Разжимает пальцы, камень выскальзывает.
Так вот оно какое, золотосемьдесят девятый элемент в таблице Менделеева!
Значит, прямо ходим по золоту?уточняю я. Мне интересно, как среагирует Козлов: восторженно? алчно? пренебрежительно?
Ага,отвечает он равнодушно.Ходим.
И оживляется;
Так на шахту заглянете? С Локтионовым познакомлю. Бригадир проходчиков. Ох, и парень! Прямо чистой воды парень...
В другом месте сказали бы: чистое золото. Козлов сравнивает с чистой водой... Все правильно. Золота здесь навалом.
Шахта, объясняет он мне по дороге, промышленного значения иметь не будет, до́бычу станут вести карьерным способом. Шахта же нужна для окончательного определения залегания золотоносного пластапо горизонтали, в глубину.
Конторка слажена из фанеры, она смахивает на Козловатакая же маленькая, ладненькая, аккуратненькая и ласковая. Вещи всегда похожи на своих хозяев.
Сейчас переоденемся и спустимся в шахту,обещает Козлов. Он, должно быть, мариец или мордвин, а может, чуваш: скуластенький, круглолицый, невысокий. И разговаривает, как волжане, рассыпчатым отчетливым говорком. Горьковчанеокают. А те, кто поближе к Вятке, сыплют такой вот горошек.
Звонит телефон, Василий Прохорович отвечает ласково:
Да, я Козлов, я вас слушаю. Здравствуй, Сереженька. Наверно, насчет перфоратора беспокоишься? Приезжай, дам, конечно, как не пособить соседу. Приезжай, Сереженька, только не сегодня. Ну, денька через три.
Не знаюпочему, но мне кажется: не даст он этому Сереженьке никакого перфоратора. Затоприласкал человека, не отказал, не нагрубил.
Василий Прохорович смеется:
Ишь, чего захотел. У самого песку в пустыне не допросишься. Но я ему дам перфоратор, Канояну этому.
И кличет в открытую дверь:
Соня, пойди сюда!
Он зовет тихонько, поблизости никого не видно, однако сразу возникает сухая, жилистая женщина в лыжных штанах и резиновых сапогах, лицо у нее перемазано глиной, черные пряди выбиваются из-под шахтерской каскетки.
Соня, попрошу, подбери товарищу робу и сапоги. Какой размер, извините?спрашивает Василий Прохорович у меня.Так вот, Соня, сорок два. И каскетку.
Соню будто выдувает ветром наружу и тотчас вталкивает обратно. Соня пятится, уступая дорогу тому, кто влетает в конторку. Стены пошатываются от крика.
Слушай, начальник!кричит давешний мой знакомый из столовки, тот, что шумел на Батыева из-за кефира.Электрик твой, крести его мать, проводку чинить не хочет, перчатки ему требуются и еще коврик какой-то... Может, крести его мать, перину прикажет?
Чистя-яко-ов,говорит Василий Прохорович укорительно.При товарище-то постыдился бы.
Но Чистяков не видит ни меня, ни, кажется, Василия Прохоровича. Он дубасит по воздуху кулакомтого и гляди, заедет в лицо Козлову. Соня протискивается бочком, исчезает.
Провод оголен!кричит Чистяков.Понимаешь тыоголен провод, а там люди вкалывают рядышком, крести твою мать!
Сделаем, Толик,успокаивает Василий Прохорович.Завтра сделаем обязательно,ты не шуми, Толик, не первый день так, обойдется.
Чистяков умолкает и, наверное, в эту минуту обнаруживает меня, он смотрит ошалело, машет рукой, через секунду его уже нет.
Лучший проходчик,говорит вдогонку ласковый Василий Прохорович.Чистой воды работник. Вы уж извините, товарищ корреспондент, характер у него невыдержанный, это верно.
Соня приносит охапку одежды, влезаю в негнущуюся брезентовую робу, натягиваю сапоги, нахлобучиваю каскетку, делаюсь неуклюжим и квадратным. А Козлова спецовка не меняет, он и в этой нескладной одежде выглядит ловким и легоньким.
Стоим на отвале, узкие рельсы тянутся от черной дыры, оттуда возникает клеть с вагонеткой, вагонетку выволакивают и толкают по рельсам, а мы входим в клеть, Василий Прохорович притворяет дверцы, накидывает защелку, кричит в черноту: «Давай!»и мы начинаем опускаться.
