Отругать Залужного не могу: старый уговорзаходить в землянку без спроса и брать, что надо. Закон дружного коллектива.
Молчу.
Полезный документик,говорит Темка, издеваясь уже в открытую.За отсутствием письмовника воспользовался предлагаемым образцом.
Лезет в карман. Достает листок. Разворачивает предусмотрительно. Протягивает мне.
НАЧАЛЬНИКУ ГЕОЛОГО-РАЗВЕДОЧНОЙ
ЭКСПЕДИЦИИ «МУШУК»
товарищу ПЕРЕЛЫГИНУ Д. И.
от старшего геолога
структурно-литологической партии
инженера
ЗАЛУЖНОГО А. В.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу освободить меня от должностных обязанностей, а также от работы в экспедиции по собственному желанию.
А. ЗАЛУЖНЫЙ
29 августа 1964 года.
Отпечатано красиво. И слова расположены точь-в-точь, как в моем заявлении. Даже переносы одинаковые. И отпечатано на моей машинке. И дата поставлена вчерашняя, хотя писал Залужный сегодня. Да, наверняка сегодня.
Говорят, двум дуракам веселее. Возможно. А вот лучше ли двум подлецамя не знаю. Должно быть, нет.
Вдруг вспоминается пустое: в городе, в доме напротив, живет человек, удивительно похожий на меня. То есть не похожий. У него просто многие предметы одеждыкак у меня. Такое же пальто. Темный берет. Желтые ботинки. Галстук. Ничего удивительного: покупали в соседнем универмаге. Совпадение. И все-таки всякий раз, сталкиваясь с двойником, испытываю чувство неловкости и отчего-то стыда. Не знаю, почему.
Такое же чувство, только куда как более пронзительное и отвратное, у меня сейчас. И я молчу.
Молчу, думаю о пустом. Ходила такая байка про неразговорчивого меланхолика Игоря Пака: «Внимание! Сегодня и ежедневно в послеобеденные часы посетители могут видеть уникальное творение природыговорящий Пак!»
Молчаливый Дыментне менее уникальное явление природы, наверное.
Два заявления лежат рядышком на столе. Одинаковые. Двойники.
Двойники стоят в землянке. И молчат.
Двойники. Сообщники. Соучастники. Дезертиры.
Групповой полет в космос,говорит Залужный.
Слушай,говорю я тихо,всему есть предел. Даже твоему остроумию.
«Легко быть остроумным, когда ни к чему не испытываешь уважения»,вспоминается мне.
И еще вспоминается вчерашняя выспренняя речь Залужного. Предел ханжества. Зенит подлости.
Мусор,говорю я Залужному старое студенческое слово. Это значитподонок.
Два мусора,спокойно поправляет он.Будем самокритичны, бывший начальник партии.
Один,говорю я. и
Рву свое заявление. Мелко рву.
И засовываю клочья в карман.
Катись,говорю я.Катись, куда хочешь.
Произносить агитационную речь бессмысленно. С равным эффектом я мог бы обратиться с нею к буровой вышке. К крестовидной антенне. К щенку Мушуку.
Дешевый эффект,говорит Темка Залужный. Ясно: не верит. В самом деле, заявление недолго и написать заново.
Мне плевать, что думает обо мне Залужный.
Важно, что я сам думаю о себе.
Ухожу.
Перелыгин. Финал второго дня
В ночь после гибели Локтионова я уснул только под утро. В пепельнице осталось чуть не два десятка окурков.
Смерть я видел, конечно же, не впервые. Прошел всю войну, с первых дней до самого Берлина, командовал взводом, ротой, под конецбатальоном саперов, а ведь известно, что если сапер ошибается, то всего лишь раз. К несчастью; саперылюди, они ошибаются.
Видел я смерть и после войныпрофессия наша не относится к числу уютных.
Но к смерти привыкнуть нельзя, сколько бы ни видел ее. Даже гибель врага потрясаетправда, иначе, нежели кончина друга. Но смерть есть смерть, и я не верю врачам, когда они говорят, будто привыкли к зрелищу агонии, к виду трупов. Думаю: к такому привыкнуть нельзя, если ты человек.
К мертвым я стараюсь не подходить. Слишком антагонистичны понятияЧеловек и Смерть. Слишком чудовищно видеть человека неподвижным, навсегда лишенным способности действовать, ставшим только объектом для действий других. Видеть его безмолвным, холодным, превратившимся в обезличенный и бездушный муляж. И ещечувство тягостной вины переполняет меня, вины, заключающейся только в том, что я дышу, говорю и даже перед лицом чужой смерти думаю о жизни. К мертвым стараюсь не подходить.
