Потому что нет для меня радости выше, чем радость поиска и радость открытия. Радость мерить землючаще всего безлюдную, глухую, словно забытую богом и людьми, настороженную, замкнутую, поройзлую.
Говорятчеловек борется с природой. Неверно. Это природа борется с человеком. Против него.
Природа не покоряетсяохотно или трусливо.
Она сечет человека ветром и сшибает с ног ураганом. Она идет раскаленной стеной самума и пронзительной завесой града. Она преграждает путь наводнениями, осыпями, оврагами. Она обрушивает камнепады. Она сотрясает землю изнутри, разверзает землю, заливает пламенем лавы. Она делает все, чтобы не пропустить нас. А мы идем! Идем, черт побери! И не просто идемищем. И не только ищемнаходим. Золото. Уран. Медь. Железные руды. Сланцы. Олово. Цинк. Все твердые элементы, какие только существуют в таблице Менделеева. Все соединения, существующие в природе. Мы не просто находим ихмы их отдаем людям: нате, берите, пользуйтесь, мы найдем еще и еще!
Ради этого стоит жить. Ради этого стоит загибаться на холоду и подыхать от жары. Пить вонючую воду из обрушенного колодца. Не мыться по месяцу. Сбивать ноги в кровь. Получать выговоры. Спать, где придется. Вообще не спать по нескольку суток.
И еще я честолюбив. Не считаю, будто честолюбиепережиток и отрицательное свойство. Не будь егочеловечество ходило бы в звериных шкурах. Или даже нагишом. Жило бы в пещерах. Изъяснялось бы жестами да рычанием.
Теория, конечно, доморощенная. Не претендую на ее научность. Но моя точка зрения такова.
Я не говорю о подлом, низком честолюбии. Речьо прямом. Дажеоткрытом.
Мне радостно идти вдоль поселка и знать: здесь были пески, черепашьи норы, сухая змеиная шкура, ящерицыны хвосты и верблюжья колючка. Теперь тут все, что полагается иметь городу. И во всеммоя воля, моя мысль, моя работа.
Мне дана властьи немалая. Не тешусь ею ради щекотки нервов. Но и не скажу, что мне безразлична власть, доверенная Дмитрию Перелыгину в интересах общего дела.
Я могу выдвинуть человека и вышвырнуть бездельника вон. Если вышвырнуникакой рабочком не докажет, что я неправ. Умею настоять на своем. Убедить. Нажать, если придется. Могу наградить и оштрафовать. Отругать и похвалить. Казнить и миловать. Не из прихоти. Не по блажи. Тогда, когда считаю это действительно необходимым. Я люблю принимать решениятакие, что влекут за собой всю тяжесть ответственности. Люблю отвечать за свои поступки и не вильну в сторону, как бы ни обернулось: я решал, мне и отдуваться. Даже несправедливые взыскания принимаю как должное. Не из толстовского смирения. По другой причине: может быть, конкретное взыскание и несправедливо, а в целом, по существуправильно, поскольку я отвечаю здесь за все, за любую малость и за каждый пустяк. Всякий промах, всякая недоработка, чьими бы ни были они,моя вина. Мне доверили делос меня и спрос.
Листки, руки, голоса, шаги... Мой рабочий день в разгаре.
Напротив сидит Норин. Перед ним расстелен график. План изыскательских работ. План еще не горит и не трещит окончательно. Однако начинает дымить и потрескивать. Норин отмечает одну, другую графу. У него характерный жестуказывает растопыренными большим и мизинцем. Будто просит выпить. Норин, кстати, почти не пьющий.
Картить надо быстрее,говорит Норин.Нажмите, Дмитрий Ильич, на Дымента.
Знаю,говорю я.Дальше.
Каноян задалживает. Надо бы и ему довести до ума.
Доведу,обещаю я.Так доведу, что...
Задалживатьтоже характерное для Норина. Задалживать на его языке обозначаетзадерживать. Все, что угодно: людей, технику, работы. Привыкли, все понимают.
Но главноелитологи,напоминает Норин.
Хорошо, понял,говорю я.Вот, кстати...
Действительно, Темка пришел кстати.
Садись. Послушай,говорю я Темке.Повтори,велю Норину.
Норин повторяет, а Темка слушает спокойно. Выдержка у парня появляется. Поначалу любил поершиться, когда предъявляли претензии.
У тебя все?спрашиваю Норина.Завтра поедем по объекту, планируй время так.
Спроваживаю его. Темка ходит в контору ко мне редко. Наверное, случилось что-то.
Извини,говорю Темке,выкладывай коротко. День у меня сегодня выдался знаешь какой.
