Ни один подлец, готовясь совершить подлость, не отваживался назвать ее подлостью,
Трус никогда не согласится посчитать себя таковым.
Азбучные истины.
Прописи.
К черту прописи.
Но если прописик черту, то почему бы не отправить по тому же адресу истины другого свойства, те, какими пичкали родителей, да и насв школе?
Всякие разговоры о долге. О священных обязанностях. О моральном облике советского специалиста.
Будто советский специалистне человек, с его слабостями, потребностями, стремлениями.
Будто священные обязанностиодносторонни, лишь я должен что-то государству, обществу, людям, а они вовсе ничем не обязаны мне, частице этого вот общества.
Точно аскетизмвысшая из добродетелей.
Встаю с постели. Вытаскиваю из машинки начатое письмо. «Майе Первой от Марка-пустынника нижайший поклон...» Не хочу. Не хочу бить нижайшие поклоны. Не хочу общаться с невестой через посредство Каракудукской конторы связи. Не хочу, чтобы мною помыкали всякие батыевынастукали приказ, облизали пакет розовым язычкомнате-вам, пожалуйста, радуйтесь, митингуйте. Не хочу. Не хо-чу.
Закладываю в машинку листок бумаги. Мгновенно думаю. Зло барабаню по клавишам.
«НАЧАЛЬНИКУ ГЕОЛОГО-РАЗВЕДОЧНОЙ
ЭКСПЕДИЦИИ «МУШУК» товаришу ПЕРЕЛЫГИНУ Д. И.
от начальника структурно-литологической партии
ДЫМЕНТА Марка Владимировича
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу освободить меня от должностных обязанностей, а также от работы в экспедиции по собственному желанию.
29 августа 1964 года». М. ДЫМЕНТ
Отпечатано красиво, я даже подсчитывал количество букв и старался симметрично, с одинаковыми отступами, расположить слова.
Бумага лежит передо мной. Я рассматриваю ее, и она кажется мне знакомой и в то же время какой-то нереальной, будто не я, а кто-то другой написал эти слова, и вообще я чувствую себя так, словно Марк Владимирович Дымент, начальник структурно-литологической партии,это не я, а некто другой, чужой, посторонний.
Я привычнокак печатаем стихизаложил три, под копирку, экземпляра. Пусть будет столько. Один я отдам Перелыгину. Второй оставлю себена память. Третий пошлю жене. Она обрадуется, и престарелые родители обрадуются, Майкин папа устроит меня в университет, ассистентом кафедры, ему ничего не стоит. Предок со всей республиканской верхушкой на короткую ногу...
Господи, что ты городишь, Марк!
А что я, собственно, горожу?
Ничего такого не городит он.
Мы все бываем от злости несправедливы, это верно. Однако в каждой несправедливости заключено и обоснованное что-то... Не так ли?
Три экземпляра, раскинутые веером, лежат на столе. «Прошу... по собственному желанию». Да, по собственному желанию. По. Собственному. Желанию. По моему собственному желанию. Могу я иметь желания? Собственные? Я человек, а не пешка!
В дверь стучат, слышу голос Романцова:
Можно?
Опять! Он, наверно, составил тезисы, набросал конспект. Сейчас примется агитировать казенными, содранными из передовиц словами. Обязанность специалиста. Долг советского гражданина. Требования морального кодекса... Не написано в моральном кодексе, чтобы человек всю жизнь торчал в окаянной пустыне и любил невесту через посредничество конторы связи. Ну, хорошо. Сейчас я отвечу на пропаганду и агитацию.
Можно,говорю я.Милости прошу.
Еще разздравствуй,говорит Романцов, садится и тотчас тянет пачку моих сигарет. Жалко дефицитного курева и подмывает отобрать у Романцова пачку. И еще делается неловко сидеть в одних трусах перед Романцовым. Должно быть, потому, что вид мой не соответствует серьезности момента.
Вот что,говорит Романцов.Я провентилировал вопрос в рабочкоме. Согласно существующему законодательству в случае изменений условий труда, не оговоренных предварительно работодателем, сотрудник имеет право на безусловное увольнение по собственному желанию.