К Локтионову я пошел.
Обязан был пойти. Случилось в моем присутствии. Полагалось принять немедленные меры. Составлять всякие акты. А главноея ценил и, пожалуй, даже любил Локтионова, был многим обязан ему и чувствовал к нему обыкновенное расположение. И кроме того...
А кроме того, я объясняю себе эти причины зря. Потому что все они заслоняются главной: сознанием собственной вины. Нет, не той вины, о которой я только что думал, не вины вообще, а вполне конкретной и ясной. Цепь событий замкнулась с неотвратимой последовательностью: я не потребовал обеспечить электриков средствами безопасности, не придал значения заявке Сазонкина; Сазонкин отстранил электрика шахты от работы; проводка осталась неизолированной; в результате погиб Локтионов.
Я шел с тягостной мыслью: говорят, убийцу тянет на место преступления. Меня, правда, совсем не тянуло, я шел скорее по обязанности, я шел из чувства долга, но все равно чувствовал себя почти убийцейот этого не спрячешься.
Локтионовнет, не Локтиовов уже, а то, что было им,лежаллежалов тенечке у шахтного копра, все расступились передо мной и, должно быть, посмотрели с осуждением, я не стал разглядывать выражения лиц.
Локтионов лежал обугленный, со вздувшейся безобразными желваками кожей, он, в отличие от большинства мертвых, не вытянулся, а стал меньше ростом, и это было почему-то особенно страшно.
Расталкивая всех, протиснулся Керницкийврач поселковой медсанчасти; он был, как всегда, в зеленой велюровой шляпе, раздражавшей меня бог весть почему. Керницкий склонился над Локтионовым, не тая отвращения, и мне захотелось стукнуть доктора по розовому крутому затылку. Следом за Керницким возник Сазонкин, он стащил с головы соломенный бриль и отчего-то перекрестился. Пришлепывая отвислыми губами, он сказал:
Дело прошлое, все там будем,и посмотрел на меня искоса. Мне почудилось скрытое торжество в его взгляде, я возненавидел Сазонкиназа его торжество, за то, что в конечном итоге он оказался прав, хотя правота была доказана слишком дорогой ценой, и за его расшлепанные губы, и за его идиотское присловье «дело прошлое». Я отодвинулся, а Сазонкин достал карандашик и блокнот и принялсяпрямо возле покойного Локтионовастрочить акт о нарушении техники безопасности. В этом заключалось нечто кощунственное, я велел Сазонкину тотчас убраться в конторку и там сочинять акт, я взял себя в руки, начал отдавать распоряжения.
Оказалось, все уже сделано: задним умом бываем крепки. Проводка перерублена, люди подняты наверх, перфоратор отключен, клеть опущена, дверцы закрытысловом, шахта фактически законсервирована. Грузовик ждет, чтобы отвезти Локтионова в поселок. Предупредить жену поехали на попутной и уже, наверное, предупредили. Брезентукрыть покойногоприготовлен. Словом, сделано все, что полагается в таких случаях и по правилам техники безопасности и по человеческим обычаям.
Не хотелось, чтобы Локтионова клали на дно кузова, на жесткое и тряское дно. Выхода иного не было... И не хотелось, чтобы его везли средь белого дня через поселок, но и тут иначе не обойдешьсяединственная дорога с месторождения, ее не миновать.
Я уехал вперед, приказал в конторе, что следует, и пошел домой. Валентина знала уже всекаждый в поселке знали не стала расспрашивать меня и предлагать обед. Я закрылся в спальне, велев, чтобы позвала, если будут звонить по срочному делу, но только по срочному и важному, не по всяким пустякам.
До вечера я провалялся на кровати, но к сумеркам обругал себя размазней и сходил в контору. Наговицын, конечно, дождался меня с бумагами на подпись, я подписал и спросил, что было за мое отсутствие, Наговицын сказал: «Ничего серьезного», и это прозвучало насмешкойчто еще серьезнее могло случиться за день.
Я вспомнил, что на шахте рядом со мной крутился этот корреспондент, и принялся соображать, когда и куда он исчез, и не мог припомнить, и не стал спрашивать Наговицына о корреспондентеснявши голову, не плачут по волосам, пусть себе сочиняет все, что ему заблагорассудится.
