Беспорядков много, дело прошлое,изрекает Сазонкин и крутит на голове шляпу, расстаться с ней никак не хочет. Косится на дверь. Говорит приглушенно.Взять технику безопасности. Ответственный участок, судьбы людей, простых советских тружеников. Я заместитель главного инженера, между прочим. Кабинет положен по штату. А даже стола в конторе не выделили, в библиотеке сижу. Разве порядок, чтобы заместитель главного инженера торчал в библиотеке? Дело прошлое, мне эти книжки ни к чему. А чуть чтос кого спрос? С Сазонкина, то есть с меня. А прав никаких, только разговоры одни. А народ некультурный, ты ему по-человечески, а он тебя норовит подальше. Пример требуется?
Качаю головой. Но что Сазонкину до моих отрицаний. Его подзуживает стремление выговориться, разоблачить до конца. Интересно, в чем врет и где говорит правду?
Вот факт, дело прошлое. Резиновых перчаток для электриков добиться не могу, и ковриков резиновых, изоляционных, артикул двести сорок два. Так и запишите в книжечкуАтлуханова, начснаба, промашка. Теперь взять такой вопрос. Я, дело прошлое, техник, а инженерами командую, и должность у менязаместитель главного инженера по технике безопасности. Конечно, многим не по нутру, стараются пакости строить. Вот Каноян, прораб вскрышных работ, запишите в книжечку, в присутствии подчиненных мне говорит обратно же: ты, мол, Сазонкин, дурак. Ладно, говорю, но я, дело прошлое, дурак в кавычках, а ты дурак с восклицательным знаком. Пошел к самому Перелыгину, Дмитрий Ильичу, говорю, призовите к порядку, а он отвечает: оба хороши, сцепились, как пацаны. Так я ж его, Канояна, критикую, а он меня облаиваетесть, спрашивается, разница? Теперь возьмем другой факт. Как обстоит такой вопрос, как для горняков каскетки? Дали пятьдесят восьмой, дело прошлое, размер, а головы-то у всех разные, не так, что ли, вы запишите, запишите в книжечку...
Говоритя по часам приметил!двадцать семь минут. Не останавливаю, жду, когда иссякнет.
Наконец Сазонкин исчерпывается. Пожаловавшись еще на то, что не дают квартиры и приходится мыкаться в общежитии, принимается расстилать постель. Улучаю момент, выхожу на веранду.
Густая чернота заливает поселок, давит глухая тишина. Слевастранные, напряженные голоса. Не вдруг догадываюсь, что это в клубе идет фильм. Удивительно: когда смотришь на экран, то кажется, будто говорят естественно, а вот слушаешь звук, не видя фильма, и голоса ненатуральны, напряжены...
Итак, я в поселке Мушук. Чуть ли не крупнейшее в стране месторождение золота. Что я увижу здесь и о чем буду писатьпока не ясно. Жаль, встреча с Забаровым оказалась мимолетной, уехал в партком производственного управления, обещал вернуться лишь на следующий вечер. Забарыч ввел бы в обстановку. Он умеет быть беспристрастным и точным, немногословным и емким. Многое стало бы понятным. Завтра приедет и наговоримся всласть, вспомним давние времена, когда он был парторгом ЦК на заводе, а я редактировал многотиражку.
В стороне вспыхивают огоньки сигарет, красные глазки плывут на разных уровнях. Отчетливый голос жалуется:
Девочки, вы как хотите, а я так не могу.
И не моги себе на здоровье,говорит мужчина.Ты через «не могу» попробуй.
Третий, насмешливый и молодой, пропел:
«Партия велела, комсомол ответилесть!»
А ты поосторожней бы,советует еще один.Не шутят этими вещами.
Насмешливый говорит:
Пошел ты, не притворяйся сверхправильным, будто мы тебя не знаем.
Голоса удаляются. Непонятный кусочек жизни словно вспыхнул передо мной и растаял в темноте, как огонек сигареты.
Вдали тоскливо скулит собака, раскачивается фонарь, похожий на лампочку тусклого карманного фонарика.
Спать,говорю вслух, чтобы нарушить глухую тишину, поднимаюсь на веранду, запираю дверь, смотрю на храпящего Сазонкина. Под такой аккомпанемент уснешь не вдруг.
Но я засыпаю тотчас. Мне снится Забаровне тот, каким я видел его сегодня, подтянутый и чисто одетый, а другойв замасленном комбинезоне, в рыжих сапогах, на заводе пусковой период, и парторг не вылезает из цехов, мы все пропадаем в цехах круглыми сутками, «питаемся» одними папиросами, забыли о семьях, о еде... Нам хорошо...