Темка молчит. Странно молчит. Подавленно. Сухо. Насупленно.
Ну?тороплю я.
И тогда на стол выкладывается очередная бумажка. Одна из сотен, читаемых мною за день.
Отпуск?спрашиваю я.Не дам. Слыхал, что Норин говорит?
Темка разворачивает бумажку.
Я давно привык схватывать суть, не успевая даже прочесть. А здесь и читатьнечего. Три строки на машинке. Секундный взгляд.
Не с чем сравнить то, что испытываю я сейчас. Я чувствую себя почти так же, как в тот день, когда мне позвонилана рассветеДина и сказала, что решила выйти замуж за Севку. Вернеевышла замуж.
Наверное, я становлюсь стар. Мне делается трудно дышать. И я слышу, каквязко, туговорочается сердце. И в затылке возникаетне боль, наверное. Какое-то предчувствие боли.
Темка смотриткак он смотрит? Испуганно? Дерзко? Жалостно? Просяще?
Вздрагивает и хнычет черный телефон. Я поднимаю трубку и вдавливаю ее на рычаги. Это помогает мне. Дышать становится легче, и сердце больше не ворочается.
Смотрю на Темку.
Он смотрит на меня. И не отводит глаз. У него выдержка. У менятоже.
Думаешьстану тебя уговаривать? Убеждать?спрашиваю Темку и не жду ответа. Я знаю: не думает он так.
Смотрю и жду. Я жду, что сейчас Темка скажет: «Митя, ты меня прости. Это глупость. Решил порезвиться. Мальчищество, конечно». Он скажет. И я обматерю его из души в душу и выгоню вон: знай грань и знай время шуткам, не мешай работать и не кантуйся здесь, когда забот выше головы, давай рассказывай, зачем пришел.
Жду. И Темка ждет чего-то. Стервец. Испытывает на прочность.
Как всегда, ломятся в дверь.
Закрой,говорю я тихо. А может, и не тихо. Что-то больно уж поспешно прихлопывают дверь, и я слышу, как в приемной говорят: «Свиреп сегодня».
Вот что,говорит Темка и смотрит мне в глаза.Подписывай. До самолета час.
Хорошо,говорю я и вытягиваю из подставки авторучку. Темка смотрит на нее. Только на нее.
Слушай,говорю я,у тебя диплом с собой?
Да,говорит Темка. Он в пиджаке, не в спецовке. Понятно: собрался ехать.
Дай сюда,говорю я.Ну!
Он послушно лезет во внутренний карман. Диплом потрепанный. Рабочий. Не из тех, что прячут в сервант с хрусталями, в нижний ящик.
Я беру диплом. Я не раскрываю его. Знаю, что написано там. У самого такой.
Отпираю сейф. Ключ поворачивается послушно.
Кладу на полку диплом.
Не имеешь права,говорит Темка шепотом.
Да, не имею права.
Станешь человекомпридешь. Отдам,говорю я.
И пишу на заявлении резолюцию.
Отдай диплом. Не имеешь права,повторяет он.
Слушай, Темка,говорю я, впервые за весь разговор называя по имени.Слушай, что скажу...
Я еще не возвратил заявление. Протянул и задержал руку.
Я тебе скажу вот что,говорю я.Я всю жизнь любил Дину. И ты мог быть моим сыном. Ясно тебе? Все. А теперь, если хочешьна. Иди.
Я все надеюсь еще на что-то.
Темка берет заявление. Идет к двери. Красивый парень. Умница. Трус. Я его люблю. И потому, что сын Дины. И просто люблю. Даже сейчас.
Стой,говорю я. Он останавливается.
Сядь,говорю я.
Нет,говорит он.
Он подумаля стану говорить жалкие слова. Упрашивать. Бить на эмоции.
Хорошо, иди,говорю я.
И он уходит.
Сейчас он прошел коридор. Спустился по ступенькам. Свернул направо. Миновал домишко бухгалтерии. Осталась позади столовая. Библиотека. Погодите, кто там лезет. Погодите минутку, слышите? Он прошел вдоль хлорвиниловой юрты. Мимо их камералки. Сейчас он войдет в землянку. Возьмет рюкзак. Вскинет за спину. Встанет у дороги. Проголосует. Доберется на попутной до аэродрома...
Я выхожу стремительно. От меня шарахаются.
Буду через час,говорю Наговицыну.На похороны успею.
«Газик» дежурит у крыльца. Мой «газик»с откинутым верхом.
Вылазь,говорю Вараксину.Сам поеду.
Он радневелико удовольствие шпарить по жаре.
