Аксомайтис забрался поглубже в ольшаник. Темно в чаще, не найдут. А если наткнутся нечаянно?
Забрался на березу, высокую, густую, и почувствовал себя в безопасности. До зари сам черт его не отыщет, а при свете они гулять не любят.
Разбойники! снова завопил он, и даже листва в ольшанике загудела от его крика.
Собаки в деревне лаяли все яростнее, и от шума, который они подняли, вряд ли кто мог еще спать. Но не загорелся ни один огонек, ни из одного дома не вышел человек.
Люди!
Аксомайтис просидел на березе до утра ни жив ни мертв. Когда на рассвете он вернулся домой, жена застонала:
Боже ты мой, что теперь будет! Они-то ушли, как только ты закричал Но что теперь будет? Они ж не простят
Казис сел на лавку и подпер руками тяжелую голову. Молчал, сам не знал, чем все это кончится
Мастеришь, Казимерас
В ушах железный звон, и молоток в руках вдруг превращается в пудовый молот.
Перед ним Андрюс без пиджака, руки в брюки, и Аксомайтис моргает, глядя на соседа, а его лицо проясняется.
Присаживайся.
Крюк?
Да вот, постукиваю Из-за каждой чепухи к кузнецу не побежишь
Аксомайтис не говорит, для чего крюк, а то пристанет с расспросами: никак ночью гости к тебе приходят? Ночью к нему никто не приходит, и Казис ничего не знает. Да, кричал, ну и что? К нему в хлев пытались забраться. Воры, конечно. Будто воров не бывает? Нет, в то утро он и не заикнулся никому о бандитах. Только скажи, сразу пронесется по всей деревне, и тогда жди парней с винтовками, которые спросят: «Бандитов покрываешь? Почему нам не сообщил? Рука руку, да?..» Будто они поймут, что ждет тебя за такое сообщение.
Отменный крюк.
Андрюс вроде ничего больше не замечает.
Поросята из хлева выскакивают. Надоело за ними бегать. И жена зудит: устрой да устрой хорошую запорку
Теперь-то уж не выскочат
Не выскочат
Аксомайтис переводит дух, тыльной стороной ладони смахивает со лба пот и, откатив ногой гильзу, лезет в карман за кисетом. Но Андрюс первым достает пачку.
Папироску возьми.
Одна солома. Самосад позабористей, говорит Казис и думает: «Однако быстро ты барином заделался. Ловкач»
Я тоже до сигарет не охотник, признается Андрюс. Да вот был в городе и прихватил Ни тебе резать табак, ни крутить. Готовый товар, вот что хорошо.
Два голубоватых дымка рассеиваются над головами, перебивая терпкий запах растущего у забора донника и сладковатый спелого тмина. Из открытой двери избы выбегает Магде, высокая тощая женщина, с попискивающим младенцем на руках, и, взяв у изгороди мотыгу, босиком шлепает на огород. У кучи хвороста суетится рябая наседка, скликая разбежавшихся цыплят.
Казис сидит, не выпуская изо рта самокрутки, прищуря глаз дым разъедает. Небольшой у него хуторок, можно сказать, пустой, но жить можно. В те времена, правда, самой малости не хватало, и пришлось бы сложить пожитки в котомки и отправиться куда глаза глядят с живым и мертвым инвентарем сидел в кармане Маркаускаса. Но времена вдруг переменились, литы сменились рублями. Аксомайтис продал на базаре барана и отдал весь долг. Не выдержав, так расхохотался тогда, что хутор заимодавца зазвенел, словно просторная горница, а сам Маркаускас почернел, побелел, снова почернел лицом, что-то пискнул сквозь зубы, но промолчал.
Что и говорить теперь жить можно, все на иной лад! Только вот ночью и люди разное говорят
Не слыхал, в Мачюнай колхоз
Андрюс приподнимает голову:
Вот и сунули в мешок.
Казис плюет на окурок, бросив наземь, аккуратно растирает каблуком такая сушь, с огнем шутки плохи.
В воскресенье брата видел, рассказывал. Он тоже записался. Говорит, сложили, что у кого есть, в кучу, работать будем и жить.
Кто знает
Не моего ума это дело, Андрюс, но я так прикинул: власть не захочет, чтоб нам стало хуже? Тогда и ей придется туго мы ведь и рабочего в городе и саму власть питаем.
Будет видно, Казимерас. Никто ничего не знает Андрюс разводит руками, качает головой.