Очнулся от стука в дверь. Сазонкин храпит. Натягиваю брюки, открываю.
Вы уж извинитеговорит Александра Павловна, тон вовсе не извиняющийся, напротив, оживленный, даже радостный.Побеспокоила вас. Хабиб Муратович приехали, товарищ Батыев. Извините,повторяет она восторженно.
Сазонкин поднимает голову как раз в то мгновение, когда произнесена фамилияБатыев. Поднимает голову и, не переспрашивая, принимается одеваться. Он в голубых трикотажных подштанниках. На Александру Павловну, хлопочущую рядом, не обращает внимания, будто ее и нет.
На дворе урчит машина, ее фары толкают веранду прямыми упругими лучами, веранда, кажется, пятится под их напором.
Сорвав с койки постель, Александра Павловна, сгребает ее в ком и торопится к выходу.
Батыев приехал, дело прошлое,сообщает Сазонкин, будто неслыханную новость.
Кто такой Батыевне знаю. Но тоже принимаюсь одеваться. Заразился общим настроением.
Романцов. Ночная беседа с членом обкома
«Коллектив нашей партийной организации здоровый и сколоченный, и нет никакого сомнения в том, что под руководством партийного комитета Каракудукской промышленно-производственной зоны и лично его первого секретаря товарища Ронжина он с честью выполнит все поставленные задачи».
Ставлю точку. Опускаю пресс-папье, прижимаю, покачиваю из стороны в сторону. Ровные строки. Ровные буквы. Нащупываю в стаканчике скрепку, выравниваю стопку листов. Беру цветной бумажный треугольничек. Перегибаю пополам. Накладываю на верхний левый край рукописи. Сажаю скрепку. Достаю из ящика письменного стола папку «Для машинистки». Завязываю бантиком тесемки. Кладу папку в сейфдо утра.
Прибираю страницы прошлогоднего доклада. Из него я выписал заключительную часть. Ничего страшного, повестка дня схожаяо выполнении производственного плана. Задачи в принципе остались прежними. И эту папку прячу в сейф.
Теперь остается водрузить пресс-папье на доску чернильного прибора. Он старомодныйс бронзовой фигуркой льва. С увесистой пепельницей. Стаканчиком. Массивной подставкой. Такого прибора здесь нет больше ни у кого. Удобно.
Остается еще смахнуть со стола пыль. Ее не так много. И положить конторскую ручку. И повернуть ключи в сейфе и ящиках стола, подергав для верности.
Все. Встаю. Пора домой.
Под низким потолкомпласт дыма. Доктор Керницкий твердит: поменьше курить, побольше бывать на свежем воздухе, особенно утром и поздним вечером, когда не так жарко. Не переутомляться по возможности.
Советы дельные. Толькопосадить бы доктора на мое место.
Курюеще с армейских штабных временпапиросу за папиросой. Уйму времени приходится просиживать на заседаниях. И как только рядом затягиваются папироской, вынимаю пачку и я. Совещаний у нас полно. Экспедиция разрослась. Восемь цеховых парторганизаций. Да еще сколько объектов, где по одному-два коммуниста. За всем надо уследить. Всюду побывать. И всюдузаседания.
Хватает и других забот: планы, протоколы, обязательства, учет коммунистов. К учету не придерешься у меня. В любой момент скажу, сколько человек состоит. Помню каждого по имени-отчеству и объективным данным. Знаю назубок расстановку партийно-комсомольских сил. Профессиональная память старого штабника.
Притом никто не попрекнет меня в кабинетном стиле руководства. Писаниной занимаюсь только по вечерам, когда все отдыхают. Вообще не признаю партийной работы от звонка до звонка. Я успеваю за день повстречаться со всем основным активом. Дать конкретные поручения. Лично убедиться в том, как идут производственные дела. Территория у насдесятки квадратных километров. Персональной машины я не имею. Но успеваю на попутных. В любую погоду.
Конечно, выматываюсь. И за ночь не отдыхаю, в сущности. Когда человек одинок, когда пусто и неприютно в домеплохо спится, мучают тяжелые сны. Тая умерла. Другая любовь ко мне уже не придет, наверное. Сорок три годане шутка.
Собрание послезавтра. В партии я двадцать пять лет. Если считать по двенадцать собраний в годуполучается триста. А каждый раз волнуюсь. Особенно когда провожу собрания сам.