Он говорит ровно и старательно, будто читает по бумажке, говорит обкатанными, чужими фразами. Я слушаю и вдруг понимаю: а ведь, наверное, он заявился из самых лучших побуждений и даже совершил поступок в некотором роде выдающийся: виданое ли дело, чтобы секретарь партийного бюро вроде бы чуть не уговаривал нас драпать, когда его прямая обязанностьудерживать от «аморалок», так он сам давеча выразился. И еще думаю: Романцовпедантично исполнительный, скрупулезно дотошныйпо-своему честный человек. Он просто попал не на свое место, не туда, где мог бы развернуть способности, дарования, склонности. Для партийной работы, как я понимаю, Романцову не хватает взлета мысли, твердости воли, умения идти напролом, когда необходимо. И недостает подлинной любви к людямтребовательной, без скидок и поблажечек. Я прикидываю так, и соображаю: Романцов пришел после колебаний, он считает своей обязанностью быть справедливым и честным и хочет поступать со всей объективностью и прямотой. Ему не очень, должно быть, легко дается такая линия поведения. Становится жаль его, как ни странно. И оттого принимаюсь грубить.
Иными словами,говорю я,каждый может катиться в данном случае на все четыре стороны.
Верно,говорит Романцов устало и твердо.Немного резковато, но суть ухвачена.
А если все мы покатимся?уточняю я, злясь не то на Романцова, не то на себя.
Так не бывает,говорит Романцов. Он ищет аргумент и находит его, привычный и обкатанный.В здоровом коллективе найдутся лишь единицы морально неустойчивых. Но положение такое: когда просятся по собственному желанию, административными мерами удерживать не велено. Ты разъясни ребятам, или, хочешь, я приду?
Никаких открытий Романцов не сделал. Понимаю: говорит он по-своему от души, желая нам добра.
Романцов сидел и ждал, когда я переварю сообщение, он ждал признательности, благодарности за заботу и даже за некую самоотверженность.
Молчу. Романцов поднимается, стараясь быть неторопливым. Заталкивает в карманмашинально, разумеется,пачку моих сигарет. Идет к двери.
Сигареты отдайте,говорю я.Последние.
Ложусь. Мне паскудно. Хуже не придумать. Представляюсь себе омерзительным, жалким ничтожеством.
Марик,зовут в окошке.Ты спишь?
Сплю,говорю я.Продолжай движение. В камералку, например.
Не хочу в камералку,говорит Фая.Марик, я хочу поговорить с тобой, можно?
Нельзя,говорю я.Не при галстуке и в несвежем воротничке.
Какой ужас,говорит Фая.Потрясение основ.
Она говорит уже с порога.
Хоть бы штаны, что ли, надел,говорит она.Начальник партии беседует с подчиненной в одних трусах. Несолидно.
Начальник партии... Будто нарочно подчеркнуто.
Переживу,говорю я.Слушай, Файка, ну чего ты объявилась?
Спасибо, Марк Владимирович,говорит Фая.Конечно, присяду, благодарю вас.
Дай закурить,говорю я.Сигареты кончаются. Сэкономлю одну, пользуясь твоим любезным визитом. Идавай короче.
Говорю, сознавая бесполезность предупреждения: Файка, если уж заведется, коротко говорить не умеет.
Файка не умеет курить: смешно круглит губы, фукает дымком. Но все равно таскает сигареты в кармане и угощает каждого, и сама пытается мусолить сигаретки, чтобы походить на матерую геологическую волчицу...
Что у тебя?спрашиваю.Почему вернулась рано?
Понимаю, что напрасно трачу слова: должно быть, Файка уже пронюхала все.
Марик,говорит Файка, фукая дымком,правда?
Правда,отвечаю я и на всякий случай требую уточнения.А что именно?
Марик,говорит она,ну я прошу, можно ж поговорить серьезно хоть раз в жизни.Она тычет недокуренной сигареткой в консервную банку.
Не швыряйся куревом,говорю наставительно, чтобы выиграть время.Раз в жизни, так и быть,покорно соглашаюсь я.Если ты имеешь в виду то, что знаю я, то правда.
Дай закурить,просит Фая.
Интересно,говорю я,откуда берется в тебе вода на это самое... слезоизвержение? Пустыня как-никак, и температура сорок два по Цельсию, восемьдесят пять по Фаренгейту.
Не надо, Марк,просит Фая.Если все правда, то это ужасно, а ты еще треплешься, неужели тебе настолько безразлично?
Вертит мой карандаш, потом берет перевернутый чистой стороной листок бумаги. Один из экземпляров моего заявления. Отнимаю, откладываю подальше.
Абсолютно безразлично,говорю я.Больше того: всем прочим формам человеческого существования предпочитаю землянку в расцветающей пустыне у подножия горного хребта Мушук.
Ты дурак или ты кто?говорит Фая.
Или кто,говорю я.Значит, так. Пресс-конференция у начальника партии закончена, техник-геолог Эф. Никельшпоре может приступить к исполнению служебных обязанностей.