Третьим с намиподросток, из-под робы выглядывает стоячий воротник гимнастерки ремесленника,это не кто иной, как горный мастер, об этом он успевает доложить мне сам. Он сообщает о своем титуле и тут же орет в темноте восторженно и лихо:
Ссыледующыя сыттанцыяБелоруссыкая!
Очень похоже на голос машиниста метро. Не знаю, почему они объявляют остановки такими ненатуральными голосами. То ли учились у цирковых шпрехшталмейстеров, то ли у знакомого каждому газетчику «Ивана Краткого», диктующего по радио для перепечатки материалы ТАСС.
Клеть стукается днищем, слегка подпрыгивает. После черноты ствола тусклая лампешка мне кажется почти ослепительной, и глаз не вдруг привыкает к свету.
... Жвакает под сапогами грязь, каплет за шиворот, откуда-то дует прохладным, с запахом земли, воздухом.
Спотыкаюсь о железное, зашибаю пальцы сквозь мягкий носок резинового сапога, Василий Прохорович предупредительно поддерживает под локоток, говорит, не напрягая голоса:
Ничего, это с непривычки. Сейчас освоитесь.
И в самом делеосваиваюсь, начинаю различать окружающее.
Шахта черна и дымится пылью. Впереди стучит что-то, я прислушиваюсь, Василий Прохорович поясняет:
Перфоратор бурильно-долбежный. На сжатом воздухе.
Под ногами антрацитово поблескивает нехорошо пахнущая вода, по стенкам тянутся провода и толстая труба, свод поддерживают крепления. Все это я видел в кино и точно таким представлял, и все-таки чувствую себя непривычно и стесненно.
Сворачиваем направо, оглушает скрежет, почти не видно ничего в облаках едкой пыли. Василий Прохорович кричит неразборчивое, скрежет прекращается, и опадает пыль, будто повиновавшись его приказу.
Вот он какой, Локтионов, знаменитый бригадир проходчиков. Лет примерно моих или чуть постарше. В брезентовой, как и все вокруг, робе. Без каскетки. Ходит, наверное, вразвалочку. Лицовидно даже в тусклом светев оспинах и рубцах, в пороховойили угольной?сини.
Сейчас будет отпалка, мы уходим в боковойвентилирующий, как поясняет Козлов,штрек, усаживаемся на перевернутую вагонетку. Бригаду Локтионов отослал в другой штрек. «Нечего тут вертеться»,сказал он, ребята у него, кажется, все молодые, послушались беспрекословно.
Сидим, покуриваем. Василий Прохорович хвалит Локтионоване только для меня хвалит, кажется, а в порядке некоего заискивания:
Он у нас такой, Матвей Кириллыч-то,говорит Козлов, будто Локтионова нет рядом.Вчера на смене сказали: жена приехала. Думаете, ушел? До конца смены проработал. Мы уж уговаривали, уговаривали. Куда там. Да и то сказать: у нас общественное всегда над личным превалирует.
Локтионов сидит, будто и не о нем разговор, попыхивает зажатой в горсти трубочкой.
До них,Василий Прохорович повел бровями на Локтионова, сморщил носишко,два года ствол шахтный били, а тут деловот силы на три месяца. Локтионовские ребята класс показали! Недаром их сюда прислали на прорыв. Только вот вагонеток пока не хватает, обещали подкинуть. А проходка, сами поглядите, как рисованная... Шесть лет подряд бригада знамя ВЦСПС держит. Ну, и премии, конечно, им положены.
Ладно,говорит Локтионов.Ты, Василий Прохорович, не шибко. А то сглазишь.
Тебя сглазишь, черта жженого,говорит Козлов ласково.
Взрывом сотрясает породу, где-то сбоку проходит тугая воздушная волна, пахнет гарью, Локтионов прячетпо-морскому, с огонькомтрубочку в карман. И в самом деле, походка у него вразвалочку.
На флоте служили?спрашиваю я.
Точно,подтверждает он.Минером. А после войны подался на шахты.
Все время в здешних краях?
Ну да,говорит Локтионов.В Донбассе был. В Караганде. А тут седьмой год, в Азии.
Где лучше, Мотя?спрашивает Козлов, ему явно хочется, чтобы Локтионов похвалил именно здешние места.
Везде хорошо,говорит Локтионов.Для меня там лучшее место, где я работаю. Труд, он человека создал. Понял?
Этоявно в подначку Василию Прохоровичу.
Нет, здесь и в самом деле ничего,говорит Локтионов уже всерьез.Жена вот приехала. И теща,он смеется белозубо и широко.С тестем. Я прямо как мать-героиня сталсемьища. Шуряка привезли какого-то, в глаза не видывал. Говорит: Мотенька, здравствуй, браток. Кой хрен я ему браток. Однако ничего, разместились все. Двенадцать метров. Восемь человек. Житуха.
