Андрюс кривит губы, его лицо искажает сладкая улыбка победителя, и он, окинув все вокруг хозяйским взглядом, спешит к гумну.
Телегу оставь! Телега моя.
Человек с автоматом за спиной выталкивает телегу с гумна, но Андрюс прикладывается плечом к грядкам, упирается, и телега ни с места.
Отойди! хрипит человек с автоматом.
Моя, говорю же
Твоя! Все твое! Лошади, коровы Тут все твое, а что кулацкое? А ну-ка отойди!
Человек сбрасывает со спины автомат и подходит к Андрюсу. Андрюс стоит, прислонясь к телеге, и не думает отступать.
Своего не отдам!
Глаза у человека черные, блестят.
Вот и Тересе может сказать. Тересе!
Тересе растерянно смотрит на человека с автоматом.
Его телега, Андрюса, говорит она, а человек вдруг оборачивается и впивается яростным взглядом в нее.
Вот хапуги! Нажиться, руки нагреть!..
Тересе все пятится, пятится.
Тересе, ведь одна корова, эта черно-белая, твоя! Слышишь, скажи им, а то увезут. Одна твоя, черно-белая, а которая со звездой моя Нельзя молчать, Тересе! Не отдавай коровы, Тересе, скажи, что твоя! шипит Андрюс. Уведут, холеры, и пиши пропало. Скажешь, они за ней смотрели? Мы смотрели, наша!
Тересе пялится на вооруженных людей.
Тересе
Мне ничего не надо.
Спятила!
Тересе поворачивается, уныло бредет в избу.
Андрюс оглядывается в поисках помощи и радуется, завидев Скринску.
Поднимается солнце. Большое, алое, искрящееся, как отменно раздутый горн кузнеца.
Со двора с визгом полозьев вылетают трое пароконных саней. На первых, которыми правит посланный с обозной повинностью Аксомайтис, сидят Маркаускасы и четверо народных защитников.
Лают-заливаются деревенские псы, гремят цепями, а в окнах придорожных изб видны испуганные лица. Никто не выйдет к воротам, никто не скажет «прощай».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
И днем и ночью как с петлей на шее. От слухов да толков голова идет кругом. Поди угадай, кого слушать, кому верить. На одном конце деревни, слышишь, поют:
Выходила на берег Катюша,
На высокий
На другом иная песня:
Литовец, прикуси язык
Тересе даже уши затыкает. Куда ни пойдет, за что ни возьмется, всюду преследуют ее страх и неуверенность, а сердце, кажется ей, перегорело и на его месте кусок угля. Но руки опускать некогда. Надо вертеться вьюном и всюду поспевать хутор просторен и пуст, неужто бросишь все на ветер. Как и при Маркаускасах, утром и вечером проторяла она тропинку в огиб ольшаника. По сугробам и гололеду, по весенней распутице и по лугу, желтеющему одуванчиками да лютиком.
Прилетели аисты, сели на гребень крыши гумна, долго стучали, глядели на потрепанное ветрами гнездо, на опустевший двор и черные поля. Качали головами, хлопали крыльями, а потом с разбегу взмыли в облачное небо и долго кружили над хутором, словно не веря это ли их родное гнездо? Снова опустились на крышу, разгуливали по ней, сердито кричали. Тревожные, испуганные. Но дни выдались теплые, пора было чинить гнездо, заботиться о потомстве. Надо было жить и продолжать род аистов. Прилетела чужая пара аистов, и над гумном долго стукались клювы, хлопали большие крылья, летали перья. Тересе с грустью смотрела из окна на сражение аистов и наконец обрадовалась: «Отогнали негодников, защитили родное гнездо» Но в один прекрасный день шла мимо гумна и увидела на земле два разбитых серых яйца. Недалеко от гнезда уныло стояли на крыше аисты ветер ерошил перья.
К чему бы это аисты яйца из гнезда выбросили? спросила Тересе.
Я не колдун, ухмыльнулся Андрюс. Потом всерьез добавил: Может, засуху чуют. Говорят, перед засухой они яйца выкидывают.
Тересе вскоре забыла об этом, заботы затянули ее, как в омут. Ночью гремят выстрелы, небо освещает зарево пожаров; днем приходят вести одного убили, другого топорами изрубили, а там выкурили бункер, словно осиное гнездо Если б не мать, Тересе и не знала бы о всех этих ужасах ведь в деревню носу не кажет, а Андрюс ей не рассказывает. Если Тересе о чем-нибудь обмолвится, негромко брякнет: «Ага, говорят», и весь разговор. Ничего не видел, не слышал и не знает. Видно, и у него кусок хлеба поперек горла стоит.
