Романцов опять встал.
Он больше не улыбался. Он был торжествен и официален.
Вопросы будут, товарищи?спросил он.Нет вопросов. Тогда приступаем к обсуждению. Есть желающие высказаться?
Он произнес последнюю фразу так, что было понятно: Романцов не рассчитывает на обсуждение. Чего там, проголосуеми вся недолга. Вечером собрание. И там проголосуем тоже:
Сейчас поднимется Забаров. Вот, уже собирается... Забаров сейчас возьмет слово.
Дай мне,говорю я Романцову.
Он буднично кивает и спохватывается: нарушена торжественность момента. Романцов перестраивается и говорит:
Слово имеет начальник экспедиции, член партийного бюро товарищ Перелыгин.
Он представляет меня так, будто мы на митинге, а не на заседании бюро, где все должно быть деловито и кратко, без лишней мишуры, без ритуалов.
Молчуодно мгновение. Романцов пользуется им.
Кстати,говорит он.Мы тут посоветовалисв кое с кем предварительно. Случай с Локтионовымнеприятный, конечно, факт. Но было бы неправильно перечеркивать им всю работу коллектива и лично товарища Перелыгина. Это я к сведению. Итак, прошу, Дмитрий Ильич.
Полагаю,говорю я,что нам самим вообще нескромно выступать инициаторами присуждения премии.
Ну, это брось, товарищ Перелыгин,говорит Романцов успокоительно.Лишняя скромность тоже ни к чему. И кроме того, с руководством треста вопрос нами согласован.
Он смотрит на Батыева, и тот чуть заметно кивает.
Прошу по существу,говорит Романцов.
Хорошо,отвечаю я и смотрю на Забарова. Он отводит глаза. Ему неловко за меня. Стыдно.
Я не понимаю,говорю я,какое отношение к открытию месторождения имеет товарищ Батыев? С равным основанием тогда можно представить на премию начальника республиканского главка. Министра геологии СССР. Они тоже руководители.
Романцов уже не торжествен. И не улыбается. Он сейчас прервет меняздесь не планерка, заседание партийного бюро, здесь ведет заседание Романцов, и он может меня прервать. И он скажет: «А какое отношение имеешь ты? Тоже ведь не ползал по степи. Конкретными изыскательскими работами не занимался. Однако насчет себя не протестуешь...»
То же самое должен сказать относительно другой кандидатуры,говорю я.Относительно кандидатуры Перелыгина. Предлагаю обе фамилии вычеркнуть из списка, если уж мы решаем ходатайствовать.
Я говорю так, и мне делается легко. Снова чувствую себя уверенным и отнюдь не жалким, каким чувствовал минуту назад, когда я колебался и заискивающеда, конечно, заискивающепосматривал на Забарова.
Сажусь. Опять наступает молчание.
Что касается себя, то здесь Перелыгин, по-моему, перемудрил,говорит Забаров.Работа велась, насколько мне известно, под его непосредственным руководством и, что в данном случае особенно важно, при личном его участии. Насчет товарища Батыеваправильно, поддерживаю мнение Перелыгина.
Батыев молчит. Смотрит куда-то в сторону. Молодец, ничего не скажешь. Впрочем, а что ему остаетсякричать, настаивать, пробивать свою кандидатуру? Любой, кроме последнего болвана, молчал бы на его месте.
Кто еще просит слова?спрашивает Романцов. Обращается он фактически к Норину, и все видят это.
Никогда еще, кажется, Норин таким не былон бледный, прямо чуть не белый. И пальцы барабанят, барабанят по столунеслышно и быстро. Норин вскакивает, Романцов кивает ему: сиди, мол. Однако Норин говорит стоя:
Вношу предложениесписок утвердить полностью.
Рекомендовать партийному собранию,поправляет Романцов.Мы не решаем. Только рекомендуем.
Предлагаю рекомендовать партийному собранию список в полном составе,послушно повторяет Норин и не садится.
Еще что-то хотите сказать?осведомляется Романцов.
Да,говорит Норин.Нет,поправляется он тотчас.У меня все.
И садится, выбивая пальцами неслышную дробь.
Итак,подытоживает Романцов,поступило три предложения. Первое: вынести на обсуждение партийного собрания представленный список, согласованный с руководством треста. Второе: исключить из списка две кандидатурытоварищей Перелыгина и Батыева. Третье: исключить одну кандидатурутоварища Батыева. Других предложений нет? Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы рекомендовать партийному собранию список в полном варианте, прошу поднять руки. Голосуют только члены партийного бюро,напоминает Романцов. Это пояснение относится к Батыеву. Секретарь бюро строго придерживается процедурных норм.
