Ты Со всеми потрохами не стоишь загубленного добра! зло ругнулся один из бойцов, мешковато-громоздкий, с сердитым выражением рябого лица.
Митрофанов, не выражаться! оборвал его старший.
Бойцы скатали рукава и заняли свои места в машине.
А как же с ними? старший озабоченно поскреб щетину на скуле.
Пускай тут ночуют!
Драпайте пешочком!
В лес бы их, на обрубку сучьев! В колхоз!..
Стась подошел к старшему и сказал:
Они поедут с нами.
Эдвард и Халида, обрадовавшись, тотчас же залезли в машину.
Вы что же одна компания? насторожился старший, обходя вокруг «Волги». А ну, покажь документы! Куда едете? Вшестером нельзя!
Но Стась уже включил скорость, и машина ринулась в темноту.
Эдвард сидел в ногах оцепенело, прижав застывшие кулаки к подбородку. Все понимали его состояние. Загубил новенькую машину! Что ждет его дома? Что скажет отец? А мать?..
Маша с тревогой и каким-то брезгливым состраданием смотрела на брата.
Никто не оглянулся на место катастрофы, где чернел скелет сгоревшего «Москвича».
Не травмируй себе мозги, старик. Все идет к одному концу, вяло утешал Эдварда Женька.
И снова лента дороги, укатанная до блеска, бегущая по неподвижной зыби заснеженных холмов.
«Куда мы сегодня едем?» подумала Нина, но не стала спрашивать: не все ли равно куда. Главное не сидеть дома А на душе от случившегося было неприятно.
Свернули с шоссе на узкую дорогу, огороженную с одной стороны дощатым забором, и стали углубляться в лес Легкий толчок
Приехали.
Стась губами извлек из пачки сигарету. Его глаза были напряжены и ни на кого не глядели.
Ты надолго? обратилась к нему Маша.
Она, очевидно, была в курсе его дел и тоже заметно волновалась ожиданием чего-то одинаково важного как для него, так и для нее.
На час, если не задержит, ответил он, поджигая сигарету. Да тише вы! прикрикнул на Женьку и Халиду, которые затеяли возню, сталкивая друг друга в сугроб.
Нина только сейчас обратила внимание на ворота: «Дом творчества композиторов». Надпись ниже воспрещала вход посторонним лицам, еще одна грозила злыми собаками.
Эдвард, последним выбравшийся из машины, зябко нахохлившись, обошел вокруг «Волги», остановился в нерешительности возле мотора.
Отойди! крикнул Стась, и он послушно удалился. Прекрасный пол, следуйте за мной, чтоб не застыть. Женька, а ты останешься с ним.
Что-о?
Пешком обратно пойдешь, если он еще раз учудит?
Да я тут сдохну от скуки! Пусть и она тоже! и он схватил за руку Халиду.
Ну нет, Женюрочка! Нет! смеясь, вырвалась она. Такой случай я не могу упустить даже ради тебя! Маэстро с мировым именем! А вдруг я ему понравлюсь, и он напишет «Я помню чудное мгновенье».
Ворота были закрыты, но Стась знал лазейку он здесь уже бывал, и девушки вслед за ним проникли на территорию Дома творчества.
В лесу стояли острокрышие коттеджи, соединенные узкими дорожками. Вдоль них кое-где лавочки, полузанесенные снегом. Следы чьих-то ног, лыжня. Сугробы усыпаны еловыми шишками и хвоей. Тихо, пустынно. Слабый ветер осыпает с вершин сухой, как песок, снег.
Подошли к одному из коттеджей, поднялись на крылечко. Изнутри доносились звуки рояля. Кто-то упрямо повторял начало музыкальной фразы, неожиданно обрывавшейся на одном и том же месте. Возможно, продолжение еще и не существовало.
Стась скомкал сигарету и постучал в дверь.
Хэлло! Кто там? раздался властный голос, и буква «о» прозвучала широко, как у оперного певца.
Я, Виталий Львович!
А, Станислав. Дверь распахнулась. Заходи, заходи! О, да ты в сопровождении фей-вдохновительниц?
В домике были открыты окна, и свежий морозный воздух вливался в него вместе с запахами хвои и снега. Всюду разбросаны ноты. На стуле электрическая плитка, а на ней в ковшичке кипятится кофе, крепко заваренный, черный. Хозяин, среднего роста, плечистый, одет в желтую меховую куртку. Он то ли сердит, то ли у него постоянно такое выражение. Брови кустистые, голова лохматая, и весь какой-то заросший. Линии носа, губ и бровей таят в себе что-то львиное.