А поля уже пахнут свежим хлебом. Ни гари пороховой, ни дыма пожаров здесь не услышишь; в длинных и тучных колосьях хлеб. Но Тересе не знает она сомневается, что это уже хлеб ее снов, каравай которого держит Андрюс, вдруг кусок его застрянет в горле Что посеял Маркаускас, то пожнет Андрюс. Ох, Андрюс тоже сеял, что правда, то правда; но его рожь в ложбинке, где супесь; осенью она вымокла, пошла плешинами, выросла редкая, хилая, колосья терялись в зарослях бурьяна. Стоит ли ему там маяться, когда рукой подать, на суглинке, рожь в человеческий рост, два-три взмаха косой и сноп
Пот заливает глаза, разъедает, словно соль рану. Тересе ничего не видит под ногами, но с прокоса не сходит набирает в охапку аккуратно скошенные стебли, стягивает перевяслом, закручивает концы и кладет наземь сноп длинный и прямой, шелестящий остьями колосьев. Не распрямляя ноющей спины, тыльной стороной ладони проводит по лбу и снова, спотыкаясь, догоняет далеко ушедшего Андрюса. Тересе нельзя отставать; у Андрюса не будет повода подумать, а то и сказать: «При Маркаускасе-то как наскипидаренная, а теперь плетется нога за ногу»
Андрюс кончает прокос, плюет на стертый оселок и принимается править косу.
Солнце высоко. Сонное, мглистое, неяркое, а земля раскалена, словно по́д печи. Все обмерло, пожухло.
Андрюс ступает по жнивью не спеша, размеренным шагом, неся в руке наточенную косу. Даже на плечо не положит. Проходит мимо словно тень, без звука, не останавливаясь ни на миг.
Чах, чах, чах! машет косой Андрюс, глядя на ложащуюся рожь, и, кажется, только о ней думает и видит только ее.
Прокос длинный. Тересе кладет сноп и часто дышит пересохшим ртом. Воздух спертый, духота, хоть бы ветерок подул душа бы ожила. Но тихо, покойно, даже ости обвисших колосьев не шелохнутся.
Передых, говорит Андрюс, бросая на сноп косу. Стоит, свесив руки, и смотрит на семенящую по прокосу Тересе. Вдруг сам наклоняется, в два приема набирает полную охапку стеблей и расстилает у ее ног. Тересе скупо улыбается и, разделив охапку пополам, связывает два большущих снопа.
Передых, Тересюке, повторяет Андрюс и, выйдя на лужок, садится в тени ивы.
Тересе снимает платок и проводит им по замурзанному лицу, по глазам. Сбросив шлепанцы, босиком идет по лугу, исчезает в малиннике за кустами ивняка и зарослями ольхи.
Андрюс ложится на спину. Сквозь пропотевшую рубашку пробивается приятная прохлада. Вот лежать бы так и лежать, утонув в траве, слушая мирный шорох жучков, забыв об огромном и запутанном мире, забыв даже, кто ты, откуда и куда идешь. Не твоей голове понять, что творится вокруг, даже самого себя тебе не понять; ты знаешь одно надо жить, надо взять причитающееся за труд этого дня и за пот долгих лет. И сейчас! Ведь сейчас все у тебя под рукой и все твое!
Хочешь?
Андрюс приоткрывает глаза. Тересе стоит рядом: платок сполз на плечо. Ее коричневые ноги исчирканы стерней, в царапинах до колен. Коленки серые, а кожа бедер белым-бела
Дай руку.
В большую и жаркую ладонь она ссыпает щепотку малины. Мягкие ягоды щекочут задубелую кожу, словно губы ягненка.
Тересе отступает на шаг, садится, потом расстилает под головой платок и растягивается. Она слышит, как чмокают губы Андрюса, краем глаза видит, как вздымается его грудь.
Вкуснота! говорит Андрюс. Он отбрасывает руку на траву, и пальцы, нащупав щавель, обрывают листочки.
Канава пересохла, воды ни капли.
Надо было из дому прихватить.
После обеда возьму кувшин.
Небо высокое, тусклое, без облачка. «Только бы не начались дожди, думает Тересе. В косовицу обычно как заладит»
Когда еще уберем эту рожь вздыхает она и кладет руку совсем рядом с беспокойной рукой Андрюса. Пальцы касаются пальцев и, словно испугавшись, застывают.
Только начали, Андрюс сжимает кончики ее пальцев мягко, как бы в истоме.
