Багров недоумевающе смотрел на него.
В нашем селе с первого дня организации колхоза за его рулем стоял Артем Кузьмич. Весь он тут. И надо, чтоб люди помнили, кто эту зарю зажигал.
Колхоз имени Артема Полозова?
Да.
Надо посоветоваться с колхозниками. Лично я не против. Полозов, действительно, один из тех, кого забывать грешно. Самоотверженный был хозяин. Себя под удар ставил, а колхозное хозяйство никогда.
Колхозники нас поддержат.
Машина проскочила через мост, по крутому глинистому подъему мимо черных бань, покосившейся изгороди взбежала на угор и остановилась возле правления.
Костя первый вышел из машины и, сделав шаг, осмотрелся вокруг, как бы не веря, что он снова дома, на своей деревенской улице, у старых дуплистых верб. Да и было ли все это долгая вьюжная зима, болезнь, далекие южноуральские степи?..
Из окна его увидела Руфина Власовна, всплеснула руками, что-то крикнула, и все, кто находился в бухгалтерии, высыпали на крыльцо.
С приездом, Константин Андреевич!
А мы-то думали, вы еще не скоро!
Ждем не дождемся!
Пожимали ему руку.
Был среди встречающих и Гурьян Антипович, но он держался за спинами других, и Костя сам подошел к нему.
Здравствуйте, Гурьян Антипович.
С возвращением вас, Константин Андреевич.
Старик гулко кашлянул в мозолистый, темный от металла кулак.
Как здоровье? Как глаза? Не подводят больше?
Да я-то что и ослепну беда не велика А вот вы из-за меня ведь тогда.
Ну, что старое вспоминать! и Костя обнял его.
Без фуражки, взъерошенный, на крыльцо выскочил Геннадий Семенович.
Где? Где? спрашивал он и натягивал на ходу пиджак, никак не попадая в рукава.
Увидев Костю, подбежал к нему и обнял.
Наконец-то!.. Приехал? Ну, в самое время! Замещали тебя, как могли! Что, чертушка, будешь еще на морозе до рубашки раздеваться, а?
Когда шум поутих, Багров, стоявший до этого в стороне, выступил вперед и заговорил, пряча улыбку:
Вот еще одного кандидата в председатели привез. Неужели и этого отвергнете?
Этого примем! Примем! раздалось сразу несколько голосов.
Уламывать не придется?
Не придется! Нет!..
Костенька! послышалось издали, и Костя увидел, как от фермы, одетая в рабочее холстинковый фартук, латаную телогрейку, бежала мать. Ноги у нее путались в длинной юбке, скользили по льдистому черепку.
Да вот он, твой Костенька! Целешенек! крикнул кто-то с крыльца.
Костя быстро пошел навстречу матери.
* * *
День прошел в сутолоке, в разговорах, собрание затянулось, и домой Костя попал только к полуночи. Сидел на кухне, ужинал, просматривая областную газету, а мать подкладывала блины, яички всмятку, подливала в стакан кипяченое, с пенками, молоко, и ее радовало, что сын ел много, не спеша, как человек, изрядно поработавший и теперь восстанавливающий силы.
А что же ты? он пододвинул ей тарелку с блинами.
Я потом, потом. Успею, проговорила она, и на глазах у нее выступили слезы.
Они теперь у нее появлялись легко и без видимой причины. Одиночество, немота опустевшего дома настолько угнетали ее, что всякое ласковое слово, малейшее проявление заботы о ней вызывали слезы, и она никак не могла с ними совладать. Нынешняя зима заметно состарила Александру Климовну. В ее суетливости появилось что-то старушечье.
«Да неужто я еще поживу семьей? Неужто порадуюсь, на них глядя?» думала она сейчас и рассказывала, как месяц назад в село приезжали Миша и Петр, старшие Костины братья, узнали из писем про его болезнь, думали повидать; хочется им вернуться в деревню, и работа в мастерских как раз есть, да жены, Фая и Зинаида, ни в какую, привыкли жить на станции.
Костя слушал молча. Он еще зимой писал братьям, звал их в село и теперь сердился на их бесхарактерность.
Александра Климовна мельком глянула на тот стул, на котором обычно сидела Нина, сейчас он был отставлен к посуднику, и спросила:
А когда же Нина приедет? Ты ее видел?
Нет Соскучилась?
Ты к ней не заезжал?
Не заезжал.