Не знаю, отчего так волнуюсь в данном случае. Доклад получился толковый: есть анализ недостатков, намечены пути устранения. Есть критика и самокритика. Словом, доклад на уровне. Что касается меня лично,никому не делаю худа, никого не обижаю. Многие обязаны мне решением всяких житейских затруднений и проблем. Вот и сегодняпервым пошел к литологам, разъяснил трудовое законодательство. Перелыгин, конечно, дельный руководитель, а вот заботы о людях ему не хватает, прочитал радиограмму и не подумал даже побеседовать с людьми.
Правда, разговор с Дыментом у меня получился неладный. Но можно не придавать этому значения: еще мальчишка. Молодости свойственна резкость суждений. Скоропалительность поступков. Несдержанность в речах. Да и участь партийного руководителя таковамало ли что будут говорить и думать про тебя. На всех, в конечном итоге, не угодишь. На всеобщее понимание рассчитывать не приходится...
А собрание должно пройти нормально. График выполняется. Даже на шахтах после приезда бригады Локтионова стало налаживаться. Если же производственные показатели на высоте, то и партийная работа, следовательно, в порядке. Ведь было сказано на Пленуме ЦК: вернейший критерий качества партийной работыэкономические показатели деятельности предприятия...
В общем, пора домой. Все, что полагается, сделал. Доклад написан, осталось лишь перепечатать. Проект решения подготовлен. Диаграммы вычерчены. Объявления вывешены. И составлен документ для второго пункта повестки дня. Его мы обсудим на заседании бюро перед самым собранием. Незачем, чтобы раньше времени пошли толки да кривотолки.
Запираю дверь кабинета. Окликаю сторожа. Предупреждаю, что в конторе больше никого не остается, пусть следит, как положено.
Тихо. Поселок засыпает. И кино в клубе, видно, уже кончилось, успели разойтись.
Мои шаги почти не слышны. Я любил носить сапоги, любил их четкий перестук по асфальту, по бетонному полу, по серым плиткам, по лощеному штабному паркету. Здесь в сапогах жарко, хожу в босоножках.
Негромкие голоса. Вслушиваюсь.
Нет, девочки, вы как хотите, а я так не могу.
И не моги на доброе здоровье,отзывается другой.А ты попробуй через не могу.
Явно подвыпили. Где взяли водку? Надо проследить за самолетами. Опять, наверное, спекулянты просачиваются. И кто это? Знакомые голоса. О чем разговор?
«Партия велела, комсомол ответилесть!»
Кажется, Грибанов из литологической. Ну конечно, Грибанов. Стоит призадуматься. Собирается в кандидаты партии. А самишь...
А ты осторожней,советуют ему,такими вещами не шутят.
Правильно. Молодец. Здоровый в основе коллектив. Не может быть, чтобы люди не дали отпор демагогическим настроениям. Кто сказал? Залужный. Точно. Не ошиблись, выдвигая старшим геологом. Зрелый руководитель, хотя и беспартийный. Вот на кого следует ориентироваться в росте партийных рядов.
Пошел ты,говорит невидимый Грибанов.Ты не притворяйся таким уж сверхправильным. И главноене то, что́ человек говорит, а то, что́ думает.
Гляди,говорит Залужный,объявился новый философЛев Грибанов. Диалектику я изучал, а такого имени что-то не запомнил.
Молодец, Залужный. И остроумный.
Голоса удаляются, пропадают и огоньки сигарет.
Пижоны, думаю я с неожиданной злостью. Потерянное поколение. Распустили языки, мелют всякое. Не верят ни во что. Много воли получили. Щенки.
Приближаюсь к домику раздраженный, докуриваювторую подрядпапиросу.
Что-то чернеет на крыльце, отделяется, шагает навстречу.
Принимай гостя, коли не поздно,говорит тень.
Заходи,отвечаю я, не понимая, с чего вдруг Перелыгину вздумалось навещать ночью. Виделись раза три сегодня.
Свет скоро погасят,говорю, поворачивая лампешку. Выключатель неисправен и никак не соберусь починить.
Не бойся, долго не задержу,говорит Перелыгин.
Я не к тому, просто сказал. В случае чего свечка найдется,отвечаю я.
Садись,говорит Перелыгин, будто хозяин здесь.Поговорим. Днем было некогда.
Что-то непонятное слышится мне в его хрипловатом голосе. Но я не спрашиваю. Снимаю пиджак. Вешаю на плечики. Расстегиваю ворот рубахи.
Чаем угостить не могу,сообщаю Перелыгину.Хозяйка спит. А у меня, сам знаешь, ни кола, ни двора.
