В кино же обещал,сказала женщина грустно и негромко. Гортанный, пахнущий перегаром голос ответил:
Зачем обещал? Ничего не обещал. Кино рядом, пошла бы сама, ничего не обещал.
Опять пьяный,не то пожаловалась, не то просто лишь отметила женщина.
Зачем пьяный, выпил сто пятьдесят, как положено,сказал муж и похвастался мне:На правый бок пью, чтобы на сердце не влияло.
Он протянул забелевшую в темноте руку, сказал увесисто:
Серго Каноян.
Хоть бы товарища писателя постыдился,сказала жена.
Писатель?спросил Каноян.Я с писателями друг. Сергей Смирновмой друг. ЗнаешьСмирнов? Ты не знаешь, какой Смирнов? А знаешь, кто первый герой Брестской крепости? Матевосян Серго первый герой Брестской крепости. Тезка. И мой друг. А Сергей Смирнов тоже тезка. Значит, и мне Смирнов друг. Тоже Серго, понимаешь? Я его, правда, не видал ни разу. Все равно друг. И ты мне будешь друг. Пойдем выпьем.
Поздно,сказал я.Спать. надо. В другой раз.
Не хочешь, как хочешь,сказал Каноян.Можно в другой раз. Можно в этот раз. Как хочешь. Пойдем спать,сказал он жене совсем другим тоном.Спать пора, завтра вставать рано. Ты спишь целый день, а я вкалываю.
Жена ушла первой, а он задержался и сказал хвастливо:
Хорошая жена. Русская женахорошая жена. Только спит много, а?
Я остался один и представил себе, как они поужинают лениво и привычно перебраниваясь, и лягутотчего-то представилось, что непременно в жаркую пуховую перину, под ватное толстое одеяло, и в постели помирятся до утра. После опять станут лениво и привычно перебраниваться, потом Каноян уйдет по своим делам, а женщина останется в пустой комнате и будет медленно и лениво готовить обед, и вспоминать умершую дочку, и плакать привычными, тоже ленивыми слезами, сидеть на плоском камушке у крыльца и ждать мужа, и так у нее тянутся день за днемленивые, бессмысленные...
Мне стало что-то совсем уж печально, и я решил, что непременно поговорю насчет Люциитак ее зовутв партбюро, и надо устроить ее на работу, как бы ни противился Каноян.
Хотелось пойти куда-то, я вспомнил, что Лев Грибанов звал на «крестины», но там собрались свои люди, притом всемолодежь, чего ради стану им мешать.
Лежала глухая и томительная ночь, огоньки в домах гасли, в клубе, как и вчера, кончилось кино, прошагали мимо, переговариваясь, несколько человек, кто-то попросил огонька и пошел своей дорогой, и снова стало тихо-тихо, лишь далеко, будто на другом конце планеты, брехала одинокая собака, за взгорком переливались огоньки месторождения. И еще где-то плакала женщина над телом того, кого еще утром звали Локтионовым, а теперь не зовут по имени, а говорятпокойный.
Надо было пойти лечь спать. Но сон будто заблудился во тьме и не спешил ко мне.
Дымент. Утренний развод
Так уж заведено: после планерки у Дипа я возвращаюсь в камералку, где все ждут меня. Демобилизованный воин-победитель Лев Грибанов по-армейски называетутренний развод.
Сегодня планерка не состояласьПерелыгин с Батыевым спозаранку поехали на объекты. Я вернулся через пять минут. Никого еще нет, соберутся вот-вот.
Пока что я один.
В камералке что ни столсвой характер, свой облик. Отражает признаки владельца.
Прибранный дочиста, застеленный белой бумагой, с пластмассовым стаканчиком для карандашей и рейсфедеров, со специальной, из проволоки, подставочкой для флакона туши, с толстым куском стекла, прикрывающим таблицы,это стол аккуратиста Игоря Пака.
Рядомдругой. Среди образцов породы, ломаных перочинных ножиков, огрызков карандашейвещи, не относящиеся к геологии: панцирь черепахи, перевернутый горбом вниз, он служит пепельницей; перья дикобраза; книжка по теории стихосложения; длинный, на три батарейки, фонариквполне исковерканный; клубок магнитофонной ленты; вылепленный из пластилина черт, лицом смахивающий на меня. Владение Льва Грибанова.
На моем столе, помимо всего необходимого,человеческий череп. Нашел в горах. Он пользуется у нас почтением. Хочется верить, что принадлежал он мудрецу. Правда, с таким же основанием легко предположить и обратное. Иногда разговариваю с нимон молчит, и в этомпризнак гениальности. Или непробивной тупости. Как угодно. Был он, видно, веселый пареньи сейчас постоянно улыбается, добродушно и отнюдь не зловеще.