Разве?.. Она смешалась. Ее испугало его нежелание говорить о том, что напрашивалось само собой: ведь Нина должна была вот-вот рожать. Так как же можно было ее не навестить? Ну а когда она?..
Он поднял на нее темные, непроницаемые глаза.
Ты ошиблась.
Ошиблась? не поверила мать.
Минуту-две они молча, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Наконец Александра Климовна вымолвила:
Правду ли ты говоришь, Костя?
Правду
Он поднялся и ушел к себе в комнату, сел за стол, на котором лежали книги, бумаги еще с зимы, а мать осталась одна на кухне, притихла.
Костя рассовал книги по полкам. Под толстым томом «Агрохимии» увидел начатое им письмо к Нине и, не зажигая настольную лампу, склонился над ним.
«Пишу тебе ранним утром. Седьмой час. Проснулся в надежде, что непогодь за ночь улеглась, да не тут-то было. Метет и метет. Значит, и сегодня санный поезд в село не пробьется.
Как-то ты там? Что нового? Пиши чаще! В эти дни, когда работа застопорилась и люди сидят по избам, мне особенно тоскливо без тебя. Но не вечно же наша разлука будет продолжаться! Потянет с юга весной и кончится наконец мое одиночество!..»
На этом строчки письма обрывались.
Он хорошо помнит, что сделал после того, как отложил листок. Проверил в сенях крепления на лыжах. Натянул на себя толстый свитер, поверх его фуфайку, вышел с лыжами в огород и кинулся сквозь снежные завихрения к реке, а оттуда крутым спуском в лес. За тридцать километров. Как удивились трактористы, когда он, продираясь через чащобу, вышел к ним заиндевевший, разгоряченный скоростью бега так, что от спины шел пар!..
На кухне слабо позвякивает посуда. Мать, так и не поужинав, убирает со стола. Ее растерянность и тревога ощущаются даже через заборку.
«Если не лечь и не притвориться заснувшим, она придет сюда»
Он открыл постель и погасил свет.
Звуки на кухне все тише и тише. Вздохнув, мать прошла мимо его изголовья к себе. Скрипнула деревянная кровать. Еще вздох, и вешняя ветреная ночь с дождем всецело завладела его вниманием.
Плескалась под окном вода, стекая широкой канавиной в овраг, где-то совсем рядом, возле уха, тренькал на одной ноте крошечный ручеек-водопад, а старая кособокая черемуха скреблась ветками о раму.
Ночь жила предчувствием чего-то значительного, свершающегося под ее покровом набухали почки деревьев, отогревались в земле семена, и он, лежа с открытыми глазами, растворялся в этих шорохах, в этом плеске, как бы с огромной высоты видел ночное село избы, мельницу на горе, бани, изгороди, овраги и ручьи, закипающие водой; все это было окрашено в спокойные серые тона; и вдруг что-то красное полыхнуло перед глазами, и он услышал:
Костя, я люблю тебя!.. Костя, выслушай же меня!..
Сердце тугими толчками погнало кровь в голове.
Он приподнялся на локоть. Только теперь Костя понял, как сильно он соскучился по Нине, как она нужна ему. Он упрекал себя, что был к ней недостаточно чуток, что в те дни не взял ее с собой. Конечно, ей было трудно все это время. Не случайно она уехала от отца
Едва дождавшись рассвета, Костя оделся и вышел во двор.
Замычала корова, услышав его шаги, вскочили с подстилки овечки и потянулись к нему шершавыми губами не принес ли хлеба, посыпанного крупной солью?
Влажной тропинкой, вдоль черностволых лип и рябин, растущих в огороде, он вышел на крутой берег реки к искривленной ветрами сосенке и долго смотрел на дымящиеся окрестности, на затопленные луга, на дубы, стоящие по колено в зеркально отсвечивающей воде.
Не переставая думать о ней, он шел краем берега и вспоминал в подробностях весь тот путь, каким они тогда, в такое же тихое, ясное утро, приплыли сюда. Как всю ночь провели на верхней палубе парохода, закрылись зонтом от встречного ветра, обнялись, и им нисколько не хотелось спать.
Жарко трещали рыбацкие костры, распространяя над водой запахи свежей ухи, подпаленных трав. В одном месте пароход проплыл, почти касаясь бортом свесившихся с кручи черемух. На высоком взлобке виднелись шалаши из сена, пасущиеся на лугу лошади. Играла гармошка, и чей-то мужской голос выводил:
С неба камушек свалился
На зеленую траву.