Нина с интересом разглядывала обстановку так вот где творят композиторы!.. Маша, быстро освоившись, восторженно-приподнятым тоном заговорила о новой музыке, о русской природе, всегда вдохновлявшей художников, но композитор, послушав с полминуты, бесцеремонно перебил ее и обратился к Стасю:
Так получилось, дружище, что я взял для кантаты другие слова. Твои пощелкал пальцами обеих рук, не рождали мелодию, жестковаты. И там есть такое, с чем я просто не согласен. В тексте подчеркнуто, увидишь.
Неужели по-прежнему все ура? вспылил Стась, и на его худых скулах задвигались желваки.
Композитор поморщился, как бы говоря: «Ну вот, опять ты!»
Можно и без ура, но зачем же этакая дразнящая гусей интонация? Она у тебя во всех стихах! Во всех! Этим ты и жив! Ты наловчился, как бы точнее выразиться снова пощелкивание пальцами. О! Подавать эффектные реплики во время скучного доклада. Аудитория это любит, и на тебя обратили внимание. И от тебя уже ждут настоящего слова! Так встань и скажи, если можешь!
И скажу! все упрямство Стася собралось вокруг тонких поджатых губ.
Ради бога! Ради бога! И тогда приходи! А сейчас мне некогда! Очень некогда!
На крыльце Стась задержался и торопливо на мелкие клочья разорвал возвращенный ему текст. Порхая белыми мотыльками, клочки бумаги садились на снег. Стась был разозлен, расстроен. Нине хотелось поднять клочки и прочитать что же такое он сочинил и почему у него это забраковали?..
Все медленно, цепочкой, возвращались к машине. Стась молчал, молчала и Маша. Она тоже была огорчена.
Хамло! ругнулась Халида. Даже не соизволил познакомиться! Да и чем он знаменит? Чем?.. Ну, кто его знает на Западе?..
Из коттеджей, мимо которых они проходили, слышались то веселые, то торжественные звуки, и не трудно было догадаться, где сочиняется опера, где симфония, а где непритязательная песенка для эстрады.
Что-то вдруг больно-больно защемило в душе Нины
* * *
Смолье пылало жарко. Огонь долго таился за клубами дыма, едкого, забивающего горло, и казалось, что затея разжечь костер напрасна сучья сырые, а вокруг метровые сугробы снега. Но вот с ветки на ветку начали перебегать рыжие зверьки, пламя рванулось ввысь, и дыма как не бывало.
В тот же миг все изменилось вокруг: небо из белесого стало темно-синим, серый сумрак ночи черным, полным таинственности. Отойди на несколько шагов и тьма поглотит тебя. А огонь уже полощется над головой. Пожухлые прошлогодние листья раскидистой березы корежатся от жары, свертываясь в трубочки, и неожиданно вспыхивают яркими звездочками.
Кидайте еще! Больше! Больше!.. кричит Стась, и первый лезет в темноту, треща валежником.
Это ему пришла в голову мысль развести в лесу костер, рядом с шоссе. Никто его не поддержал, но он упрямо остановил машину и полез в сугробы. Когда образовалась мало-мальски пригодная тропинка, Маша принесла из машины картонку, в которой оказались бутерброды, банки с консервами, несколько бутылок вина.
Стась! Что же ты молчал? вопил Женька.
А сладкое что-нибудь есть? Сладкого!.. смеясь, звонко кричала Халида и по-детски хлопала в ладошки.
Эдвард с того момента, как его посадили в машину, еще не произнес ни единого слова, и теперь также молча таскал хворост, разгребал ногами снег. Когда Стась разлил в картонные стаканчики вино, он схватил свой, чуть не раздавив, и торопливо опрокинул в рот, не дожидаясь тоста.
Друзья! приподнято начал Стась, вытянув руку со стаканчиком к огню. Мы первые люди, что, потерпев крушение, высадились на неведомой никому планете. Вы видите эти причудливые деревья медно-красного цвета! Видите снега, словно окрашенные кровью! Мрак вокруг нас, и никто не знает, что ожидает нас завтра. Эй, кто подстерегает нас в этой кромешной мгле? крикнул он в ночь, и мурашки побежали у всех по телу. Халида тонюсенько взвизгнула и прижалась к Нине. Мы ничего не боимся! Нам нет возврата назад, мы все погибаем, но гори, наш костер!
Гори-и!.. дружно подхватили все, кроме Эдварда.
От первого глотка у Нины заломило зубы, но жидкость проникла внутрь и тепло опьянения ударило в голову. И ей вдруг все стало нравиться: и костер, и эта затея с ужином на морозе. Молодец Стась! Другой привез бы в ресторан, где все привычное, обыденное. А он такое придумал пить среди сугробов у костра! И она вместе с другими кричала «Гори!».
Стась, а если это Марс? Как думаешь, есть тут свой Бродвей? Прошвырнуться бы с марсианкой! возбужденно острил Женька.
А чем это не марсианка? и Стась подтолкнул к нему восторженно взвизгивающую Халиду.
Расселись вокруг костра кто на корточках, кто на притащенные коряги. С аппетитом вычищали консервные банки, и даже приторное масло вымакивали кусками хлеба. Казалось, не будет конца этому насыщению.
Что еще можно съесть?
И мне колбасы! И мне!
Хлеба-а!
Если мне больше ничего не дадут, я займусь людоедством! прорычал Женька, с раскрытой пастью набросившись на Халиду.
А где сладкое? Где сладкое? закатывалась она от смеха.
Стась, страшно всех интригуя, неторопливо стал извлекать что-то из коробки. В руках у него оказались пачки сибирских пельменей.
А-а! завыли и застонали все.
А в чем варить?
Да! В чем?
Где взять воду?
В машине нашелся и котелок. В нем растопили снег. Скоро вода забила ключом, и в нее опустили первую порцию пельменей.
А ложка где? Вилки?..
Ложки и вилок нет! Зачищайте ветки! Вот нож!
Еще вина!
Всем водки! И марсианкам!..
Нина глянула на Машу, и ее поразило, что та стала какой-то безучастной ко всему. Подперев руками щеки, глядела, не мигая, на алые языки огня.
Маша, я хочу с тобой выпить!
Не надо больше, ответила Маша тихо.
Хочу! Белого!
Им налили. Но Маша чуть отпила и плеснула остатки в костер. Спирт вспыхнул на углях голубым пламенем. Нине это понравилось, и она последовала ее примеру.
Что вы делаете? запротестовал Женька.
Отобрал у них бутылку и остатки разделил с Эдвардом.
Маша, почему ты такая?
Да так Костер Хорошо. Когда-то мы вот так же у пионерского костра сидели в Артеке.
Зачем ты об этом сейчас?
Вспомнилось усмехнулась грустно.
Не надо.
Не надо, согласилась она; помолчав, продолжила: Вот я рисую, леплю, а потом словно что-то разорвала и кинула на снег.
Меж тем Женька поддел сырой пельмень на ветку и сунул его на угли. Он подрумянился, засочился соком. Женька, обжигаясь, рыча, стал уверять, что ничего подобного еще не едал. Другие стали делать то же.
Эдвард, так долго молчавший, неожиданно с диким мяуканьем полез на ближайшую березу и прыгнул оттуда вниз головой. Застрял в снегу, дрыгая ногами. Это всех рассмешило. Стась включил дорожный радиоприемник, настроился на какую-то синкопированную музыку.
Стась! А что тебе сказал этот классик? спросил Женька.
Не хочу об этом!
Не в его духе? Да? настаивал Женька.
Да, не в его.
Пошли ему морду набьем! угроза была нешуточной.
Стась досадливо поморщился.
Ты начхай на его мнение!.. То, что делают старики, дряхло, как мир, и никому не нужно! Да! И ты еще докажешь свое! Засели лауреаты на Олимпе и поют без конца про радугу-дугу да Наташ с голубыми косынками за околицей!.. Ты видел когда-нибудь эту околицу? И я нет! Зато околесицей сыт! По горло! Сейчас надо все другое! Иначе!.. Прочти, что у тебя забраковали!
Да, да, прочти!
Стась упирался недолго прочитал, и это всем понравилось.
Еще выпили вина и начали кружиться вокруг костра. Но снег рыхлился и ничего, кроме топтания, не получалось.
Маша, пошли на дорогу! предложил Стась.
Не хочу.
Почему?
Я еще у костра посижу
Стась обиделся, он всегда становился обидчивым и капризным после чтения своих стихов; схватил за руку Нину, и они побежали в темноту.
Ночное шоссе было безлюдно. Темнеющей полосой оно пересекало белую равнину. Музыка сюда доносилась слабо, зато грунт под ногами был твердый, и они начали бешеное кружение.
Порой из мрака выкатывалась автомашина, еще издали тараща на них слепящие фары, и ими овладевал восторг: что подумают люди, увидев парочку, танцующую на пустынной дороге, в ста километрах от города? Не примут ли они их за лесных духов, прокравшихся сюда из чащоб и оврагов?.. Машины объезжали стороной, но один шофер на чадящем соляркой самосвале, очевидно разозлившись, дал полный газ и чуть не сбил их. Отскочили из-под самых колес. Свалились в снег и им стало еще веселее от этого. Смерть была рядом, но они ее не испугались!
И эта ночь, и снега, и танец на дороге, и звезды над головой все было столь фантастическим, что Нине подумалось: может, она и впрямь на другой планете?.. Никогда еще она не выпивала за один раз столько вина Вечно бы так кружиться и кружиться, ни о чем не думая
Неожиданно ей показалось, что на них кто-то смотрит из темноты. Да, да, смотрит настойчиво, упорно. Следит за их кружением. Нина встряхивала головой что за мистика! и еще громче смеялась, но это ощущение усиливалось, перерастало в уверенность.
Она замедлила движение, остановилась.
Возле дороги метрах в десяти посреди снежной чистоты и нетронутости стоял (Нина напрягла зрение) стоял солдат с автоматом в руках, в плащ-палатке; голова его была обнажена и чуть склонена
Ночь и мороз. Люди все в селах и городах. Ужинают. Спят. Семьями. В тепле. А он, один в зимней ночи, стоит недвижимо. Над теми стоит, кто вот в такие же холода, может, в такую же глухую пору, пал под пулями
Что-то величественное было в его неподвижности, в его окаменелости. Он как бы чутко прислушивался, как бы чувствовал тех, кто был под ним, каменным солдатом их подобием, их надгробием
Ты что, Нина? Стась дернул ее за руку. Чего испугалась? Ну!
Нина вырвалась из его рук, отбежала на несколько шагов и как-то по-иному, совсем другими глазами посмотрела вокруг себя.
Снега, снега Чернеют перелески. Звезды над головой немерцающие, тихие. И везде, во всем такое молчание, такое спокойствие. В этой ночи все словно сговорилось не тревожить печаль каменного солдата по его товарищам, по самому себе И как же дико режут эту тишину сиплая, квакающая музыка и вопли, несущиеся от костра, где рыжее пламя пожирает ночь! Звон стекла это бьют бутылки о стволы берез Женька и Эдвард. Они дикарями топчутся у костра, орут, визжат, мяукают, гавкают. «Да тише вы! Как вы смеете?» хочется закричать Нине. Она никак не может оторвать глаз от каменного солдата.
Ну, что же ты? Что? Стась, недоумевая, глядит то на нее, то на памятник. Ну!
Она вновь отстранилась от него.
Куда ты? еще раз попытался он удержать ее возле себя, но Нина резко вырвалась и пошла прочь по пустынной дороге.
Стась, оставшись один, молча глядел ей вслед, пока ее фигурка не растворилась в мглистом сумраке
Нина не прошла и километра, как увидела еще один памятник на склоне поросшего лесом холма. К нему вели каменные ступени, кем-то заботливо расчищенные от снега. А вокруг та же печаль, то же молчание Сюда уже не доносились крики и Нина, не шелохнувшись, долго смотрела на солдата, как бы силясь понять, что же он сейчас чувствует, о чем думает
«Я в тех местах, где шли бои за Москву В октябре сорок первого. Я жила тогда в Кувшинском Так вот они, эти места! Каждое утро мы слушали радио да, да, о том, что происходило на этих полях»
Стоять бы так же бездыханно, долго, как и он, слушать ночь, слушать шелест елей и сосен, шорохи поземки и тогда, может быть, и она уловила бы то, к чему так чутко прислушивался каменный солдат, то, чего не улавливала она, живая
* * *
Иногда ночь может затянуться до бесконечности. Наверно, в такие ночи по земле бродит отчаяние, когда до рассвета еще далеко, все живое, спит, только ты глядишь в потолок сухими от бессонницы глазами, и мысли, мысли горячат сердце, а оно устало, бьется с перебоями, и голова тоже устала. Но ты никак не можешь уснуть и клянешь себя, придумываешь разные хитрости, чтобы заманить сон шепчешь цифры, глядишь в одну точку, не мигая, до ломоты в глазах