Ни конца, ни края не видать.
Андрюс покрепче стискивает пальцы девушки.
Управимся, Тересюке. Со всем управимся, и увидишь, как заживем! Лучше, чем Маркаускасы жили.
Тересе улыбается, глядя на густые ветки ивы. Сама не знает радоваться ей или нет? Она хотела бы радоваться, конечно, но как тут
Мы же на чужом
Рука Андрюса отталкивает руку Тересе и снова принимается за травинки. Выдергивает и отбрасывает подальше.
Не придуривайся. Тут все наше! На-ше!
Как знать
Может, Андрюсу и нет разницы он уж такой Ему на все наплевать ходит в штанах Маркаускаса, в сапогах Маркаускаса, и хоть бы хны. «Я тут хозяин!» словно говорит он. Одна Тересе никак не может в это поверить
Снова встречаются их пальцы и сплетаются, словно корни ольхи.
Послушай, Тересе, я жду, когда мы Сама знаешь, Тересе, говорит Андрюс, не поднимая головы, все еще лежа на спине. А то какая у нас жизнь? Не жизнь это
Тересе кончиком языка проводит по спекшимся губам. Но и язык сухой.
Мы с тобой каждый день
Пальцы Андрюса что жар из печки.
Приходит ночь, и тебя нет.
Жар из пальцев Андрюса вдруг хлынул в руку Тересе, и вот он уже у нее в груди.
Андрюс приподнимается на локте, поворачивается лицом к Тересе и смотрит на девушку странно сверкающими глазами. Потом медленно наклоняется, он все ближе, Тересе слышит, как он тяжело дышит, чувствует на своем лице шершавые губы, и ее обнаженные руки обхватывают крепкую шею Андрюса, словно ржаной сноп.
Андрюс
Тересе
В этих негромких мучительных словах все любовь, преданность, желание забыться, убежать
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осенью работ поубавится, тогда и свадьбу сыграем. А вот в костел твоя мамаша меня не затащит!
Тересе одергивает платье и, подогнув ноги, ложится на бок. Расчесывая пальцами густые волосы Андрюса, разделяет слипшиеся от пота прядки.
Как ты скажешь, Андрюс.
Я так!
Кликнешь, я все брошу и прибегу.
Кликну, Тересе. Вот погуляем тогда, мочи нет.
Валюкене туфли продает. Лакированные, с ремешком да пряжкой. Сала просит.
Отрежь от куска. Валюкене спекулянтка, но туфли возьми.
Пять кило сала
Пять? Может, за четыре отдаст
Андрюс садится, обхватив руками колени. Его глаза с жадностью впиваются в ржаное поле, и он внезапно все забывает, и ее, Тересе, лежащую рядом, и свои слова о женитьбе. Все исчезло, растаяло, как туман на ветру, и осталась рожь, главная и единственная забота. Андрюс глубоко дышит, широко открыв рот, втягивает в легкие крепкий, густой ржаной дух, такой живительный и сытный, что невидимые руки поднимают Андрюса с земли и ставят на ноги.
Лучи солнца, нечаянно пробившись сквозь густую листву ивы, освещают лицо Тересе. Она прикрывает глаза рукой и сквозь дрожащие ресницы видит, как Андрюс сует под мышку косу и плюет на оселок. Дзир-дзар! Дзир-дзар! звук дребезжащий, как будто бьют по треснувшему чугуну, в ушах гудит.
Шаги Андрюса затихают.
«Хватит валяться, хватит», стучит кровь в висках. Понежить бы еще усталые руки и спину! Но шагов Андрюса не слышно, ушел.
Тересе встает и, подняв с земли платок, торопливо бежит по колкой стерне.
Аксомайтис сидит на крыльце амбара, в тени, и лупит молотком по снарядной гильзе, зажатой меж колен. Дужка от старого ведра прыгает в руке, еле удержишь.
Что это вы делаете, папа? спрашивает Болюс.
Не суй нос, а то оттяпаю.
Аксомайтис отмеривает пядь от конца прута, сгибает большой палец до костяшки указательного, подняв, примеривает на глаз и снова принимается лупить уже острым концом молотка.
Дужку испортите, говорит сын.
Зимой отец вытесал поленце, обстругал со всех сторон, натянул на него дужку от старого ведра, и ребенок, привязав веревкой к башмаку эту «рельсу», катался по обледенелой тропе от избы до хлева; потом даже на замерзшем болотце пробовал. Сколько раз падал, ушибался, но было весело! На что теперь отцу дужка?