А на камне том написано:
Опять запировал.
Лирический запев частушки-нескладушки никак не соответствовал последним строчкам, произнесенным отрывисто, с лихостью и тотчас же встреченным дружным хохотом.
Шутник сидел на телеге, скрестив ноги и еле-еле шевеля мехами. Тонкий месяц, кочующий над берегом, на короткий миг застрял в высоко взбитых волосах парня. В темноте, на копнах сена, пестрели платья девушек. От покинутого всеми костра, налакомившись остатками еды, к реке спустилась собака и жадно лакала воду.
Как хорошо тихо произнесла Нина. Я ведь такого еще никогда не видела
Вода за бортом тихо и сонно плескалась. Над головой, невидимые глазу, слабо попискивали летучие мыши. Пароход, покорный причудам русла, послушно огибал песчаные плесы, спотыкался на перекатах, и город после нескольких часов плавания все еще время от времени показывался мерцающей россыпью раскинутого на берегах кочевья. Рубиново горели огни трамплина, телевизионной башни. Все ярче пылали костры, возле которых рыбаки спасались от наседающего комарья. Чистыми звездочками светились огни бакенов, пыхтящих землечерпалок, работяг-буксиров. И все это дробилось в мелкой ряби воды пурпурными, желтыми, зелеными искорками, бежало навстречу цветастыми самоткущимися дорожками.
Посмотри, Нина легонько тронула его за подбородок.
Возле борта стояла девушка-здоровушка с темной от загара шеей, а мимо нее взад-вперед с точностью маятника ходил парень в синем пиджаке с повисшими, как щенячьи уши, лацканами. Девушка не оборачивалась к нему, но всякий раз замирала, когда шаги приближались. Парню, наконец, надоело мотаться, и он тоже встал возле борта, метрах в двух от девушки, сразу же принявшей мечтательную позу.
Когда-нибудь они будут вспоминать этот пароход так же, как мы Девичку, сказала, улыбаясь, Нина. Подойди и скажи им
Что?
Пусть она его любит, а он ее бережет.
Они весело рассмеялись.
И сейчас, вспомнив это слова-напутствие пассажира из вагона-ресторана, Костя ощутил в сердце горечь.
«Вот там мы сошли с парохода Там, у этих коряг, умывались, ловили руками пескарей»
Ему словно хотелось отыскать ее следы на земле.
Он спустился вниз, к избушке бакенщика.
Здравствуй, дядя Иван!
Здорово, коли не шутишь.
Бакенщик, глуховатый, хромой, мастерил на досуге из березовых рогатин вилы.
Лодку мне надо! На тот берег!
Лодку?
Да.
Ну так бери. А весла на крыше. Зимой новые вытесал.
Костя взял весла и пошел к лодке, к той самой, на которой они тогда плавали. За ним увязалась собака Майка, тощая, в репье самой приходится добывать еду: хозяин не то чтобы скуп, просто у него не бывает ничего лишнего, себе только-только.
Поставив передние ноги на борт, она несмело помахала некогда красивым лисьим хвостом.
Что? Тоскливо тебе? спросил Костя, и Майка задвигалась всем туловищем. Ну тогда садись, вместе поплывем.
Майка тотчас же заняла свое привычное место на носу. Пересекая течение наискосок, Костя направил лодку к противоположному берегу. Грести было нелегко, и он скоро устал, но не повернул обратно.
Вода мутная, илистая, залопотала, заговорила, рассказывая человеку что-то свое; она наскакивала с лету и дробилась миллионами брызг. Плыли мимо кусты, вывороченные с корнями деревья. Река раздвинула плечами тесные берега и все, что похитила, награбила, теперь несла на своей широкой спине в низовья, к морю.
Гортанно крича, пронеслись чайки, закружились над лодкой, и Майкой овладел восторг. Она звонко залаяла на птиц.
Тише ты! Свалишься.
«А вот и то место, где был остров, на котором мы тогда загорали, развесив одежду на весла Свободное государство Костя-Нина»
Он посмотрел влево, вправо всюду вода и вода, тяжелая, холодная, неприветливая.