Временно же, Мотя,говорит Василий Прохорович.
Временно,подтверждает Локтионов.Знаешь, что на производстве постоянно? Не знаешь?. Вот они самыевременные трудности. Ну, вы извините, товарищ корреспондент, перекур закончился. Если потолковатьвам вот Вася все растолкует, как есть. Он у нас мастер разговоры разговаривать.
Поднимаемся «на-гора». Солнце ослепительно, и жара словно еще увеличилась, пока мы были под землей.
Ну и парняга,говорит Козлов.Лихой мужик. Сам рассказывал: прошлый год в отпуск поехал, в центр. Самолетом. Денегмешок! Говорит: для меня самолетом лететьчто другому на трамвае две остановки проехать за три копейки. А в городе такси нанял. Сам идет пешачка́ по тротуару, а такси рядом ползет. Условие шоферу поставилна шаг не отставать. Шиканул! Но и работаетух, и работает... Вот, к примеру...
Он умолкает, говорит торопко:
Извините. Дмитрий Ильич подъехал.
Бежит навстречусловно катится по утоптанной тропинке.
Перелыгин, кажется, не сразу меня узнает в шахтерской робе. Узнав, едва заметно усмехается.
Входим в конторку, Перелыгин говорит:
Докладывай. Сколько за прошлые сутки?
Шесть с половиной, Дмитрий Ильич,докладывает Козлов, он ждет, когда Перелыгин похвалит, Перелыгин говорит сдержанно:
Подходяще. На компрессорную не жалуешься?
Нет, Дмитрий Ильич.
Хорошо. Сапоги получил?
Восемь пар.
Все отдашь проходчикам. Понял? Чтоб никому больше. Ни единой пары. Что еще у тебя?
Сазонкин был. Шахту прикрыть грозится, Дмитрий Ильич. Изоляция провода плохая.
Сазонкинболтун,говорит Перелыгин спокойно.Изоляцию почему не исправишь? Чем электрик занимается?
Его Сазонкин от работы отстранил,жалуется Козлов.Перчаток нет резиновых и...
И ковриков,Перелыгин хочет матюгнуться, но сдерживается.Слышу. Третий день слышу про эти коврики. Завтра будут. Ясно?
Так точно,торопливо соглашается Козлов.И я говорю всем ребятамзавтра.
Локтионов на смене?спрашивает Перелыгин, словно не расслышав бормотания Василия Прохоровича.На смене. Позови на минутку. Новость ему скажу.
Козлов смотрит отчего-то обеспокоенно.
Да не трепещи,говорит Перелыгин, усмехаясь.Квартиру ему выделяю. Две комнаты. Работник ценный. Надо ублажать.
Он доволен собой и поясняет мне:
С квартирами туго. Но Локтионову дам. Чтоб не вздумал навострить лыжи. Мне без неготруба. Иди, Козлов, зови.
Василий Прохорович уходит, и Перелыгин говорит:
Я за эту локтионовскую бригаду билсядо ЦК республики дошел. Мужики, я вам скажу, таких по всей стране поискать. Два года с шахтой маялись, а они за три месяца и ствол отбили, и горизонт прошликак метро, видели?
Видел,говорю я.
Красивый горизонт,говорит Перелыгин, я соглашаюсь. Может, и в самом деле красиво, не мне судить.
А Локтионов дороже золота мне,говорит Перелыгин. Я понимаю: человек этот ему приятен, и Перелыгину хочется сказать о нем доброе. Должно быть, говорит Перелыгин, и не без умысла, чтобы я не забыл написать о Локтионове.
Товарищ начальник,произносит тихий и странный голос. Мы оборачиваемся. ЭтоКозлов. У него прыгает верхнее веко. И круглый, пуговкой нос заострился, я почему-то прежде всего вижу этот нос, он кажется огромным.
Товарищ начальник,говорит Козлов,Локтионова током убило. Сейчас.
Отлетает в сторону, отброшенный рукой Перелыгина.
Пак. Земля нашавеселая!
На мнеплисовые узкие штаны цвета неопределенного, можно посчитать и зеленым, и белым, и желтым, в зависимости от фантазии, настроения и освещения. Непромокаемая куртка с множеством карманов повсюду, где можно прилепить,придумали наконец геологам удобную спецовку. И еще пришит капюшон, откинутый сейчас назад. Я обут в расшлепанные кирзовые сапоги, они сидят на ноге удобно и просторно, в самый раз.