Стол Темки Залужного сегодня выглядит как солдатский плац перед инспекторским смотром. Он гол. Начисто. Ни камушка. Ни перышка. Ни обрывка бумаги. Сижу за этим заголившимся столом. Обычно здесь был ералаш. Сижу и думаю: как только ребята увидят пустой Темкин стол, они все поймут.
Сижу за обнаженным столом и думаю. О Темке. И о себе. Не сочини Залужный свое заявление, не продемонстрируй его мнепорвал бы я писульку на имя Дипа? Остался бы?
Я все-таки остался бы. Я даже мог сгоряча показать Дипу прошение. Даже получить расчет. А потом каялся бы, вертел хвостом, как Мушук.
Почему же надо считать, будто Залужный не способен погорячиться и непременно уйдет? Почему не предположить: заявление уничтожено еще вчера?
Скорее всего, так и есть,
А может, и не так.
Всегда я настороженно и с недоверием относился к любителям громких фраз, к авторам сверхправильных речей. От них можно дождаться всякого.
Придет сейчас Темка или нет? Утром, отправляясь в контору, я видел его у землянки. Залужный отвернулся, будто не заметил меня. Это еще ничего не значит. Возможно, просто ему неловко было после вчерашнего разговора, только и всего.
Если Темка явится на утренний разводзначит, остается. Обязательно.
Жаль, что не встретился с Перелыгиным.. Посоветоваться бы о Залужном, тем более Дип к нему питает неизъяснимое расположение. Но Батыев уволок Дипа на месторождение, а после обедапохороны, и планерки не будет...
Здравствуй,говорит Грибанов и проходит на свое место. У Левки плохое настроение, иначе сказал бы: «Привет!» или: «Салют, начальство!» Левка вынимает листок бумаги, рисует чертей, похожих лицом на меня. Ничего другого изобразить ему от бога не дано.
Марик, ты что так рано?спрашивает Файка, добавляет с опозданием:Здравствуйте, мальчики. А я сейчас в домике стекло разбила, вы подумайте, какое непрочное стекло: молотком задела чутькрак, и готово.
Вставлять будешь сама,говорю начальственно.Я тебе не добытчик. Ты бы еще кайлом по стеклу шарахнула и после удивляласьах, непрочное.
Файка не реагирует на мои обличения. Садится, открывает книгу. Название: «Мать и дитя». Файка хочет замуж и хочет родить ребенка. Странно для ее возрастанамерений не скрывает. Кажется, она принялась охмурять Левку. А может, и не охмурять, может, вправду любовь. Уж больно Грибанов стал сумной в ее присутствии.
А вот Нера, боюсь, замуж не выйдет викогда. Некрасиваямаленькая, щуплая, выпуклые глаза, единственное украшениекоса, но это, говорят, старомодно. А главноеНерка застенчивая и угловатенькая, она огрызается на всех, и далеко не каждый поймет, что этопроявление застенчивости. Нера отпугивает людей и вряд ли выйдет замуж. Очень жаль. Кстати, не только ее. Из таких, как она, по-моему, получаются ласковые и преданные жены.
Появляется чета Алиевых, за ними входит Игорь Пак и плетется мой верный оруженосец Платошка. Проскальзывает вслед за родителями незваный Гаврилка.
Залужного нет.
Темки нетбезусловно констатирует Грибанов. Он вдосталь нарисовал чертей с лицом Дымента и сейчас курит, пускает струйку в потолок.
Приболел, кажется,говорю на всякий случай.Значит, так. Задача на сегодня...
Гутен морген, пустынные братья!возглашает в дверях Темка.Прошу извинения за непредвиденную задержку.
Пересаживаюсь к себе, освобождаю Темкино место. И вижу: все глядят на его прибранный стол. Только сейчас заметили. Темка швыряет на стол полевую сумку. Заполняет пустоту. Громко двигает тяжелой табуреткой. Садится. Закуривает.
Он красивый, Темка, дьявол его возьми. Кареглазый. «С поволокою глаза»,как поется в фольклоре. Подбородок хорошо вылеплен. А ресницыдевичьи, густые, загнутые кверху. И габариты у Темкипозавидовать. Про нас он говорит: «Хлюпики, средний рост сто сорок», имея в виду не только наши размеры. Сам Темкауверен, размашист. Мужик что надо. Молодец, Темка.
Сегодня захаживаем площади только до обеда,говорю я. И надо поработать плотнее. Скоро сбивать планшеты с николаевцами. Всем в поле. Безоговорочно. А после обеда...