Хотелось домой, но я заставил себяу всех на видупойти к Локтионовым. Никогда не было для меня обязанностью заходить к людям, случись у них радость или повседневная какая-то беда,сейчас же потребовалось усилие, чтобы заставить себя, и я заставил и пошел.
Уже стругали доски для гробапо такой жаре надо спешить с похоронами. Доски стругали прямо у крыльцадворов у нас нети сынишка Локтионова играл кудрявыми стружками, они пахли молодо и радостно, сосновые стружки, веселые и кудрявые. Я приказал плотникам сколотить еще и временный дощатый обелиск, решив, что мы сложим Локтионову памятник на вершине Мушука, сложим вечный, из глыб доломитов,и шагнул в разверстую дверь.
Как водится в таких случаях, набежало народу, негде было протолкнуться, но меня пропустили вперед, и я остановился, не зная, что сказать, и вдруг вспомнил, достал из кармана ключневысветленный, новенькийи сказал вдове:
Квартиру вам выделили. Вот.
Покойника не было здесь, его оставили пока в медчасти: здесь, на двенадцати метрах, не хватало места и живым. Я протянул ключ, и Локтионовавзяла, я подумал: сейчас швырнет мне в рожу этот ключ и будет права.
Она сказала медленно, глядя сухими, в узкой прорези, глазами:
Спасибо вам, Дмитрий Ильич, за вашу заботу.
Боже мой, я и сейчас содрогаюсь, вспоминая ее слова!
В них не было и намека на иронию, насмешку, желание оскорбить меня, в них и в самом деле была только благодарностьа почему бы и нет, ведь Локтионова, наверное, и не ведала про ту историю с ковриками, с перчатками, а если бы и зналане нарочно же, в самом деле, я...
Теперь я разобрался, как все получилось. Я считал Сазонкина пустомелей, словоблудом, дуракоми невольно переносил отношение к нему на дело, которым занимался Сазонкин...
Я стоял с ключом в руке, хотелось бухнуться в ноги Локтионовойникогда не доводилось испытывать подобного желания. И я мучительно искал важные, большие, утешительные слова, понимая, что нет этих слов у людей, нет и быть не может, а Локтионовакак ее зовут, господи?сказала:
Уедем мы, Дмитрий Ильич. А коли не жальквартиру вон ему отдайте, Коновалову.
И тут я увидел Коновалова, того самого, уволенного мною вчера. Оказывается, он еще не уехалне успел, не захотел, ждал, что я отменю приказ? Я никогда не отменяю приказов, особенно если они касаются нарушителей трудовой дисциплины.
Протягиваю Коновалову ключ.
Хорошо, что не уехал. Онпосле Локтионовалучший специалист в бригаде проходчиков.
Протягиваю ему ключ. Я отменяю приказ.
Я не стал ужинать и лежал в спальне, Валентина возилась за стенкой и не смела войти ко мне, она знала, что, когда мне тошно, лезть со всякими расспросами да сочувствиями не полагается.
Дикая, неожиданная мысль пришла поздним вечером: а что, если... Что, если взять и уйти отсюда, из этого Мушукабогом выхарканного местечка, где нет воды и зелени, где жара да песок? Из экспедиции, где я не просто начальник для полутора тысяч работающих, но еще и Советская власть, поскольку поселок не обозначен на картах, онвременное пристанище, а не официально зафиксированный населенный пункт. Из экспедиции, где я не просто хозяйственный руководитель, а царь, бог и воинский начальник, да, и воинский в том числе: учет военнообязанных возложен на мой отдел кадров. Где мне приходится думать и заботиться решительно обо всем: о снабжении, о выполнении плана, доставке мяса и молока, о женитьбе и крестинах, о строительстве домиков и о меню столовой, об улаживании семейных скандалов и лечении детишеквсего не перечесть... Что, если уйти... Не пора ли? Шестой десяток. Тем более что в главке Саня Красновфронтовой другдавно предлагал мне должность заместителя главного геолога и даже провентилировал предварительно вопрос в ЦК республики.
Я никому не говорил о предложении Сани Краснова, если же сказал бы, то наверняка услышал бы ответ: чудак, коль откажешься.
А почему бы и отказываться? На кой пес мне сдался этот Мушук и это дермовое золото, из которого при коммунизме будут строить, как говорил Ленин, общественные сортиры. Ну, Ленин выразился помягче. Смысл тот.