Вы бы лучше мне новый конек сделали
Куплю.
А если не купите?
Башмаки обещал, разве не купил?
То башмаки.
Куплю все, что надо.
Мне очень надо, папа, канючит Болюс.
Сбегай посмотри, где корова.
Мальчик убегает.
Аксомайтис улыбается, провожая взглядом сына, но улыбка эта короткая и тревожная. Он переламывает дужку, длинный конец швыряет на крыльцо, а короткий разглядывает, вертит в руках. «Дурак ты, Казис, говорит он себе. Как будто это поможет? Помолчав, он стукает молотком по дужке и добавляет: Спору нет, если в дверь»
В среду постучали в окно. Была ночь, и Аксомайтисов разбудило негромкое постукивание по стеклу. Казис первым поднял голову и прислушался.
Магде, потрогал он жену.
Я не сплю. Слышу.
Казис почувствовал, как задрожало жаркое тело жены, и, выбравшись из кровати, босиком зашлепал по комнате. Осторожно приподнял краешек дерюжки, посмотрел во двор. У высоких ив маячила тень. Другая тень двигалась у забора. Под окном человека не было видно, какое-то время стояла тишина. Вдруг за стеклом появилась белая рука, и Аксомайтис, вздрогнув, отпрянул. Снова раздался стук.
Что делать? прошептал он; то ли у жены спрашивал, то ли у самого себя. Что делать-то?
Боже мой, боже!.. стонала Магде.
За последней коровой пришли! Мало им телки? Все заберут, живьем нас съедят
«За то, что перед большевиками выслуживаешься, сказали они тогда и объяснили: За то, что помогал Маркаускасов увозить» А теперь?.. Кто знает, за что теперь.
Папа, я боюсь, прошептал Болюс, а Петруте юркнула в кровать к матери. В колыбели заплакал маленький Антанелис.
Казис в бессилье сжимал тяжелые кулаки. Все тело как бы налилось свинцом.
Боже ты мой Казимерас, лепетала жена, обняв девочку.
Аксомайтис натянул штаны, взял в руки деревянные башмаки.
Будь что будет, дверь не открывай!
А ты?
Я бегу. Не могу я!.. Закроешь окно.
Он ушел в боковую комнатушку. Окно в палисадник было не заслонено. Посмотрел в него, отцепил крючки, бесшумно открыл обе створки и, перешагнув подоконник, сполз на грядки. Босые ноги почувствовали прохладу росы на цветах. Полежал за кустом пионов, прислушался. Кругом была тишина. В воздухе витал запах пионов, острый и хмельной. С чистого неба поверх яблонь глядел стертый диск месяца, где-то в кустах засвиристела ранняя пташка. За избой громыхнуло окно.
Аксомайтис перебрался через низкую изгородь и бросился между яблонями. Бежал, нагнувшись, трусливо оглядываясь, словно вор. В одной руке башмак, в другой второй. «А если они дверь будут ломать?!» подумал уже у ольшаника и остановился как вкопанный. Замерло сердце, застыло, а потом так трепыхнулось, что, казалось, выпрыгнет из груди. Казис смотрел издали на смутные очертания своего хутора, и его охватил ужас. Не за себя за жену и детей. И слушал, не закричит ли кто жена или дети. Всем телом подавшись в сторону хутора, с башмаками в руках, он слушал не только ушами и широко открытым ртом, и расширенными глазами, готов был каждую минуту броситься назад. Но там, на хуторе, только пес лаял. Нет, нет, ему нельзя возвращаться. Он должен что-то сделать. Ведь решился же на что-то, убегая из дому. Никак он не мог вспомнить, решил что-нибудь или нет, когда прыгал из окна. Искать помощи в деревне, будить мужиков? Но пойдет ли кто на них с голыми руками?.. С палкой против их винтовок? О, если б случились народные защитники! Но они сейчас в городке, а до городка десять километров.
У Аксомайтиса заныла правая нога, видно, напоролся на ветку. Он надел башмак. И тогда у него мелькнула мысль он ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Забрался поглубже в кусты и изо всей мочи закричал:
Разбойники напали! Разбойники! Спасите, люди добрые!
Пронзительный голос Аксомайтиса разорвал ночную тишину, несся над полями словно удары по рельсу.
Люди добрые, разбойники!
Проснулись собаки в деревне, залаяли на всех концах, завыли. Но Казис оцепенел от новой мысли. А если они побегут на голос и сцапают его? Его крик словно пальцем показывает, где он. Нет, он не может тут стоять. А куда уйдешь, куда убежишь со своей земли?