Я не договариваю. Все помнят: хороним Локтионова. Мы его, в сущности, не знали. Но мы пойдем хоронить товарища. Геолога. Шахтера. Человека.
Это я добавляю про себя. И стыжусь выспренности своих мыслей.
Молчат. Сегодня обычного трепа нет.
Все,говорю я.Три минуты на сборы. Машина подана.
Залужный поднимается первым. Говоритне мне, всем:
Я остаюсь... Камералить. Не ждите, не задерживайте машину.
Он говорит демонстративно. Формальная субординация у нас не шибко соблюдается. Но, как ни толкуй, Залужный отказывается выполнить распоряжение начальника партии. Демонстративно. И дело все-таки не в этом.
Дело в том, что Залужный решил уходить... Теперь это для меня абсолютно ясно. Не знаю, почему. В конце концов он старший геолог. Может располагать своим временем. И такие случаи бывали. Но я понимаю: в данном случае слова Залужного значат другое. Он уходит. Он дезертирует. Как собирался дезертировать я.
В книжке непременно бы написали: в ту минуту Залужный сделался меньше ростом, и красота его слиняла.
Ничего подобного.
Он такой же высокий, мужественный, красивый. Только глаза без обычной ленивой поволоки. Уклончивые какие-то.
Идет к дверигромко идет, слишком уж громко. И все понимают: случилось неладное. И не трогаются с мест.
Ребята,говорю я.Ребята...
И слышу испуганный голос Файки Никельшпоре:Ой, девочки, да что ж такое...
И слышу слова Грибанова:
Нашелся-таки подонок.
И слышу, что говорит Алиев, единственный среди нас коммунист:
Погоди, Залужный. Давай потолкуем.
А я ничего не говорю. Все ведь уже сказано.
Залужный останавливается на пороге. Оборачивается. Глядит на всех. И все глядят на Залужного. А я гляжу на ребят. Удивление. Презрение. Злость. Что еще? Кажется, все. Сочувствия не вижу.
Так вот смотрели бы на меня.
Залужный стоит одно мгновение. Поворачивается. Громко ахает дверь, ударяясь об стенку.
Всё.
Поехали, ребята,говорю я.Машина ждет.
Перелыгин. Мой «газик»с откинутым верхом
Я уснул под утро, а в пять меня разбудил телефон. Он стоит возле кровати, я снял трубку, не поднимаясь. Говорил Батыев.
Доброе утро, Дмитрий Ильич,сказал он деловым тоном.Извини, что беспокою спозаранок. Звоню с шахты, всю ночь тут провел. Может, подъедешь до начала работы, чтобы потом твои планы ломать не пришлось?
Я его понял отлично. Подтекст был такой:
«Ничего не хочу сказать плохого по тому поводу, что я ночь пробыл на шахте, а ты в это время спал. Время, конечно, еще раннее, я мог бы не поднимать тебя.. Но если не подниму ты можешь так и не узнать о моей бессонной ночи, о том, что я трудился, пока ты отдыхал. Мне ведь нужно, чтобы ты знал и другие знали о моей энергичности, распорядительности, умении вгрызаться в практическую работу и не чураться самых черновых дел. Вот почему я позвонил и прошу тебя приехать. Можешь отказаться, твое право, но я знаю: не откажешься, не позволит самолюбие».
Черновой работы Батыев действительно не избегает, И наверное, провел время на шахте не без пользы. Ехать мне туда сейчас было ни к чемуне контролировать же управляющего трестом. Вызов был достаточно корректный, в форме просьбы, я вполне мог отказаться, Батыев положил бы трубку, а после сделал вид, будто ничего не произошло, только разве на планерке рассказывал бы о положении на шахте с подчеркнутыми подробностями.
Хорошо, выезжаю,сказал я, крутанул рукоятку, разбудил дежурного по гаражу, велел прислать немедленно машину. Прошел на цыпочках через комнату Валентины, хлебнул на кухне черного кофе из термосатолько недавно открыл для себя этот эликсир бодрости. Пока я умывался, пришел «газик», шофер был сердитый. Мой Павлуша в отпуске за два года. Временный же водительВараксинпожилой, угрюмый и всегда чем то недовольный. Мне скучно с ним ездить.