«Газик» подпрыгивает с места. Не зря его прозвали козлом.
Разворачиваюсь у Темкиной землянки.
Темка стоит у порога.
Рюкзак вскинут за спину.
Садись,говорю я, и Темка пятится в землянку, он даже хватается за ручку, чтобы прихлопнуть дверь изнутри.На самолет опоздаешь,говорю я.Садись. Ну!
Он лезет на заднее сиденье.
Вперед садись,говорю я.
Дорога на посадочную площадкувот, рядышком. Я не сворачиваю на эту дорогу.
Я везу Темку мимо конторы, клуба, столовой, биббиотеки, жилых домишек, мимо промтоварного магазина, гаража, камнедробилки... Молчим. Нам смотрят вслед.
Пускай смотрят. Пускай видят. Пускай видит он. И запоминает поселок. Эту поездку. Мое молчание.
Только единственное слово я говорю ему, когда проезжаем возле халупы, где лежит на длинном столе у крыльца, в тенечке Локтионов:
Смотри!
Он хотел отвернуться, я знаю. Он подчинился приказу. А я притормозил, проехал медленно-медленно.
Вырываемся на дорогу, в поле, и я жму.
Еще не поздно, Темка, слышишь?
Он молчит.
Разворачиваюсь на аэродроме. Навстречу выбегает Эргаш. Радист. «Начальник аэропорта»зовут его шутя.
Посадишь,говорю я и киваю на Темку.
Мест нет, Дмитрий Ильич,говорит Эргаш.
Посадишь,повторяю я.Сними любого. Скажи: я велел.
Здесь яхозяин. Самолет в моем распоряжении. Без моего разрешения билеты не продают.
Уже вертится пропеллер. Самолет на старте.
Чего стоишь?прикрикиваю на Эргаша. Он срывается с места, машет летчику. Пропеллер останавливается.
Иди,говорю я Темке.
Еще не поздно, Темка.
Он идет. Прямой. Красивый. Сильный парень. Трус.
Сажусь в машину. Еду не в поселок. Еду в пустыню. Без дороги. Как попало.
Самолет обгоняет меня и скрывается в белесом пустом небе.
Перелыгин. Заседает партийное бюро...
Слухи об этом просачивались, конечно. Возникали, снова затухали. Я никогда не придавал слухам значения, не задумывался над ними, хотя, по совести сказать, разговоры эти были мне приятны. В последнее время заглохло вроде окончательно. А вот сегодня за словом последовало дело.
Кончилась утренняя планеркасидел Батыев, против обыкновения помалкивал и не вмешивался с руководящими указаниями,Романцов задержался в кабинете и сказал:
Дмитрий Ильич, надо бы заседание партбюро провести, сейчас. Ты не возражаешь?
Я спросил, по какому вопросу, и Романцов ответил:
В связи с предстоящим собранием. Посоветоваться надо.
Хорошо,сказал я.Минут пятнадцать можешь подождать? Распоряжусь кой о чем...
Когда я пришел, все были уже в сборе. И Батыевтам, не за председательским столом, разумеется, но и не за длинным, где сидели члены партийного бюро. Батыев разместился вроде бы и в сторонке и в то же время почти рядышком с Романцовым.
Начнем,сказал Романцов и посмотрел на Батыева, тот едва заметно кивнул.
Повестка дня сегодняшнего заседания,сказал Романцов и сделал паузу.Повестка дня предлагается такая: о выдвижении первооткрывателей месторождения золота «Мушук-Тау» на присуждение республиканской премии за одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.
Он стоял, а не сидел, как обычно. Я только тут заметил, что Романцов принарядился в светлый костюм и галстук, вид был торжественный, и говорил парторг с расстановкой, значительно и важно.
Ого!сказал Норин и улыбнулся.Знай наших!
Норин обрадовался вполне откровенно, еще бы не радоваться: уж Норина при любой погоде не обойдут, он был один из первых, кто пришел сюда, в пустыню, где ползали только черепахи да бегали вараны.
Прошу внимания,сказал Романцов.Ставлю повестку дня на голосование. Ктоза? Против? Воздержался? Принято единогласно. Думаю, что информация по этому вопросу вряд ли нужна. Есть предложение: ознакомиться с проектом постановления партийного собрания и высказать мнение. Прошу.
Он придвинул новенькую, красную с золотом папку, ловко развязал тесемки, вынул стопку листов и, будто игральные карты, мигом раскидал их перед каждым сидевшим за столом. Конечно, мне подал первый экземпляр.