Марик,говорит Фая,мне неприятно говорить. Но я обдумала по дороге... Подаю заявление об увольнении. По собственному желанию. Говорю официально.
Глядит на меня почти со страхом. Знала бы, что я спрятал от нее сейчас.
Заявление принято, отвечаю официально,говорю я.
Я омерзителен себе.
И добавляю уже неофициально,говорю я,прошу не заносить в протокол: катись с попутным ветром, роняя скупую слезу.
Я последний гад, уж точно. Но ведь я говорю не только Файке, а и себе...
Марик,спрашивает она,ты считаешь меня дрянью, да?
Признать ее дряньюзначит обозвать дрянью и себя.
Да,говорю я.Устраивает столь откровенный обмен мнениями?
Не могу ханжить. Того и гляди меня прорвет и я вопреки всякой логике покажу Файке свое заявление. Нет, не покажу. Я отнесу бумагу Дипу, смоюсь ночью, куда глядят глаза, вскочу на попутный порожняк, доберусь до Каракудука, бросив здесь книги, две простыни, рваные сапоги с телогрейкой. Прихвачу только машинку. И принадлежащие перу М. Дымента стихи.
Думаешь, мне так уж весело?вырывается у меня.Думаешь, ребята обрадуются?говорю со злостью.Станут танцевать канкан среди безводной пустыни? Ты плохо знаешь их. Право же, не будут танцевать канкан. Даже вполне жизнерадостный и праведный Игорь Пак. И архисознательный Артемий Залужный. И страдающий от неудачной любви, но закаленный в солдатских буднях Лев Грибанов. Никто не будет отплясывать, исключая разве четвероногое по кличке Мушук.
Я выпаливаю тираду, чтобы не дать Файке высказаться дальше. И чтобы не выдать главного, своего.
Можешь считать меня дрянью,говорит Фая.Твое право. Но у меня есть право, закон все равно на моей стороне, и я уйду ...
Прямо Верховный суд, не экспедиция,говорю я, тоскуя.С утра только и слышу: закон, закон, право... А обязанности никто не поминает...
Так мог бы сказать Романцов.
Закон действительно на твоей стороне,говорю я.Знаешь что, Файка, ты катись отсюда, иначе я могу забыть о золотом правиле рыцарей и отозваться о тебе весьма непочтительно.
Это и я умею, кстати,говорит вдруг Файка и смеется.Хочешь, продемонстрирую?
Валяй,разрешаю я и радуюсь: вот, Файка перестала реветь, уже хохочет, значит, с нею обошлось нормально. А со мной? А с другими?
Дверь взвизгивает и ударяется в стенку, вместе с клубком пыли в землянку влетает Нера.
Марк,говорит она,это правда?
Это правда,говорю я.Все правда. Можешь писать заявление по собственному желанию, закон на твоей стороне и на стороне Файки, вообще на всеобщей стороне стоит этот закон. Прием жалоб и заявлений трудящихся в любое время сегодня и ежедневно. Подпись: начальник партии Дымент.
Чтоправда? Какое заявление?переспрашивает Нера.Ничего не пойму.
Глаза под толстыми стеклами у нее и в самом деле недоумевающие, соображаю: дал маху.
Все равно. Файка проболталась бы. Пусть уж лучше из первоисточника.
Многолюдный митинг состоится вечером,сообщаю я.Пока провожу индивидуальную разъяснительную работу. Дело, значит, в следующем...
Не может быть,говорит Нера, выслушав, и перекидывает косу назад. Очки поблескивают потерянно.
Тряпка для вытирания полову тети Лиды,сообщаю я.Лучше принеси заранее. Слезы вашиуборка тоже ваша.
Подумаешь,говорит Нера.Нашелся герой. Нашел чем пугать. Пустынякак елка: зимой и летом одним цветом.
Люблю доморощенные афоризмы на уровне детского сада,говорю я.Люблю. Свидетельствует о начитанности, а также об интеллектуальности. Последняя, как известно,первейший признак современного молодого человека. Значит, не будешь писать заявление?
Люблю форсистых мужиков,говорит в тон Энергия Денежко.Воображают себя мужественными, стойкими, готовыми преодолевать любые трудности.
Это уж вовсекак ладонью по морде.
Спасибо,говорю я.Митинг состоится вечером. Там и покритикуешь. Гуд бай, детки. Начальник партии будет готовиться к инструктивному докладу. О текущем моменте и наших задачах.
Девчата уходят, я слышу, как они смеются за окном. Кажется: они все поняли, смеются надо мной.