Батыев моложе меня на одиннадцать лет. Я вспомнил об этом, когда встретил его на шахтеоживленного и веселого, будто и не было за спиной бессонной ночи. Батыев уже забыл о том, что послужило причиной консервации шахты. Его увлек сам процесс работы, он распоряжался азартно, и не только распоряжался, а, облачившись в шахтерскую робу, сапоги, каскетку, лично проверял проводку в штреках, что-то изолировал, что-то соединял, даже, говорят, откатывал вагонеткисловом, Батыев показал пример того, как должен действовать руководитель, не гнушающийся черновой работы. Он повел меня по шахте и, будто я, а не он был начальником, показывал, что сделано за ночь. Сделано было много и хорошо. Но угрызений совести по случаю батыевского рвения у меня что-то не обнаружилось: в конечном итоге сделали бы и без него не хуже. А самолично выполнять обязанности электрика и ка́таляне лучший, по-моему, способ руководства. Каждый должен заниматься своим делом.
Потом Батыев изобразил приличествующую случаю скорбь и осведомился, все ли подготовлено для похорон и продуманы ли мероприятиясукин сын, так и сказал!по обеспечению семьи. Я ответил: продуманы. Говорить о Локтионове не хотелось. Я чувствовал себя виноватым в его смерти.
Я велел вызвать Сазонкина, чтобы проверил шахту по всем своим правилам, заактировал и после того разрешил возобновить проходку. Возвращались в поселок на моем «газике», Батыев еще не мог остыть и вдохновлял меня изложением всяких перспектив развития месторождения. Все это я знал и без него и молчал. Но Батыев не из тех, кто нуждается в поддакивании собеседника, ему важно не то, как его слушают, а то, как он говорит, и Батыев разливался весенним соловьем.
Около столовой он, слава богу, отстал и сказал, что пойдет поесть. Столовая уже была закрыта, завтрак закончился. Пришлось позвать Батыева к себе домой, хотя никакого удовольствия мне это не доставило.
Насытившись, Батыев объявил, что продолжит обход хозяйства, он посмотрел выжидательно: догадаюсь ли я сопровождать? Я догадался, чего хочет он, сказал: а мне в контору надо, там бумаг накопилось невпроворот.
В контору я пошел не кружным, а кратчайшим путем: и так задержал обычные утренние дела, сорвал планерку, там, наверное, действительно ждет меня уйма народу и кипа бумаг, и Наговицын уже нервничает, перебирая радиограммы, и бухгалтерия мечется с чеками, поручениями, ведомостями, отдел кадров бегает взад-вперед с проектами приказов, Атлуханов терзает «молнию» на курткесловом, идет полный раскардаш.
Возле камералки я встретил главного геолога Норина, сказал коротко:
Зайди.
Норин поглядел на меня глазами Гришки Мелехова, продувными и отчаянными, сказал:
Сейчас, только бумаги соберу.
А Наримана Атлуханова звать не пришлось, он уже сидел в моем кабинете и встал навстречу, и сказал, будто продолжая начатый разговор:
Дмитрий Ильич, надо в город посылать за солидолом и запчастями к экскаваторам, того и гляди экскаваторы станут, баллон-мулон, искра́-свеча...
Здороваться разучился?сказал я.Совсем шалый ты, Нариман.
Здравствуйте, Дмитрий Ильич,сказал он.Я думаю, надо послать Стрижевского, достанет хоть атомную бомбу.
Знаю,сказал я.Но выделяй сопровождающего. Чтобы деньги Стрижевскому на рукини-ни.
Конечно, пропьет,сказал Атлуханов.А добыть все может, собака. Оформлять командировку, Дмитрий Ильич?
И началось!
Заявления, протоколы, чеки, приказы, трудовые книжки, военные билеты, радиограммы, докладные, командировочные удостоверения, жалобы, справки, проекты инструкций, руки, лица, голоса, рубахи, куртки, майки, чубы, лысины, платочки, улыбки, слезы, требования, просьбы, скандалывсе это замельтешило, завертелось, закрутилось передо мной. Дверь не закрывалась, стул напротив не пустовал, на пропитанном песком сукне одна бумажка сменялась другойи все это происходило и быстро, и без лихорадки: такой темп я выработал давно, приучил к нему Наговицына и остальную конторскую шатию-братию.
Люблю этот напряженный темп. И свою работу я люблювсю целиком, без всяких исключений.
В ней есть и бессонные ночи, и долгие маршруты, и плесневелые сухари вместе с последним глотком воды, и стонущая усталость в ногах, в плечах, во всем теле, и телефонные звонки на рассвете, и песчаные бури, и хруст пыли на зубах, и продутые насквозь палатки, и сбитые камнями пальцы, и опостылевшие консервы, и скандалы, и выговоры, и предупреждения о неполном служебном соответствиичего только нет в моей работе, в моей профессии геолога, в моей должности начальника экспедиции. Но геологию свою я не променял бы ни на что, и родись я второй разя опять выбрал бы ее, трудную, утомительную, неустроенную профессию.