Извините,говорит Батыев.Я отлучусь на минутку. Не возражаете?
И, не дожидаясь разрешения, поднимается, идет к к выходу. У него оскорбленный затылок. И уверенная твердая походка. Ему безразлично, что решат,так, видимо, надо понимать уход Батыева.
Романцов ждет, пока дверь прикроется. И повторяет:
Итак, прошу поднять рукикто за первое предложение? Один, два, три...
Ивашнев. После собрания
Знаешь,сказал Забаров,идем-ка на собрание. Тебе пригодится. Правда, Романцов особого восторга не испытает. И Батыев тоже. Но и противиться в открытую не будутведь ты представитель прессы, попробуй не пусти.
Записей на собрании я не вел: некогда было, запоминал так.
Все перемешалось с первых же минут: оба пунктао ходе выполнения плана и о премиирешили обсуждать разом. С докладом выступил Романцов.
Выступал, надо сказать, умело, и мне, человеку в здешних делах не сведущему, доклад показался интересным и содержательным. Правда, слишком отточеными были, на мой взгляд, некоторые положения. Чересчур отредактированными. Не хватало живой заинтересованности, что ли.
Когда Романцов говорил о выдвижении на премию, в зале было совсем тихо, а народу собралось немало: собрание открытое. Тишина сменилась одобрительным гулом. И снова сделалось тихо, когда Романцов сообщил: при обсуждении вопроса на заседании партийного бюро голоса разделились таким образом, что согласованного решения не смогли принять, за каждый вариант голосовали по трое. Правда, прибавил Романцов скромно, в таких случаях голос председательствующего по традиции обретает решающее значение, однако ему, Романцову, не хотелось бы, чтобы это обстоятельство принимали во внимание, пусть коммунисты и весь коллектив решают сами, независимо от мнения членов партийного бюро.
Неожиданным для меняи, должно быть, для остальныхбыло то, что Перелыгин взял слово первым, а не в конце собрания, как это водится.
Он сказал, что не будет, естественно, участвовать в обсуждении собственной кандидатуры,комментарии в данном случае, видимо, излишни. Что же касается Батыева, то при всей щекотливости положения он, Перелыгин, продолжает отстаивать мнение, высказанное на партийном бюро: выдвижение Батыева на республиканскую премию считает неоправданным, необоснованным и явным проявлением беспринципности, чтобы не сказать подхалимства, со стороны товарища Романцова. Кстати, добавил Перелыгин, товарищ Романцов предварительно с членами бюро по этому поводу не советовался.
И наконец, сказал Перелыгин, он пользуется случаем, чтобы внести предложение об освобождении товарища Романцова от обязанностей секретаря партийного бюро. Эту часть выступления Перелыгина я запомнил почти дословно.
Может ли немой учить пению, безрукийпреподавать бокс, безногийтренировать бегунов, слепойнаставлять живописцев, а глухой суфлировать?спрашивал Перелыгин.Может ли человек бездарный и бесплодный стоять во главе партийной организации молодого и талантливогода, в целом талантливогоколлектива? Конечно, у нас есть партийное бюро как орган коллективного руководства. Но и личность секретаря бюро совсем не безразлична для каждого из нас. Нет споруконечно, Романцов не бездельник. Больше тоготруженик. Но почему применительно к партийному работнику мы так редко употребляем определениеталантливый или, напротив, бездарный? А ведь это существенно, это важно. Из товарища Романцова получитсяда и получался, насколько мне известно,хороший, может быть даже отличный работник в канцелярии. Он исполнителен. Трудолюбив. Аккуратен. Добросовестен. И все-таки одних этих качеств мало для теперешней должности. Думаю, ясно каждому: Романцовне для партийной работы. Или, если угодно, можно сказать наоборот: партийная работане для Романцова. Не для романцовых. Не для тех, чье главное достоинствобезвредность, а главный недостатокбесполезность. Впрочем, сегодняшний факт с представлением на премию товарища Батыева свидетельствует и о том, что Романцов не так уж безвреден, пока он занимает пост секретаря партийного бюро, ведь угодничество и подхалимаж сродни карьеризму и незаметно переходят в него, тем более что до сего времени товарищ Батыев не высказал прямо, как подобает коммунисту, своего личного отношения к происходящему.