Остров исчез, погрузился. Да и будет ли он нынче снова? Течение размоет легкий песок, унесет его, и возникнет остров, где-нибудь ниже, и кто-то другой, счастливый, откроет его, исследит босыми ногами
Майка, подчиняясь настроению человека, тоже крутила головой влево, вправо, открыла розовую пасть с белыми чесноковинками зубов и как бы спрашивала: «Что ты потерял?.. Скажи мне, я найду».
Не менее получаса добирался Костя до противоположного берега. Привязал лодку и пошел топким лугом в сторону дубняка, обходя старицы и протоки. Майка носилась вокруг, вынюхивала кротовые норы; она то припадала на лапы и тявкала: «Ну, вылезайте вы! Чего спрятались?», а то, лизнув Косте руку и выразив ему умными карими глазами всю полноту своей преданности, убегала далеко вперед.
«А вот здесь мы встретили ту рыжую девочку-подпаска. Здесь, пропахав землю копытами, замер тот бык»
Постояв немного в задумчивости и как бы кого-то поджидая, Костя пошел знакомой тропой в глубь леса.
Густой и плотный летом, сейчас он легко просматривался. За стволами дубов и молодой порослью липняка виднелись овраги, озера. Валялись разбитые лодки, остовы-скелеты мелких суденышек. Река из года в год приносила их сюда, здесь они застревали в кустах и прели, гнили. Тропа уже не казалась длинным-предлинным коридором, из которого никуда нельзя было свернуть. Ветви с редкими прошлогодними листьями были черны, и на каждой почке вздрагивали от шагов человека бисеринки дождевых капель.
А вот и та полянка, поросшая мхом ягелем и кукушкиным льном, где они потеряли тогда грачонка. Те же сосны-сестры, растущие из одного корня. Они не изменились. Так же зелены, так же приветливы, и ветер, почти неощутимый внизу, посвистывает в их вершинах все так же волнующе и призывно
Костя вскинул голову и долго вслушивался в этот знакомый посвист.
* * *
Каждый, кто в то утро входил к нему в кабинет, вносил с собой ощущение солнечности апрельского утра, его умытую дождями улыбку.
Бригадир Целищев сел на подоконник, распахнул створки настежь и смотрел, как мальчишки носятся по лужам, а потом, как ошпаренные, выскакивают на завалинки обогреть на солнце онемевшие, синие ноги.
Константин Андреевич, не вы ли нынче на тот берег плавали? спросил Целищев.
Я, ответил Костя. Он только что вернулся с лугов и был рад, что в кабинете много народу.
То-то мне мой архаровец сказывал Со спиннингом ходил, так видел Уж не луга ли осматривать ездили? Вроде бы рановато.
Вот и рановато, да захотелось.
На пойме трава, по всем приметам, должна быть добрая. Воды много.
На воду только и надеемся. А там ивняк да ольха так и лезут изо всех болотин.
Это так. Лезут, окаянные. Работа предстоит немалая. Но ведь и мелиораторы должны нам помочь.
В кабинет входили бригадиры, заведующие фермами, колхозники. Начинался новый день новые заботы.
Кладовщик Степан Минеевич, крутолобый, темнолицый мужик, перекинул через порог ногу-деревяшку своя осталась под Смоленском и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:
Газеток не было?
А зачем тебе? На раскур?
И на раскур, и почитать сначала. Ночью еще одного не запустили?
На Луну?
На Луну или на Марс не мне, кроту земляному, знать. То ученым виднее. Мужики! повысил он голос и обвел всех сидящих в кабинете на стульях, на потертом дерматиновом диване чуть раскосыми серыми глазами. А что такое апогей и перигей? Растолкуйте мне. Я ведь, вы знаете, закончил только три класса, четвертый коридор, так что в этом самом предмете не успел досконально разобраться. Отсталость свою признаю.
Ему растолковали, кто как мог, а он стоял посреди кабинета и неторопливо свертывал цигарку твердыми, негнущимися пальцами.
Верно ли они талдычат, Константин Андреевич? обратился он к Косте, выслушав всех.
Верно, Костя улыбнулся. Он уже знал, что Степан Минеевич что-то замыслил и сейчас так повернет разговор, что все грохнут.
Эге раздумчиво и как бы удивляясь, произнес Степан Минеевич, и его правая кустистая бровь приподнялась. Значит, высшая и низшая точки полета Понятно А что, мужики, там, у запускателей ракет, может ли произойти такое? Ракета, положим, еще не готова, не все проволочки к ней подведены, а приезжает уполномоченный Бурмакин и командует: «Запускай!»