«..и учитывая огромное народнохозяйственное значение открытого месторождения золота, являющегося одним из крупнейших в Советском Союзе,читал я,партийное собрание первичной парторганизации геологоразведочной экспедиции «Мушук» считает необходимым просить Совет Министров республики рассмотреть вопрос о присуждении республиканской премии в области науки и техники товарищам, являющимся первооткрывателями указанного выше месторождения, а именно:
БАТЫЕВУ Хабибу Муратовичу, управляющему областным трестом «Облгеология», руководителю поисковых работ.
ПЕРЕЛЫГИНУ Дмитрию Ильичу, начальнику геологоразведочной экспедиции «Мушук», непосредственному организатору поисковых работ.
НОРИНУ Венедикту Германовичу, главному геологу экспедиции.
ШАДИЕВУ Хамра, старшему буровому мастеру экспедиции.
СТРАТИНЕВСКОМУ Яну Борисовичу, инженеру-геологу экспедиции.
Необходимые документы, предусмотренные Положением о порядке присуждения республиканских премий, прилагаются...»
Я читал в тишине, было слышно только, как шелестели перевертываемые листки бумаги да рядом со мною напряженно и как-то весело дышал Норин. Я пробежал бумагу быстро, привычно схватывая суть, и взялся перечитывать ее снова. Романцов не торопил нас, он тоже читал, словно впервые. И Батыев читал, сидя в сторонке. И Забаров. И другие члены партийного бюро.
Я отложил бумагу и посмотрел на Романцова. Он весь источал благожелательность и дружелюбие. Лицо его состояло из одной улыбкидоброй, слегка, может быть, умиленной, достаточно сдержанной, как требовала торжественность момента. И еще в улыбке Романцова я увидел горделивую скромность: вот наша доля, партийных работников, вас награждают, а мы остаемся в тени, такая наша участьспрашивают, когда нелады, с нас, а если награждатьв последнюю очередь.
И еще я рассмотрел Батыева. Тот не улыбался и не хмурился начальственно, как любил хмуриться, подчерхивая свою деловитость и озабоченность. Батыев сидел в сторонке и читал проект постановления сдержанно, будто не собственная его фамилия открывала список, будто не о нем пойдет сейчас речь. И, подумал я, дело тут не в особой выдержке Батыева, дело только в абсолютной, полной уверенности: все в порядке, никто не выступит против, и вообще список составлен отлично, не забыт никто, есть представитель рабочего класса, есть фамилия начальника экспедициидаже после тягостной истории с Локтионовым фамилию Перелыгина и не подумали вычеркивать: мы люди, мы понимаем, мы не допустим, чтобы происшествие перечеркнуло всю предшествующую работу коллектива и его руководителя товарища Перелыгина.
А потом я перевел взгляд на Забарова, тот сидел напротив. И встретился с его усталыми, все понимающими глазами.
«Ну, что, рад?молча спросил меня Забаров.Конечно. И настолько рад, что сейчас промолчишь о Батыеве. А ведь знаешь, что Батыев тутпришей кобыле хвост. Никакого отношения к открытию не имеет. Правильнотрестом руководил. Нотрестом, не поисковыми работами. И ты знаешь это. И я знаю. Сейчас встану и скажу все, что думаю. А ты? Наверное, промолчишь. И мне придется сказать о твоей беспринципности. Нет, голосовать против твоей кандидатуры не стану. Премиюзаслужил. Но про твою беспринципность я скажу, и пощады не жди, Дмитрий Ильич. Понял?» .
«Понял,сказал я Забарову.Понял, Газиз Валеевич. Не сомневаюсьскажешь все, что думаешь. А я что скажу? Республиканская премия ведь. В кои веки еще доведется совершать такие открытия... Да и веку мне осталось не так уж много, если вдуматься...»
«Дело твое,сказал мне Забаров.Я считал тебя человеком принципиальным. Но сейчас, видимо, Батыева ты не потревожишь. Все умеем быть резкими, когда не касается наших интересов. Тогданевелика заслуга. Попробуй вот, когда касается непосредственно тебя...»
И еще мне представилось: первая страница газеты. Постановление. Портреты лауреатов. Сияющий зал. Длинный стол, покрытый тяжелой скатертью. Папки дипломов. Улица. Шепот прохожих вдогонку: «Видали? Лауреат республиканской премии... Знакомое лицо. А, в газетах сегодня был портрет...» Мягкий вагон. Утонченно-вежливый, как японский дипломат, проводник. «Милости просим, очень приятно. Первый раз лауреата обслуживаем. Простите, вам в этом купе удобно? Может быть, хотите перейти в соседнее? Извините. Благодарю вас».