Ладно. А коммунисты? Которые за меня голосовали?
Вот что,говорит Перелыгин.Ты помолчал бы, имел бы совесть. Забыл, как выборы проходили? Как тебя Швандырев проталкивал? Провалить тебя на выборах позволить не могего кадр, его кандидатура, что тебене понятно, маленький?
Бьет по больному. Как выбиралипомню, конечно...
Когда выдвинули в состав бюро девять кандидатур, Швандыревтогдашний первый секретарьтотчас предложил «подвести черту». Не согласились, добавили еще две кандидатуры. Но и тут Швандырев не растерялся: «Зачем искусственно ограничивать состав партбюро, утвердим количествоодиннадцать...»
Ну, хорошо,говорю я.Тогда Швандырев проталкивал... Между прочим, критиковать Швандырева тебе легко, поскольку его сняли. Однако этот вопрос оставим. А чего ты семь месяцев помалкивал? И остальные?
Могу растолковать и это,говорит Перелыгин.Знаешь, есть такая заскорузлая формула: «Молодой, растущий товарищ»? Вот и о тебе грешным делом так думали. Годами не молод, а секретарьначинающий. Проморгали. Скушный ты человек, Романцов. До тошноты. Похож на архивариуса.
А выражения выбирай, хоть ты и член обкома,говорю я. Встаю, иду по комнатетри шага вперед, три шага обратно. Перелыгин тоже начинает злиться.
Методы работы с людьми у тебя, между прочим, не из лучших,говорю я.Наорать горазд. Чуткости не хватает.
Смотря как понимать чуткость,говорит Перелыгин.Наорать могу, случается. Хвастать этим не собираюсь, идеальным способом руководства не считаю. Но если кричуот души, понял ты? И по мнеэто лучше твоей паршивой вежливости, расчерченной заботы. Сегодня ты что у литологов языком наблудил?
Насплетничали.Мне становится горько.Щенки собачьи. К ним всей душой, а они...
Ты это брось,говорит Перелыгин.Что мне, с людьми поговорить нельзя? Думаешьтолько твоя обязанность с ними разговаривать? Хотя, если говорить насчет обязанностей, пожалуй, правильно: у тебя это обязанностьзадушевные беседы проводить, с днем рождения поздравлять, на свадьбах присутствовать.
Говорит, а я думаю: может, в чем-то и прав он? Ведь и в самом делене всегда меня тянет душой... Но эта мысль тотчас уходит, заслоняется другойзлой, обидной для Перелыгина.
Хочешь сказатьавторитетик дешевый завоевываю? Карьеру делаю? Врешь. Я сюда не просился, между прочим. У меня пенсия армейская. Квартиру в городе кинул. Ради карьеры, что ли? Я за должности не держусь, не то что некоторые.
Верно,соглашается, как ни странно, Перелыгин.Ты не за карьерой поехал. А насчет должности... Я вот, кстати, держусь за свою должность. Прибедняться не стану и ханжить не буду: мне, мол, все равно, буду трудиться там, куда поставят. Нет. Я за кресло держусь. Горбом его достиг. И руководящий пост мне нравитсячего ж я стану перед тобой кривляться? Но держусь за свой пост честно. Работой его стараюсь оправдывать. Снимутпокаянных речей произносить не буду, и голосом лампадного масла не заговорю: так, мол, мне и надо, поделом, спасибо за науку... Снимутя драться буду, опять на такую же работу проситься буду. Потому что знаю: силенка у меня есть, и опыт у меня есть, чего ради я стану в рядовых похаживать, это неразумное расходование сил.
Зарвался,говорю Перелыгину, мне хочется уколоть.Выше собственного... прыгнуть хочешь?
Не хочу,говорит он.Выше не хочу. Но и ниже не согласен. Мне, дорогой, за полсотни перевалило, я себе цену знаю, и вовсе не намерен соглашаться, если мною решат палить по воробьям. От ошибок не гарантирован, наказание принятьготов. Если докажут: выдохся,тогда, пожалуйста, пойду на низовку. Но пока не докажут, не уйду. И пока не выдохся, ни черта мне в этом смысле не докажут.
Гордыни в тебе,говорю я,как в Иване Грозном. Только тот в партии не состоял, насколько помнится.
Ладно,говорит Перелыгин.Ушли в сторону. Речь не обо мне. Слушай, что скажу. Нам с тобой не работать. Я это сегодня понял окончательно. Ты мне что развел, какую бадягу? Ты мне чтолитологов фактически на дезертирство подбивал? На кой мне хрен такая твоя забота о людях, если в результате они чемоданы уложат и пустятся со всех ног наутек, как в детской книжечке написано?