Здесь Перелыгина прервали, кто-то сказал в зале:
А сам-то Дмитрий Ильич тоже о себе помалкивает.
Я сказал на партийном бюро,резко возразил Перелыгин.
А мы не слыхали,ответил тот же голос.
Хорошо,сказал Перелыгин.Я повторю здесь.
Он чуть помедлил.
Я скажу,проговорил Перелыгин.Считаю, что проявляем нескромность. Предлагаю снять вопрос вообще. Есть главк. Есть партком промышленной зоны. Есть вышестоящие партийные органы. Печать. Сочтут необходимымвыдвинут. Не сочтутне ради премии старались. По-моему, так. Что касается Романцована своем настаиваю решительно.
Батыев сидел в президиуме, я смотрел и думал: что предпримет он?
А неохота было Перелыгину отказываться,шепнул Забаров, он улыбался едва заметно.
Кому ж охота,шепнул я.Тебе охота было бы?
Молодец, в общем,сказал Забаров тихонько.Интересно, что сейчас Батый совершит?
Батыев тоже не стал ждать, пока развернутся споры, Он попросил слова и сказал, что просит снять его кандидатуру, относительно же товарища Перелыгина руководство треста придерживается единого мнения: премии заслужил, обидеть человека было бы грешно и несправедливо.
Он сказал это кратко и внушительно, и снова в зале загудели.
Гляди, пожалуйста,шепнул я Забарову.Вон у вас он какой.
Такой,сказал Забаров.Еще бы не такой. Знает, что ходатайство пойдет в главк, и надеется, что там его фамилию снова запишут. Вот и демонстрирует, а что ты думал...
Между прочим, и Романцова Батыев защищать не стал.
Выступали многие. Было ясно: Романцова освободят. Так оно и вышло.
Членов партийного бюро попросили остаться после собрания.
Заседание продолжалось всего несколько минут.
Секретарем был избран Забаров.
Мы сидели с ним на скамейке возле гостиницы.
Слушай,сказал я,так и не успел спросить. Как ты здесь очутился?
В общем, просто,сказал Забаров.Мы с Токмяниным земляки. Знаешь Токмянина? Начальник стройцеха. Вот приехал к нему в гости. Приехал и так и застрял.Так и остался,повторил Забаров.Единственный в поселке пенсионер.
Какой ты пенсионер,сказал я.
Никакой, это верно,сказал Забаров.
Грибанов. Не ищи в женщине друга
С жильем у нас, конечно, туговато. Никто, однако, не захотел переселяться в землянку Залужного. А писателю мы даже и не предлагали, хотя он-то мог бы разместиться там. Но когда писатель утром явился в камералку и сказал, что хочет пожить у нас, я первыйпока Дымент не заикнулся о землянке Залужногопозвал Ивашнева к себе.
Я люблю свою резиденцию, в ней бестолково, не ахти как прибранои уютно.
Раньше это была брезентовая палатка, натянутая на каркас из реек. Потом брезент изодрался вконец, я добыл фанерыне самым честным способом, надо признаться,обшил каркас и засыпал между слоями песок, смешанный с перетертой сухой травой. Руки были в ссадинах и занозах, песок первое время сыпался из щелок, после утрамбовался.
Потолка у меня в домике нет, а есть покатые стены, сходящиеся наверху. Они оклеены обоями. Над окошком размером в тетрадный листэстамп «Травинка», я сам его перерисовал из журнала, он очень мне нравится. И еще висит большое фото геолога у горного ручья. И портрет хамелеона, задравшего змеиную башку. И китайский бумажный фонарик. Икак у всехтабель-календарь. Только я отмечаю не дни, оставшиеся до возвращения в город. У меня свой счет: до 15 сентября. Мы должны встретиться пятнадцатого сентября. Хотелив городе. Теперь, наверно, придется здесь. Если, конечно, Вера захочет приехать сюдана короткий даже срок, для выяснения отношений.
А портрета Веры нет у меня в домике. Не люблю, когда вывешиваются на стенки хозяйские изображения, в этом есть что-то хвастливое, словно предлагают каждому полюбоваться собственной личностью... Еще на стенке у меняпучок перьев дикобраза. Память о вечере, когда мы познакомились с Верой. Дикобраза я не убил... Я совершил только некоторую вивисекцию и выдернул у него перья. Всего четыре штуки. Плохо, конечно. Жестоко. Но такого сувенира в память первого дня любви нет, ручаюсь, ни у кого.