Одеваюсь. Ищу, куда бы засунуть лишние экземпляры заявления. Засовываю в первую попавшуюся книжку.
Достаю пластиковую папку. Вкладываю туда первый экземпляр.
Иду по улочке, стараясь, чтобы никто не видел меня.
Дымент. Дип тоже разъясняет закон
Сижу в кабинете Перелыгина. Все не доходит очередь.
По-моему, в его кабинете давно следовало снять дверь, оставив открытый проем: так и так дверь нараспашку.
Товарищ нашалник,говорит молодой, с чеканным античным лицом таджик,большая просьба, товарищ нашалник. Очень большая у меня просьба...
Всегда с любопытством смотрю на Перелыгина, когда он ведет прием.
Кажется, главная черта Перелыгинаестественность: держит себя, как ему хочется. Вернее, пребывает в нормальном, обычном состоянии. Трудно это. Чаще всего, хочешь того или не хочешь, под посторонними взглядами немного «играешь на публику». А у Дипа иначе.
Знаю, какую манеру выработали для себя иные руководящие товарищи.
Войдешь к такому в резиденциювстает, делает несколько шагов навстречу, протягивает обе руки: «Здравствуйте, милости прошу». Широким жестом указывает на мягкое кресло. Ждет, пока сядешь. Опускается на простой демократический стул. «Я вас слушаю». Весь обращается во внимание. На столе ни единой бумажки, только авторучка с подставкой да блокнот формата Большой советской энциклопедии. Слушает не перебивая. Умело. Тренированно. Иногда записывает что-то. Зазвонил телефон. «Извините, пожалуйста. Одну минуточку». И в трубку: «Прошу через десять минут. У меня сидит товарищ». И снова тебе: «Извините. Слушаю вас». Стучат в дверь. «Прошу подождать. Восемь минут». А в глазахпустая любезность. Или, наоборот, любезная пустота. И не стоит эта вежливость куска бросовой породы. И ни черта не решит в конечном счете архилюбезный и вежливый начальник, и забудет о тебе, как только исчезнешь из сектора наблюдения его руководящих очей.
Другая категория: деляги. У них столыв полкабинета. Первичные залегания конторских папок. Наносные породы циркуляров и директив. Кипы старых газет. Развернутые простыни отчетов. Пики заостренных карандашей. Дымящийся вулкан в хрустальной, с блюдце пепельнице. Торопливое чирканье пером. Молчание в ответ на «здравствуйте». Минуты неловкого топтания посетителя. Короткаяне отрывая взора от столафраза: «Ну, что у вас там?». Сердитое напоминание: «Ближе к делу». Резолюция, написанная молча,все равно, будь то разрешение или отказ. Заключительное бурканьеможно принять и за: «Всего доброго» и за: «Катись ты к дьяволу». Долгие разговоры по телефону в твоем томительном присутствии. Раз и навсегда пришитая к физиономии маска: «Ну, чего вы пристаете, не видите, занят я вещами куда более важными, чем ваши пустяки».
Перелыгин работает, а не играет ни в деловитость, ни в дипломатическую вежливость.
Он может встать навстречу посетителю, а может и не встать (чащене встает, некогда и незачем, ногине казенные). Может протянуть руку, а может и не протянуть (в ней то карандаш, то сигарета, да и вообщеза день пальцы отвалятся, коли со всеми обмениваться крепкими дружескими рукопожатиями). То ли пригласит: «Садись», то ли не пригласит (чащенет: сидячий человек расположен к долгим разговорам, а Перелыгину действительно ведь некогда). Сказав это слово, не подумает повторять, если пришедший остался в вертикально-выпрямленном положении: не хочешькак хочешь, мне так лучше, быстрее. Звонит телефонПерелыгин либо отвечает, не обращая внимания на окружающих, либо приподнимает трубку и тотчас кладет на рычаги (чаще разговаривает, ведь попусту ему звонить не станут). Если ему в это время надо писатьпишет. Если надо оборватьоборвет. Разрешив что-тоне слушает благодарностей. Отказавне вступает в долгие разъяснения: «Понятно? Иди. Непонятнообратись в отдел кадров, растолкуют». Ничего не изображено такого особенного на его лице: ни преувеличенного внимания, ни руководящей утомленности: смешносмеется, противноморщится, убежденподдакивает, протестуетс ходу пошлет подальше. Ты не согласен? Дело твое. Пиши на меня жалобу. Да, на меня. Персонально. В данном случаев главк. Илив Совет Министров. Хочешь сейчасвот бумага. Не угодно здесьстрочи дома.