Закон есть,говорю я,и мы обязаны разъяснять людям их права.
Плевал я на такой закон,говорит Перелыгин, он уже не сдерживается и несет ересь.Не беспокойся, права и так все знают, без твоих разъяснений. Ты им обязанности растолкуй, если сумеешь. И останови, когда бежать нацелятся. И убеди, чтобы не драпали. Коли надокулаком шарахни. Не сюсюкай и сопли не распускай, черт бы тебя подрал, картонная душа. Магнитофон с циркулярами.
Думаешь на скандал спровоцировать?говорю я.Не выйдет. Я человек выдержанный...
Чересчур выдержанный,брякнул Перелыгин.К едреной матери такую выдержку. Речи правильные, бумажечки в порядке, мероприятия учтеныда в том ли суть партийной работы, одумайся ты, дьявол бы тебя забрал!
Он, как советовал мне только что, шарахает кулаком по столику, столик вздрагивает и скрипит, Перелыгин машет рукой и вдруг хохочет.
Слушай,говорит он.А ведь я тоже Дыменту права их разъяснял.
Тут уж я не понимаю ровным счетом ничего.
Разъяснял,говорит Перелыгин серьезно.Провокацию учинил. Испытание на прочность. Кстати, я тебе тут зря кое-что наговорил: держать никого не стану. Хотят бежатьпускай бегут. Скатертью дорожка. Я не заботу проявлял. А испытывал.
Чудак, ей-богу. Только что лаялся, теперь хохочет.
Спорить не стану. Говорю другое, бью по уязвимому месту:
Партийное хозяйство, по-твоему, не нужно? И это говорит член обкома.
Да,отвечает Перелыгин.Это говорит член обкома. И добавляю еще: член партии с тысяча девятьсот тридцать первого. Ты меня на слове не поймаешь, Романцов. Я не против бумаг. Против формализма я. Словом, так. Завтрадержись. Дадим тебе чёсу. Кончилась твоя секретарская миссия.
А ты не зарекайся,говорю я.Еще поглядим, что коммунисты решат.
Плохой я буду руководитель,говорит Перелыгин, по-моему, заносчиво,если не сумею убедить. Доводов хватит. Не хватиткоммунисты подскажут. Прошли времена, когда такие разлинованные, как ты, людей устраивали. Понял?
Понял,говорю я. Заставляю себя улыбнуться.Понял. Подождем до завтра.
Чему радуешься?сердито говорит Перелыгин.Блоки думаешь сколотить до завтра?
За дурака считаешь? Или за подлеца?спрашиваю я.Просто, настроение отличное. Побеседовал со старшим товарищем.
Ладно,говорит он.Я тебе настроение попорчу еще завтра.
Договорились,подытоживаю я.
В окошко стучат. Что там стряслось?
Игнатий Савельевич!кричит женский голос, тетя Саша из общежития. Она видит Перелыгина и добавляет: Дмитрий Ильич! Там товарищ Батыев приехали.
Иди приветствуй начальство,говорит Перелыгин.Заручайся высокой поддержкой.
В самом делеза дурака считаешь?отвечаю зло.Хорошо, тетя Саша,говорю в окошко.
Нет, ты не дурак,говорит Перелыгин.
Спасибо и на том,говорю я.
Перелыгин. Ночь после нелегкого дня
Итак, приехал Батыев. Это неприятно. Батыеване люблю. И кроме того, в гостинице живет Сазонкин. И находится корреспондентстранно знакомое у него лицо, а вспомнить не могу.
Сазонкин сумеет напеть Батыеву в руководящие уши столько ерунды, что, разведи пожиже, хватило бы на трех начальников экспедиций. Батыев же из той породы людей, что верят с охотой всякому паскудству. Тем более когда паскудство будет исходить от представителя народных масс, этого болвана Сазонкина, придумавшего себе титул заместителя главного инженера. Болтун. Его надо бы гнать, но трудно подобрать человека на эту должность: оклад небольшой сравнительно, хлопотвыше головы, снабжениене ахти. Впрочем, плевал я на Сазонкина. Пусть поет Батыеву в руководящие уши. Я не мальчик, чтобы на такое реагировать всерьез.
С корреспондентомсложней. Коли быть честным, есть у меня слабинка. Она именуется «болезненное отношение к критике в печати».