И сдалась мне, в самом деле, окаянная эта жизньдевятнадцать лет, как одна копеечка, в поле; исключить время отпусковполучится семнадцать с половиной чистыми. Шесть тысяч четыреста дней. Здоровенный кусина. Да и вся жизнь была не сладкой плюшкой: ФЗУ, завод, рабфак и вечерний институт, четыре года войны после института сразуполевая, так сказать, практика. Демобилизовалсяи сюда. Тогда тоже звали чудаком: майор, в орденах, была нужда переться в пустыню, да еще рядовым геологом, и квартира в городе у родителей Валентины, и работу в главке предлагали, и Валерке исполнился годкуда с таким в пески...
Штаны просиживать не захотел. Геолог в конторечто моряк на суше, артист в зрительном зале... А пошел рядовымтоже правильно, важно не зарываться, не взваливать больше, чем потянешь. Надо поднабраться полевого опыта, настукать полевого стажа, померить пустыню своими ногами, поколотить породу своим молотком, покамералить в дощатых халупах, а после и двигаться выше. Дело не в лишней скромности. Трезвый учет обстоятельств и возможностей, только и всего.
Решись я сейчас на перевод в главк,вот обрадуется Валентина...
Еще бы! Супруга заместителя главного геолога. Не преминет вспомнить, что раньше главк числился министерством, и, если мерить на старый аршин, я получаюсь что-то вроде заместителя заместителя министра. «Зам зама». Отдельная трехкомнатная квартира. Ложа в театре. Талоны на такси. Персональная надбавка к окладу. ИВалерка под непосредственным наблюдением. «Визуальным», как любит выражаться Темка Залужный.
Никуда я не поеду, все это сущая ерунда. Как работал я в экспедиции, так и буду работать, пока болезни не сшибут с ног. Ходить в замахне по мне. Сидеть в конторахтем более. А что касается Валентиныона давно смирилась со своим положением и не заикается ни о чем. Валентину меньше всего волнуют мои заботы и мои радости. То есть нет, волнуют, конечнос точки зрения практической: если у меня плохое настроение, то и в доме невесело. Могу придраться по какому-нибудь пустяку. Сорвать злость. Кому ж это понравится. Ну конечно, Валентину интересует выполнение плана экспедициейтак сказать, в разрезе бытовом: получу я премию или нет. За ней водится и своего рода тщеславие: всегда беспокоится, что говорят обо мне люди. Если говорят плохоВалентине это неприятно, ведь речь идет про ее мужа. Вдобавок она привыкла ко мне,так привыкают к дому, к мебели, к собаке, черт подери. Отлучаюсь дня на трией пусто без меня, знаю. Возвращаюсьвсе становится на место, заполняется пустота, будто привезли отданный в ремонт диван или шкаф. Такие вот дела, Перелыгин.
А мне иногда хочетсяпо-мальчишески хочется,чтобы Валентина встретила меня у порога и поцеловала,скажем, в лоб, на худой конец. Спросила не безразлично: как дела? Спросила бы иначеуж не знаю, о чем и как... Женщины должны сами догадываться и уметь спрашивать так, чтобы захотелось рассказать не только про факты, но и про то, что лежит за фактами. И похвалила бы, коли я заслужил. Ругать, между прочим, ругают меня и без участия Валентины. А человеку надобно иногда, чтобы о нем сказали хорошее. Сказал кто-то близкий...
Это ужелирика. И мальчишество. Трудно ждать от женщины после двадцати лет семейной жизни каких-то перемен. Что не сладилось вначале, того не поправишь, и надо мириться и молчать, не осложнять существование наивным выяснением отношений. Только вот бывает мне трудно иногда жить молча. Есть ведь такое, чем не поделишься с друзьями-приятелями, да и не очень-то полагается мне откровенничать здесь, поскольку все окружающиемои подчиненные...
Второй час ночи. Валентина спит на диваневсе чаще и чаще ложимся мы в разных комнатах. Но сегодня Валентине следовало бы не оставлять меня одного. Я ведь сам не позову. Должна была догадаться. Гораздо чаще, нежели предполагают женщины, требуются нам, мужикам, их присутствие, их тепло и близость.
Второй час. Вторая пачка сигарет распечатана. О Локтионове передумано все, что можно было передумать. О своей жизнитоже. И все-таки осталось что-то беспокоящее меня, недодуманное, недосказанное.