И без чаю проживем,говорит Перелыгин. Раскуривает туго набитую папиросу. Запрокидывает голову. Пускает к потолку несколько отчетливых колец. Еще раз быстро затягивается, нанизывает кольца на тонкую струйку.
Ловок, натренировался,говорю я.Слушай, что случилось? Какого черта сидишь и молчишь? Колечки думаешь мне показывать?
Нет. Будем разговаривать.
Перелыгин встает. Накинутый на плечи пиджак сползает, Перелыгин подхватывает его на лету, вешает.
Я насчет собрания пришел поговорить, Игнат Савельевич,говорит Перелыгин. Он редко называет меня по имени-отчеству.
Что, проверять решил на ночь глядя, все ли готово?против моего желания, звучит обиженно.Так что ж не в партбюро, а дома?
Думал, ты уже здесь. Соседи как-никак. А проверятьне мое, в общем, дело. Да и незачем. Знаю, что бумаги у тебя в порядке, ты их, как я колечки эти, стряпаешь,говорит Перелыгин, и неожиданная насмешка неприятна и оскорбительна. Перелыгин ведь начальник экспедиции, К тому жечлен обкома партии.
Не в бумагах дело,говорит он. Подносит к папиросе огонек. Явно тянет почему-то время.Дрянь папиросы «Казбек».
Между прочим, в магазине вообще нет курева,говорю я и добавляю, переходя в атаку:Тебе позаботиться бы, нажать на Атлуханова.
Есть грех,отвечает Перелыгин.Два дня в магазин не заглядывал, а пожаловаться никто не пожаловался, как ни странно. Завтра будет Атлуханову разгон. Слушай,говорит он без всякого перехода.Завтра на собрании я выступлю и предложу освободить тебя от секретарства.
Этого я не ждал. Помедлив, говорю:
Собрание не отчетно-выборное.
Говорю, чтобы выиграть время. Собраться с мыслями.
Ничего,успокаивает Перелыгин.Все в руце божией, как говаривали в старину. Да и не все ж бюро я предлагаю переизбрать. У меня только на твою персону замах.
Тыне парторганизация,говорю я.
Верно,соглашается Перелыгин.Однако и я право голоса имею на собрании, а?
Ты что, не с той ноги встал сегодня?спрашиваю я.Семь месяцев с тобой поработали.
Объясню,говорит Перелыгин, туго набитая папироса не хочет гореть, Перелыгин то и дело чиркает спички, это раздражает, я протягиваю Перелыгину свой «Беломор».
Ты сам как думаешь, Игнат Савельич?спрашивает наконец Перелыгин.Ты сам как думаешь: хороший ты секретарь?
Демагогические вопросики задаешь. За мальчика меня считаешь, что ли? Да если бы я считал себя плохим работникомчто я, так и признался бы в открытую? Тебя спроси о такомскажешь все, что думаешь? Черта с два, особенно при твоем-то самолюбии.
Ну, знаешь, Дмитрий Ильич,говорю, тщательно выговаривая имя и отчество,мы с тобой вроде из юношеского возраста вышли, предаваться самоанализу поздновато. Мне сорок три, прошу заметить.
Вот и плохо.
- Чтоплохо? Чтосорок три?
Это, само собой, не очень отрадно,говорит Перелыгин.Однако я не о том. Считаю: себя судить человеку никогда не поздно, а в нашем возрасте даже полезнее, чем в юности. А что касается твоего секретарства... Плохой оказался секретарь. Третьего сорта. Вот мое мнение. Да и не только мое, смею огорчить.
Чувствую, как на моем лице появляется усмешка. Наверное, кривая. Сгоняю ее.
Допустим,говорю я,третьего. Не всем же перворазрядным значиться, вроде некоторых... начальников экспедиции. Только почему ж меня зональный партком рекомендовал? Почему коммунисты за меня голосовали? И ты, наверное, в том числе, поскольку прошел при тайном голосовании единодушно. Что на это скажешь?
Перелыгина не вышибешь из равновесия, знаю это. Выдержанный, что и говорить. Но и меня тоже не скоро раздразнишь.
Э, подумаешь, в какой тупик загнал,говорит он.Не партком тебя рекомендовал, а секретарь парткома, нечего путать отдельных работников аппарата с выборным органом, тебе это известно. И секретарь парткомане господь всеведущий, что ему, ошибаться не дано? И мы здесь тоже не ангелы. Прислушались к мнению секретаря. Биография у тебя вроде подходящая, опыт работы с людьми, хотя и в штабе. Судим по бумажке иногда, водится такой грех.