Не верю тем, кто с трибуны раскланивается, как оперный артист, благодаря за критику. Ее не любит никто, нет святых, питающих ко всяческой критике нежную любовь. Зажимать критику отвадили, признаватьнаучили, это верно. А любить не заставишь и не научишь, дудки. Тем, кто раскланивается, не верю. И сам никогда не раскланиваюсь. Даже избегаю в заключительном слове традиционной, ни к чему не обязывающей фразы: «Замечания, высказанные выступающими товарищами, были в основном абсолютно верными; можно было вскрыть еще большее количество недостатков; руководство экспедиции примет надлежащие меры». В заключительном слове я всегда спорю и не соглашаюсь с тем, что полагаю неверным. А о правильных замечаниях молчу: зачем кидаться словами, надо устранять недостатки, вот и все.
Я давно уже научился не перебивать репликами, не напоминать, что время истекает именно в ту минуту, когда оратор переходит ко второй части выступления, обычно содержащей критику. Привык не вступать в полемику с начальством, дающим взбучку на служебных совещаниях. Умею слушать молча и отделять металл от пустой породы. Пропускать не сквозь себя, а мимо чепуху, если ее, случается, порют. И наматывать на ус то, что может пригодиться. В общем, давно умею «правильно реагировать на критику», как сказал бы уважаемый мой парторг товарищ Романцов.
Но что касается газет...
Пора бы, казалось, привыкнуть и к ним: не первый год руковожу, не один раз моя фамилия появлялась на печатных страницах, притом и под всякими нелестными заголовками. Понимаю: это закономерно. Еще не встречал хозяйственника, не попадавшего под обстрел печати. А все-таки неприятно. Больно широка огласка. И всегда почему-то возникает желание писать опровержение, даже когда понимаю, что пропесочили не зря.
Вот и этот корреспондент. Правда, сказал, что заданиенаписать очерки. Но кто их знает, увидит чтои мигом настрочит фельетон. О чем фельетонитьнайдется. Хозяйство у меня большое и не шибко налаженное, промахов навалом, а подмечать недостатки умеет всякий, попробовали бы исправить, а не чиркать карандашиком. Да еще с видом первооткрывателя. Будто я сам не вижу, где у меня тонко.
Сижу на крыльце. Вышел, чтобы остыть после разговора с Романцовым. Никак не уснуть. Напротивгостиница, в окошке пробивается свет. Противно думать, как там сейчас перемывают мои косточки Батыев, Сазонкин и этот, московский. Поднимаюсь, обхожу дом, усаживаюсь на завалинку с другой стороны.
Заставляю себя не думать о тех троих, ни о Романцове. С Романцовым для меня все ясно. А троепусть перешептываются. Есть о чем поразмыслить и без них.
День был обыкновенный, крутился, как всегда, и успел сделать многое. И многим. Всякое: хорошее и скверное в их понимании. А вот для Темки времени я не сумел найти.
Как-то получается странно: для близкого, для своего человека и доброе слово, и доброе дело находятся в последнюю очередь. Наверное, потому, что подспудно прикидываешь: ничего, свой, подождет, а в случае чегоне обидится, не осудит. Наверное, потому и не поговорил с Темкой.
Интересно, догадывается ли, почему он, старший геолог структурно-литологической партии Артемий Залужный, для меня больше, чем просто подчиненный, и даже больше, чем сын двух друзей моей юности? Вряд ли догадывается, и ни к чему это. Случись такое, многое станет сложней в наших отношениях, определенных и ясныхотношениях близких товарищей, старшего и младшего.
Темку я люблю, хотя никогда не говорил ему об этом и не скажуне переношу всяких слюнявостей.
Но в глубине души, пожалуй, становлюсь сентиментален. Возможно, сказывается возраст: пятьдесят два. В такие годы впору нянчить внуков, катать их в голубенькой колясочке, баловать мороженым. Внуки скоро появятся, в этом не сомневаюсь, нынче молодежь на решения скора. Валеркастудент второго курса. В собственном представлениисамостоятельная личность.
Валерка в Ташкенте, через три дняучебный год. Он как-тоедва заметно, впрочем,отдалился от меня, ничего не поделаешь.
Многодетных матерейнаграждают. Если бы награждали отцов тоже, выдавали знаки отличия даже за одного выращенного, воспитанного человека,мне и тогда не пожаловали бы самой маленькой медальки, я понимаю. Отцом я оказался неважным. Настоящей близости с Валеркой у меня не вышло, хотя могу сказать честнохудого Валерке не делал, не обижал, был справедлив, насколько умел, учил хорошему, как умел. Но где-то, видно, допустил непоправимые промахи, Валерка подрос, и настоящей близости у нас не оказалось.
Больно. Инепоправимо, я понимаю.