Сбоку раскачивается полевая сумкаотличная сумка из лакированной старостью кожи. На поясном ремнекаждый в специальном чехлеохотничий нож, превосходнейший нож, высшая марка стали, цена восемь рублей, «продается по предъявлении охотничьего билета», и геологический компас, последний образец, с угломером и уровнем, не пластмассовый, а металлический,словом, замечательный компас, заводской номер 216.
Иду, посвистывая, по веселой земле, Она помалкивает и прислушивается.
Веселая земля, если бы окинуть ее взором всю в целом, оказалась бы кругла, голуба и благоустроенна.
Она дымится нежным цветением, сверкает океанами, реками, ручьями, розовеет тугими щеками плодов, добродушно ворчит рокотом станков, поет гудками кораблей, насвистывает ветрами, она пахнет морским прибоем и хлебною кислинкою, материнским молоком и свежестью грозовых разрядов, сладкой горечью полыни и терпким ароматом дубового листа. Она зачинает растения и людей, она рожает и не старится в свои три миллиарда лет, поскольку для нее это, в общем, возраст юности.
Здесь, правда, земля выглядит иначеземля под названием нагорье Мушук.
Когда-тоне слишком, впрочем, давно, всего миллионов триста лет назад,тут ходило, перекатывалось, рокотало нетоптанное кораблями море. Безымянное древнее море, туго набитое грубыми, в панцирях, рыбами с мощными хребтами, с жесткими частоколами зубов и колючими плавниками, рыбами огромными и неповоротливыми. Рыбам незачем было тогда учиться стремительностиединственным обитателям планеты, безраздельным и жалким в своей беспомощности властелинам Земли, безымянным, как море, тоже огромное и тоже бессильное, потому что ведьтак мне думаетсямогущество и слабость относительные понятия, сила становится силой, когда она противопоставлена чему-либо, приложена к чему-то. И слабость тоже познается лишь в сравнении.
Триста миллионов лет спустя рыбы эти получили от людей имена, звучащие возвышенно и торжественно: диплокантус, остеолепис, эвстеноптерон... Рыб окрестили торжественными, звонкими прозваньямикогда только смутные отпечатки да останки грубых костей, влитые в камень, сохранились от них. Рыбы не то что умерли, они вымерли, даже не успев при жизни получить имена, поскольку имена никто не мог дать им в ту пору, они вымерли неназванными, грубые древние рыбы, и это почему-то грустноя не знаю, почему...
А потом другие рыбыболее изворотливые, более совершенныепробовали выбраться на берег. Туго набитое панцирями, зубами, плавниками дикое море помогало им, глухо рокоча, оно пятилось, отступало, высвобождало место для тех, кто обретет вскоре четыре конечности, а после встанет на две, кто станет миллионы лет спустя властвовать над Землей и придумает себе в гордыне своей имя заносчивое и оправданноеЧЕЛОВЕК. Чело века. Лоб века. Ум эпохи. Мысль времени...
Когда рождается человектело матери содрогается, корчится, вопит, рыдает. Легко рожают лишь черви да рыбы, но зато и остаются они червями да рыбами, безмолвными и бездушными. Человек рождается болью, стоном, судорогой, корчами.
Когда возникало Человечествосодрогалась, корчилась и вопила Земля. Она заливала себя потоками голубой крови, ее жгла собственная кровь, Земля содрогалась, покрывалась рубцами, шрамами, ее секли морщины. Земля калечила себя, чтобы произвести новое, юное и прекрасное, самое прекрасное из того, что доведется ей создавать. Земля корчилась, извивалась, рычала, обливалась кровьюголубой и багровой, а разрешившись от бремени, расцвела сама и помолодела, чтобы навек остаться такой. И лишь кое-где запечатлелись на лоне Земли родовые рубцыпочетные, выстраданные, совсем не уродливые.
Наверное, так вот возникает еще и Искусство. Когда рождается онодуша художника вопит и содрогается, рыдает и рвется в клочья от любви, от ненависти, от тупого, безысходного сознания бессилия, от клокочущего желания выразить себя ив себеближнего своего, от безудержной потребности сделать так, чтобы явленное было величественно и прекрасно.
Прекрасное, доброе, мужественное, гордое рождается в страдании, в сердечной спазме, в судороге, в крике.
Втихомолку проявляются лишь подлость, зависть, клевета, ползучая бездарность, тупое равнодушие, рыбье холодное скольжение.