В углу палатки сваленыпрямо на полустарые штаны, грязные рубахи, все такое прочее. Гардероб. Приедет Верамне влетит. Я уберу перед ее приездом, честное слово.
И уберу с пола бидончик с водой. Сейчас он стоит у двери, каждый, кто входит, первым делом прикладывается к бидончику, пьет через край. И садится на выступ каменной печуркиудобный выступ. Особенно любил сидеть там Залужный. Я не хочу вспоминать о нем. Я считал Темку малость казовым и велеречивым, но все-таки хорошим парнем. И все мы думали так. Залужный обманул нас, и мы стараемся не говорить о нем. Залужного мы вычеркнули начисто.
А вчера по всему поселку разнеслась странная байка. Мы не поверили было, но девчонка с почты подтвердила.
Перелыгин продал телевизор!
Единственный в поселке, дорогущий и бесполезный здесь «Радий». Если в Мушуке и будет телевидение, то, вероятно, лет через пять, а то и десять, но перелыгинская Валентина человек запасливый и на всякий случай приобрела в прошлом году новинку. Событие это обсуждал весь поселок, и дажев отсутствие Дипа, разумеется,ходили смотреть полированный ящик, он выпячивался на почетном месте и здесь, в пустыне, выглядел неслыханной диковиной. Валентина Семеновна демонстрировала его всем желающим, пока, видимо, не прослышал об этих экскурсиях сам Дип, и мигом паломничество прекратилось.
А вчера Дип самолично продал чудо техники XX века Токмянину, собирающемуся на пенсию, телевизор был увезен, и через час Перелыгин отправил триста рублейТемке, хотя накануне бухгалтерия выслала Залужному полный расчет.
Разговоров былоне оберешься. Обсудили событие, конечно, и мы, и было нам отчего-то неловко, хотя ведь Темка и удралпозорно и паскудно, и вроде виноват лишь один Залужный, а мы ни при чем, и все-таки было как-то смутно и нехорошо, а Файка даже всплакнулавпрочем, у нее глаза всегда на мокром месте.
Файка пришибленная какая-то ходит, и я не знаю, как с нею держаться и что говорить, стараюсь не оставаться наединетогда и вовсе делается неловко. По-моему, она любит меня всерьез, а я не люблю ее, я люблю Веру, и мне годичный срок был ни к чему, вполне успел бы разобраться в течение, скажем, одного месяца, но Вера назначила срок, и я не стал спорить.
А ведь ссоры наши начались из-за пустяка, сам понимаю. Из-за туфель. Белых туфель на гвоздиках. Импортных. Даже, вроде, французских. Туфлиодну пару, тридцать пятый размер, привезли в магазин, и Вера прямо глаз не могла отвести, в каждом глазу отражалось по туфельке на гвоздиках. А у меня, как на знаменитом рисунке в «Крокодиле», отражалась цена: пятьдесят целковых на теперешние! И я сказал Вере, что придется наступить на горло собственной песне и обойтись обуткой проще. Вера согласилась, тем более что рядом стояли другие туфли, тоже белые, и тоже на гвоздиках, и тоже импортные, но по божеской ценедвадцать два рубля, и принципиальной разницы в качестве я не обнаружил. Назавтра Вера купила туфлиза двадцать два, сказала она, а еще через день продавец похвастался мне, что сбагрил моей жене пятидесятирублевую роскошь, явно предназначенную для музея капиталистических излишеств.
Был скандал. Я не денег пожалел, хотя и они у нас не слишком-то валялись по углам. Зачем было обманыватьтак стоял вопрос в семейном конфликте. И что бы Вере сказать: ну, не сердись, Левка,сказала бы так, и все обошлось, я человек отходчивый. Но у Веры есть такая черточка в характеревсегда будет доказывать, что права она, а не я, и она стала доказывать, мы поругались, наутро я прицепился еще к чему-то, и так и пошло, покатилось по наклонной плоскости. Вдруг выявились в каждом из нас какие-то сверхотрицательные свойства и качества, мы почти перестали разговаривать, наконец Вера и предложила годичный срок испытания чувств и уехала.
Я тогда рассказывал много Залужному, он считался специалистом по сердечным делам, и Темка объяснил тоном заправского консультанта: «Не ищи в женщине друга. И не ищи спасения от одиночества в объятиях женщины. После них одиночество еще острее и страшней». Думаю, что Темка сам так не считал, он любит помудрствовать по всяким житейским поводам. Но тогда я поверилпод настроение...