Не знаю, пошел бы Валерка в геологию, сложись у нас иначе, или все равно выбрал бы другую профессию. Иногда кажетсяпошел бы. Но чаще думаю, что все равно потомственным геологом он бы не сталсейчас у молодых не в моде следовать по родительским дорогам, они жаждут самостоятельности, часто идут наперекор традициям только из желания идти наперекор. Я не стал возражать, когда Валерка решил поступить на медицинский. Я привык уважать людей самостоятельных и не стал противиться.
А Темка, помимо всего прочего,геолог, у нас общие интересы, делаем одно дело. И вообще независимо от всяких объективных причин и обстоятельств Темка Залужный нравится мне.
Есть в нем подлинная, непоказная и не ради житейских благ увлеченность работой, а это качество я ценю прежде всего. Есть у него прямота и резкость суждений, готовность отстаивать свое мнение до конца, пойти, если понадобится, поперек течения, вопреки мнению большинства. Есть у Темки и такая черта, как сдержанность, немногословие,терпеть не могу пустобрехов и демагогов. Нравится в нем и легкий взгляд на деньгине мусоренье, а именно легкость, без фетишизации: естьхорошо, нетпроживем, как сумеем. У них даже лозунг висит соответствующий в землянке, писал его именно Темка, никто иной. И свойственная большинству нынешних молодых ироничность, нескольконастораживающая меня, в Темке не смущает: она естественна и отнюдь не цинична, от цинизма Темку надежно хранят честность и убежденность в правоте наших принципов.
Возможно, я преувеличиваю его достоинства. Недостатки, разумеется, у него есть. Но убежден: плюсы у Темки преобладают. Даже над таким существенным минусом, как некоторая Темкина неуравновешенность, способность поддаться мимолетному настроению, раздуть, случается, из мухи слона. Думаю, что этоявление возрастное, с годами пройдет, а если сохранится, с таким недостатком еще можно жить на свете. Всех нас лепили из простого, не райского материала.
Зря все-таки не потолковал с ними... Дымент потерянный какой-то. Впервые попал он в такую вот историю.
Может, пойти сейчас к Темке, разбудить, потолковать? Нет, не стоит. Второй час ночи. Незачем подчеркивать особое значение случившегося. Лучше, если оно будет воспринято как нечто вполне закономерное. Да так оно и есть. Почему экспедиция круглый год в поле, а литологи отправлялись камералить в город? Логики никакой. Ребятам придется трудно, да. Но тем самым снимаются ненужные разговоры среди остальных. Упрощаются многие производственные дела. Выигрывается время: зимой тоже смогут полевать, особенно если выдастся зима бесснежная. Словом, решение принято верное.
А с Романцовым на собрании поставлю вопрос ребром. Хватит.
Закуриваю, поднимаюсь размяться. Идти домой не хочется, но пора ложиться, в шесть я проснусь непременно.
Черная туша громоздится поодаль, почти не различимая в темноте. Подхожу, хлопаю по лохматой шее, говорю:
Покойной ночи, Иннокентий Палыч.
Кешка не отвечает, как всегда. Гордый, черт.
Ивашнев. «Батый приехал. Будет разгон!»
Ночное появление Батыева было эффектным и чуть даже опереточным.
Батыевна вид ему сорок два, сорок пять от силывысок и украшен седой прядью, несколько нарочито броской в густых черных волосах. Под могуче раскинутыми бровями начальственно-весело поблескивали самоуверенные глаза. Кожаная с напуском куртка, обильно обеспеченная карманами и «молниями». Громкие сапоги. Набитый патронташ. Охотничий нож на ремне. Дорогой чехол для ружья. Таким предстал Батыев.
За ним шофер внес рюкзак и брезентовый мешок, положил в угол. Осторожно взял из рук Батыева ружье. Потоптался, вышел на веранду. Батыев мгновение постоял посреди комнаты, подождал, пока Сазонкин застегнет штаны, и тогда протянул ему руку, с изучающим интересом поглядел на меня, сказал:
Мне доложили о вас. Рад познакомиться. Извините, что поздно врываюсь.
Он сказал без акцента, чисто произнося окончания, слишком чисто и аккуратно. Я понял: самолюбив и, став руководящим лицом, упрямо учился неродному для него русскому языку, чтобы не дать малейшего повода для усмешки. Извинился же он ровно и безразлично, заранее уверенный в том, что ему простится абсолютно все, а если кому-то и покажутся обременительными слова и поступки Батыева, то самому Батыеву нет до того решительно никакой заботы.
Сбросив куртку, Батыев отстегнул затем патронташ и охотничий нож, кинул на мешок, закатал выше локтя рукава рубахи, распахнул пошире ворот и лишь тогда сказал Сазонкину, а может быть, и мне тоже: