Глядя со стороны, можно подумать, что Перелыгин и не слушает даже иной раз. Но Дип слышит все и, когда наступает время, реагирует: «Ясно. Хватит. Давай заявку». «Понял. Не разрешаю. Иди. А у тебя что?» «Вот записка к Атлуханову. Двигай». «Не мели чепуху. Все. Работай»...
Мне представляется, что Перелыгин в состоянии вот так вотспокойно, не придавая значениявстать на сиденье коленками, опереться локтями на стол... Все мы любим, наверное, читать в такой позе дома, когда устали. А тоснять рубаху, сбросить ботинки, вытянуть поудобнее затекшие ноги. В этом не увидели бы ничего удивительного: Дип работает. Кабинет для неготакая же внешняя среда, как собственная квартира, пропыленный «газик», шахты, геологические канавы, механические мастерские, камнедробилка, стройплощадка, рабочая столовка, гараж, камералка... Эти все элементы равнозначны, всюду Перелыгин работает и живетестественно, так, как ему хочется в данное время, без игры и оглядки: «А что подумают?»
Товарищ нашалник,повторяет античный таджик, никак не решается, видно, сказать главное.
Перелыгин ему помогает:
Где работаешь?
В кузнечном цехе. Подручным,обрадованно докладывает таджик.
Ясно. Будешь проситься канавить. Не переведу. Все,говорит Перелыгин.
Он попадает в точку. Античный парень принимается канючить.
Товарищ нашалник, я тебя как человека прощу...
И как человек не отпущу,говорит Перелыгин.Надо кому-то и в кузнечном работать. Все.
Суть в том, что канавитьработа самая выгодная, хотя и тяжеленная. Можно за месяц зашибить до двух с половиной. Кому нужны деньгипросятся туда. В подсобных цехах заработокну сто двадцать, сто сорок, и нет полевых надбавок.
И нашалник цеха просит,неожиданно говорит таджик.На заявлении писал: просит.
Давай,говорит Перелыгин, разворачивает листок, вижу размашистую резолюцию: «Отказать».
Не дури мне голову,говорит Перелыгин.Грамотный? Так чтоменя за неграмотного считаешь?
Рвет заявление.
Иди. Что у тебя?
Этоуже следующему.
Женюсь, товарищ начальник,объявляет суховатенький, в клетчатой ковбойке и при галстуке.Мароченков моя фамилия. Три дня отгула положено.
Положено,говорит Перелыгин.На ком женишься?
На Гале Суриной, товарищ начальник. Из прачечной.
Ну да,говорит Перелыгин.На моей памяти у нее трое таких мужей было. Как липку обдерет и ускочит. Подумай. Я тебя постарше. Советую. Иди пока.
Следующийв синем лыжном костюме, кучерявый, рыжий, похожий, думается, на меня. Входит, как в свой дом, тянет Перелыгину руку, подмигивает мне. Знаю: Журавский. Начальник соседней партии. Номерной, засекреченной. С ним Перелыгин, скорее всего, потолкует о том о сем.
Я ошибаюсь. Дип торопится.
Как жизнь?спрашивает он приличия ради. Не ждет ответа на пустой вопрос. Задает с ходу второй:Зачем пожаловал?
Погодка-то какая отличная стоит, Дмитрий Ильич,говорит Журавский. Он тянет время, совершенно ясно.
Мерзкая погода,говорит Перелыгин.Выкладывай, что надо.
Солидол. Две бочки. Пропадаю,говорит Журавский, показывает на тощее горло.
Одну,говорит Перелыгин.У самого шиш.Берется за телефон.Атлуханова... Нариман,говорит в трубку,соседу выдай бочку солидола. Знаю. Выдай. Доверенность? Какая доверенность, сам начальник партии приехал, Журавский. Без накладной. Под мою ответственность. Что значитне дам? Много рассуждаешь. Выполняй. Все.
Не даст, Дмитрий Ильич, я его знаю,говорит Журавский.
И я его знаю,говорит Перелыгин.Иди получай. Отдашь через две недели. Не привезешь в срокприеду и отниму перфоратор. Твой, хваленый. Ну, катись, Журавский. Некогда мне. Может, загляну в субботу, готовь закуску.
Влетает Нариман. Без куртки, без галстука. С ходу:
Дмитрий Ильич, солидолу всего две бочки. И где накладная...
Тебе делать больше нечего?обрывает Перелыгин.А мнеесть.
Не дам солидол,говорит Нариман уныло и отчаянно.Как после доставать буду?
Что у тебя?спрашивает Перелыгин главбуха Джона Сидоровича. Нариман для него сейчас не существует. Атлуханов понимает и плетется к выходу, за ним, подмигивая мне, шагает Журавский.
Сейчас прибудет самолет с деньгами,говорит Джон.Машину бы, Дмитрий Ильич.
Звони Паштенке. Транспорт в разгоне. Пусть пожарку выделит.
Это Перелыгин озорует. Машины есть, хотя бы его персональный «газик», поскольку сам Дип восседает в кабинете. Но Джону всегда выделяет либо пожарку, либо «скорую помощь». Прямая и нехитрая символика: бухгалтерия вечно «горит» с деньгами. Наш «министр финансов» давно понял намек и все равно каждый раз обижается, это веселит Перелыгина.
Отправляйся,говорит он.Получка завтра? Не забудь с Бжалавой рассчитаться, он крепко выручил, прохвост. Не заскучал?это говорит мне.Потерпи. С тобой разговор особый.
И не дожидается, что я скажу.
Давай,говорит он Наговицыну, тот стоит у дверей. Наговицын ковыляет к столу, раскрывает папку, Дип подписывает одну бумагу за другой, будто даже не глядя. На самом деле он успевает ухватить существо. Подписывает и говорит по телефону:
Никогда не повторяй дважды. Слышал. Сказалдам. И нечего трезвонить попусту. Откуда звонишь? А почему не с шахты? Запомнитвое место там. И нигде больше. Увижу в поселке днемчитай на доске приказов. Все.
И вдруг хохочет.
А к Локтионову жена приехала. Ну, к бригадиру проходчиков. Два месяца томился мужик, аж норму сбавил. Приехала, как миленькая. Привезла ему тещу. Какого-то шуряка. Вот подарочек!
Не подпишу,говорит Наговицыну, кидает в корзину.Липа. И не подсовывай. Уже пробовал раз. Помню. Мало ли чторабочком. Директорскому фондуя хозяин.
Наговицын виновато склоняет голову. Спорить с Перелыгиным не смеет. Ни при каких обстоятельствах.
Чего шумят?спрашивает Перелыгин, прислушиваясь к голосам за перегородкой, там коридор.
Прослышалиденьги будут выдавать,поясняет Наговицын.
До завтракассу на замок,говорит Перелыгин.Передай Атлуханову: одеколон с прилавков изъять. На склад. На два дня.
Понятно и это: с получкиу нас же сухой закон!могут найтись любители выпить одеколончику.
Иди,говорит Перелыгин Наговицыну.А липу не подсовывай. Нашли остронуждающегосяКольцова. Меньше за бабами ухлыстывать надоцеле́й получка будет.
Наговицын молчит. Наговицын возражать не станет в любом случае. Не та натура.
Никого не пускай пока,говорит Перелыгин вдогонку. Но поздно: врывается Коноваловиз бригады проходчиков. Один из лучших у них трудяга. Кладетнет, швыряетскомканный листок. Перелыгин расправляет, а Коновалов тем временем кричит:
Молоко шахтерам положено? Положено. А когда выдавали? Морковкина заговенья дожидаетесь? Каскетки всем пятьдесят восьмой размер выдали, богу на смех... Давайте расчет, к хреновой матери.
Проходкаузкое место, на шахте нелады, вся наежда на бригаду Локтионова. Может сорваться план.
Демагог,говорит Перелыгин.Болтун. Баба. Иди в отдел кадров. Мотай подальше.
Коновалов смотрит ошарашенно. Ясно: заявление катал сгоряча, хотелось поорать вдосталь, удирать нет смысла, заработки у проходчиков отличные, и вообще с ними Перелыгин изрядно-таки нянчится, даже квартиры выделил без всякой очереди. Коновалов знает все это.
Дмитрий Ильич,говорит Коновалов, он сразу точно сделался меньше ростом, и голос другой.Товариш, начальник,он тянется к заявлению. Перелыгин прихлопывает листок широченной ладонью.
Все,заявляет Перелыгин.Разговор окончен.
Отдел кадров,говорит в трубку.Отдел кадров? Зайдет Коновалов. С шахты. В приказ: уволить за нарушение трудовой дисциплины. Сегодня. Да, с двухнедельным пособием.
Дмитрий Ильич,просит Коновалов.Я ж только-только семью перевез.
Обратно увезешь,говорит Перелыгин.Сегодня у меня митингуешь, завтрана шахте. Нытиков не терплю. Хочешь жаловатьсяиди в рабочком. Скажи, что уволили без согласования с ними. Наговицын!Дип чуть повышает голос.Не впускай пока никого.
Остаемся вдвоем.
Сейчас выну из папки заявление. Чистенькое. Отпечатанное на машинке. Правда, с неровными строками. Зато буквочки расположены симметрично. Перелыгин посмотрит мельком, прицелится красным карандашом, начертает: «ОК. В приказ». И молча вернет мне. Или нет, скажет: «Трус. Дезертир. Демагог. Катись отсюда к такой, вот такой, и еще разэтакой матери».
Илине так. Перелыгин встанет, положит руку на плечо. «Что ты выдумал, Марк. Не такая уж тягостьпереживете. Не такое нам приходилось. Я вот двадцать лет полюю, и в город пряником не заманишь, а вы молодые, у вас все впереди. Кроме того, сам понимаешь, для геолога полеглавное. Не по глупости же выдумали директиву. Ты заявление забери, никто больше не знает я и ты. А с ребятами потолкуем вместе, ты подумай, как и что».
Нет, не скажет этого Дип. Ему ли разводить сюсюканье. И я еще не помню, чтобы Перелыгин кого-то задерживал на работе. Разве что приказывал трест. У Перелыгина известное правило: работаешьработай. Не хочешьне надо. Подневольный работникне работник. Лучше один настоящий, чем два плохих. Вот какая у него теория.
Молчу и терзаю «молнию». Знакомый перелыгинский лексикон, подобающий таким случаям, вспоминается мне. Хотя разве это самое страшное... Тяну замочек «молнии». Он сухо трещит, папка понемногу разверзается.
Вот что, Дымент,говорит Перелыгин без эмоций.Хотел тебя вызывать, хорошо, что сам догадался прийти. Разъясни своим: каждый имеет полное право уйти по собственному желанию. Держать не стану: закон есть закон.
Чувствую себя не лучше Коновалова, гляжу опешенно. Держать Перелыгин никого не держит. Увольнять, коли провинился,сразу, без разговора. Но такого, чтобы авансом предлагал уматывать, еще не случалось.
А я-то рассвирепел на Романцова. Что, сговорились, что ли? Ну да, сговорятся ониДип и Романцов... «Две вещи несовместные». Или, зло вдруг думаю я, просто не очень мы здесь нужны?
Ничего не успеваю ответить, дергаю «молнию», она потрескивает, похоже на электрический негромкий разряд.
Разъясни,говорит Перелыгин.И если кто захочет, пусть катится на легком катерезнаешь, куда? Трусы и дезертиры, хлюпики всякие мне тут не нужны. Понял?
Теперь я все понял. В технике это называется испытанием на прочность. Конечно, Перелыгин рискует. Хотя как сказать. И в самом деленадежный работник лучше двух колеблющихся. Двух трусов. Двух потенциальных дезертиров.
Мне Романцов уже разъяснил,говорю, стараясь быть небрежным. Листок будто ворочается в папке и вот-вот выпрыгнет наружу. Застегиваю «молнию».
Успел он, значит,раздумчиво говорит Перелыгин.Ну, хорошо...
Тон достаточно грозный, я не могу понятьпочему.
Я пойду, Дмитрий Ильич?спрашиваю я и собираюсь встать. Но тотчас догадываюсь: уходить нельзя. Перелыгин ведь может догадаться, зачем я заявился, если тотчас уйти.
Да,говорю я,Дмитрий Ильич, я насчет машины. Хорошо бы закрепить постоянно, а то с Паштенкой каждый раз скандал.
Перелыгин смотрит пристально ия становлюсь жалок себе,кажется, понимающе. Молчит и смотрит. «Щенок,думает, наверное, он,вижу насквозь, и лепет твой детский в расчет не принимаю. Струсилтак прямо и скажи, нечего сотрясать воздух пустыми словесами».
Так вы распорядитесь, Дмитрий Ильич?повторяю я с жалким упорством.А то неладно получается.
Распоряжусь,говорит Перелыгин.Вечером к вам не пойду. Разбирайтесь сами. Не мальчики. Сопли вытирать не стану, если распустите. Иди, мне работать надо.
Шагаю по улице, и листок ворочается в папке. Если порвать его прямо здесьветер разнесет клочки...
Ивашнев. Вечер в «Отеле Мушук»
Женщина была громадна, костиста и гудела басом. Она из вежливости пыталась подняться хотя бы до контральто, но это удавалось плохо.
Здравствуйте,говорила она.Александра Павловна меня зовут, а больше кличут тетей Сашей, а ваше, простите, имя-отчество?.. Очень приятно, милости просим, сейчас я постель перестелю, чайничек поставлю.
Гостиницатак именуют здесь с ноткой горделивости общежитие для приезжих. А еще называют«Отель Мушук»...
Продолговатая низкая комната. Старыми одеялами наглухо закрыты окнаот зноя, от песка. Длинный стол покрыт клеенкой, шесть кроватей вдоль стен. Тумбочки, похожие на солдатские. Цветистые ватные одеяла. Плоские подушки. Ведро на подставке. Печка с выпяченным пузом. Голая электрическая лампочка. Три легоньких стула с фанерными сиденьями.
Не поглянется у нас после столицы,говорит баритоном Александра Павловна и смотрит несколько заискивающе.Бедно живем, конечно, разве ж это гостиница. Сейчас закипит чаек, вы не беспокойтесь.
Спасибо,говорю я.Присели бы.
Ничего,отвечает она.И оладушек я из столовой прихватила. Надолго к нам?
Не знаю еще. Видно будет.
Бедно у нас, конечно,повторяет Александра Павловна.Зато романтика у нас,вдруг выпевает она самым настоящим контральто. Мне хотелось засмеятьсятак забавно получилось у нее, и так неожиданно прозвучало знакомое слово.
Романтика, да,говорю я, и Александра Павловна радуется моему согласию, объясняет:
Золото. Крупнейшее, сказывают, в стране месторождение. Дисперсного характера.
Она явно повторяет чужие слова.
Интересно,говорю я и думаю: поскорей бы выпить стакан очень крепкого чая и лечь, слишком за сегодняшние сутки много километров, людей, впечатлений. И хорошо бы хоть ненадолго остаться одному.
Александра Павловна уходитполовицы взвизгивают под ее ногами,вскоре приносит чайник, пиалу и оладьи, кусок сахару на тарелке, зачем-то еще извиняется и так же громко исчезает.
Чай горяч, но жидковат, а оладьи холодны и будто нарезаны из пласта резины. Пью, неумело держа пиалу, старательно съедаю несколько оладий, скидываю туфли, покрытые белой пылью и ставшие тесными, закуриваю, ложусь, поставив рядышком на пол вместо пепельницы бутылку, отысканную в тумбочке. Это напоминает студенческие времена.
Долго лежать не пришлось, в дверь постучали как-то вкрадчиво, я крикнул: «Да!»но меня, должно быть, не слышали, опять стучали, приходится вставать, чтобы распахнуть дверь.
Извиняюсь,говорит белесый, в соломенной узкополой шляпе и куртке с накладными карманами, глаза у него хорошо смазаны и катаются, будто шарикоподшипники, легко и беззвучно, именно беззвучно.Извиняюсь за беспокойство. Сосед ваш, извиняюсь.
Протягивает неприятную ладонь.
Сазонкин, Игнат Петрович, дело прошлое,говорит он.Заместитель главного инженера по технике безопасности.
Ивашнёв.
Как же, слыхали,явно врет Сазонкин, усаживается за стол, не снимая шляпы.
Давно здесь работаете?спрашиваю я, лишь бы что-то сказать. Сазонкин рад завязке беседы.
Второй год манту́люсь,говорит он с непонятной злорадной горделивостью.Второй год.
Как вы сказали?переспрашиваю я.Мантулитесь?
Мантулиться,говорит Сазонкин хвастливо,маяться, значит. Не слыхали такое слово? Запишите в книжечку, пригодится, как писателю. Мантуеда такая здешняя, навроде пельменей. Дело прошлое, умнешь две-три пиалки, потом несколько дней животом скучаешь, вот и придумали такое слово.
Забавно,говорю я, и Сазонкин польщенно хихикает.
Небось романтику приехали описывать, дело прошлое?говорит он, усаживается поудобнее, явно целится на долгий разговор, но шляпу не снимает.А какая тут романтика, честно говорю. Дали бы мне в городе, как здесь, две тысячи по-старомуда пропади она пропадом, эта пустыня. Простите, я рассуждаю в зоне собственного носа, конечно. Сами подумайтепесок да хибары эти. Обратно жестоловка: цены, как в ресторане, и для итээр отдельного зала нет, стой с работягами в очереди перед амбразурой, а народ некультурный, дело прошлое. А вы, извиняюсь, от какой газеты корреспондент? Критиковать нас, грешных, приехали, наверно?
Нет,отвечаю я.Не критиковать.
Сазонкин глядит хитровато. «Знаем вас,думает, должно быть,скрываете, дело прошлое? Но и мы не лыком шиты, знаем, как с корреспондентами разговаривать, мы своего не упустим».
С той минуты он говорит почти без умолку. Таких типов я знаю. Встречались не разлюбители посплетничать, вылить перед «товарищем корреспондентом» ушаты помоев в расчете на то, что легковерный журналист «продернет в газете».