Сила, что ли, в корнях кончилась?..»
Во дворе, за занавесом, какая-то непонятная возня, пыхтение. Выскочил Кругликов и позвал мужиков из первых рядов «подсобить». Мальчишки повскакали с мест, им не терпится: что еще покажут? И вот торжественно сверкающий, черный, под стать этой обложенной тучами ночи, на дощатый настил выкатился клубный рояль.
Все очистили сцену, расселись по местам, только Кругликов еще суетился, хотел что-то объявить; смешался и указал на рояль рукой: сами, мол, услышите.
Рояль все больше завладевал вниманием присутствующих, притягивал к себе взгляды. И Нина, еще не выйдя на сцену, почувствовала эту настороженность, от нее, и только от нее сейчас зависело: признают эти люди его своим, таким же близким и нужным, как хромка, как баян, проникнутся к нему любовью или же разойдутся с ухмылочками, и какой-нибудь остряк бросит: «Большая натура, да дура!»
Нина вышла в простом черном платье и чуть растерянно улыбнулась сидящим в трех метрах от нее людям загорелым, с буро-желтыми руками, спокойно лежащими на коленях.
Ничего не объявляя, она придвинула стул и мягко, напевно заиграла народные песни, точно повела слушателей с одного лужка на другой по причудливым мостикам, под которыми серебряно журчала вода. Песни были всем знакомые, были тут и еланские. Но вот в звуках послышалось озорничание глаза у Нины на миг скосились в сторону слушателей, и в этот необычный зал под куполом неба хлынула такая удаль частушечных наигрышей, с которыми местные гармонисты приходят на гуляние, что у всех дух перехватило: те же мелодии и не те! На гармошке такое ни в жизнь не выделать! Словно в село собрались все лучшие гармонисты с округи и журавлевские, и Михайловские, а из Шерстней, и из Карева! Они перебивают друг друга, они состязаются, но не мешая, а как бы сплетая из лент разных цветов что-то яркое, праздничное. Это ярмарка звуков! Это нарядная карусель, что закружила всех, понесла, и нет этому движению предела!..
Бум-бум!.. И Нина резко откинулась на спинку стула.
Загоревшиеся глаза устремлены на нее и еще чего-то ждут. Аплодисментов не было Но все вдруг почему-то захохотали, закричали, размахивая руками, и только после этого уже зааплодировали дружно, долго.
А теперь послушайте такое
И зрители поняли: сейчас будет что-то совсем не похожее на то, что было прежде. Они поняли это по тому, как Нина стала строже лицом, как замерла с поднятыми над клавишами руками, точно выбирая, по которым из них вернее ударить.
Артем Кузьмич, как и многие, не знал, что это такое, но тоже насторожился и замер, а музыка сильными аккордами ударила его и точно прошла насквозь по телу пробежали мурашки, ударила еще и еще раз, все с большей силой и беспощадностью, а потом напевно повела куда-то, завладев всем его существом. И радостно было подчиняться ей, радостно было сознавать, что после тех ударов все мелкое, незначительное осело, утонуло, а с низов, из глубин, неведомых тебе самому, стала подниматься высокими волнами та возвышающая человеческая сила, обладая которой ты обидчику своему, судье неправому кинешь в лицо слова презрения, а недруга давнего простишь, если только увидишь, что раскаяние его искреннее.
Сдавленность, мучившая Артема Кузьмича с утра, исчезла, вздохнулось легко, глубоко, и то ли от этой музыки, то ли от всего происходящего, только к глазам у него неслышно подступили слезы. В его родном селе, видевшем-перевидевшем столько разных-разностей и пожары, и мор, и чуму, на этой улице, обшарпанной в прошлом лаптями, укатанной скрипучими телегами, где прощались, рыдая навзрыд, с кормильцами, где встречали их, возвращавшихся калеками, где сплетались и расплетались сотни судеб, люди впервые вот так слушали рояль. И хотя устали они за длинный крестьянский день и забот у них на завтра того больше, но люди не расходятся, слушают новую для них музыку, и в ней их душа, светлая, поднимающаяся для новых дел
Раза два Артем Кузьмич провел шершавой ладонью по щекам, но никак не мог унять волнение. И тогда он тихонечко поднялся с места, пошел к дому
Дома ему снова стало душно, в нос ударило елейным чадом. С минуту постоял, послушал бормотание жены из-за заборки. С кем она там? Опять со своим богом? Все чаще на нее находит это исступление. Увидала, наверно, как люди собрались у ворот «тешить похоть, душу вечную на суету разменивать», и затеплила свои огарки, бьет поклоны, чтобы господь всех, всех до единого покарал. Давно ее страх берет, что не дождется она этого часа, сама раньше ляжет в сыру землю, а грешники будут ходить по-над ней, песни распутные петь, ее кости плясками вглубь втаптывать. И овладевает ею в такие минуты ненависть страшная ко всему живому, кажется, своими бы руками передушила всех.
Артем Кузьмич тяжело вздохнул. Зачерпнул из кадушки воды ковшиком и напился, но вода не освежила его.
Он взял подушку с постели.
«Полежу в клети, пока не вернутся с концерта Зиновий с Августой».
Улегся на голых досках, расстегнул ворот рубашки, открыв ночному воздуху широкую грудь.
«Тоже, видать, сила кончается Устаю к вечеру».
Не хотелось в том признаваться, но он не раз уже замечал: стоило ему сесть, в кабинете, в машине ли, как тело само расслаблялось, и уже не хотелось напрягаться. А работа не ждала, требовала действий. И тогда он разжигал себя мыслями, ворчал: «Что же это я, трухлявый пенек, расселся? На ферму обещал зайти, доярки ждут!» Он вновь поднимался, ходил, давал указания, шутил и уже боялся где-нибудь присесть