Вот что я думаю: управлюсь-ка с косовицей и не поленюсь, съезжу в Мачюнай. Своими глазами все увижу, пальцами пощупаю и тогда скажу: так-то и так-то
Езжай, недовольно бросает Андрюс; он бы словцо покрепче ввернул, но это сейчас некстати.
А вот и съезжу! кипятится Аксомайтис. Еще перед копкой картофеля выберусь! Замолкает и думает о чем-то. И еще говорит брат: выбрали они председателя, тот две недели попредседательствовал, пришли ночные и кокнули.
У нас вроде не слыхать.
Аксомайтис сглатывает горькую слюну и говорит тусклым голосом, пряча обиду:
У нас, как у Христа за пазухой. Под крылышком у Сокола живем.
Люди не ругают Сокола.
Смотря кто
Аксомайтис лишнего не скажет, понимает: лучше держать язык за зубами. Да и что он может сказать, сам-то ведь ничего толком не знает, сидит как мышь под метлой. Слышал разговоры, что Сокол как-то застал мужиков, распиливающих уже срубленную сосну, поставил их на колени и пригрозил, чтоб не воровали лес, не уничтожали деревья. Велел и другим передать. Говорили, однажды Панцирь набросился на человека, почему тот долго дверь не открывал; выставил автомат вот-вот выстрелит, но Сокол заступился. Всякое говорят. Известное дело разговоры «А кто твою телку угнал? мелькает мысль. А кто ночью в окно стучался?» Казис сжимает кулаки и даже не чувствует, как сгибает крюк.
Андрюс встает, потягивается, широко расставив ноги. Рубашка выбивается из брюк, широкие рукава сползают, обнажая до локтей жилистые руки. Шея наливается кровью. Зачем он сюда пришел? Аксомайтиса никогда не поймешь то он такой, то сякой; вечно норовит уколоть человека, говорит и не договаривает. И как теперь о своем деле сказать? Андрюс-то к таким хлопотам непривычный. Это его всегда звали, ему приказывали. И в голову не приходило, что настанет день, когда Андрюсу не хватит его собственных рук. И двух рук Тересе в придачу четырех рук ему уже мало. Понятно, женится вот на Тересе, дети пойдут, те подрастут, помогут, но когда это еще будет? Работа не ждет, рожь на корню. Нет, иначе никак не выкрутиться, и пусть Аксомайтис не думает, что Андрюс черт-те куда оглобли воротит.
Рожь убрал? спрашивает он.
Вчера. Сегодня после обеда, может, привезу воза два. Где в снопах травы нет, солома так и хрустит.
Известное дело, сколько у тебя там ржи. А я, холера, бьюсь-бьюсь, и конца не видно.
Казис молчит, потом, оживившись, поднимает глаза на Андрюса и звонко хохочет:
Хо-хо-хо, у тебя поле глазом не объять!
Андрюс берет гильзу, поднимает, словно взвешивая в руке, заглядывает в один конец, в другой и аккуратно ставит на землю. Ступает на нее ногой и стоит, потупив глаза.
И моя земля, и Тересе
И Маркаускаса
Хлеб на поле не оставишь, совесть не позволяет.
Казиса так и подзуживает нечистая сила, не может он усидеть спокойно трется задом о доски крыльца, ерзает.
Смотри не надорвись.
Андрюс совсем сбит с толку. Плюнул бы да ушел, но Как будто он ему худа желает?
Зубаст ты, Казимерас. Побыл бы в моей шкуре
Не сладко тебе, нет, спокойно говорит Казис, кажется, даже без подковырки, и Андрюс не может больше тянуть, время не ждет.
Может, говорю, пришел бы рожь косить? И жену бы прихватил.
Казис громко бухает молотком по неструганой доске крыльца.
Ну, скажем, завтра
Много дашь?
Нет, в голосе Казиса ни следа насмешки.
Захочешь деньгами так деньгами, а нет пуд ржи. За день на двоих два пуда.
Андрюс ждет, что ответит Аксомайтис, но тот вроде колеблется. Мало ему, что ли?
Не думаю, что много ржи накосил.
Рожь неважнецкая, это правда, соглашается Казис.
За день два пуда, за другой еще два пуда Ну, как хочешь, могу и рублями.
Аксомайтис встает напротив Андрюса, перебрасывая молоток из руки в руку. Смотрит ничего не выражающим взглядом мимо него и говорит:
И много уже работников нанял?
Андрюс оглядывается, как будто его окружили со всех сторон.
Казимерас соседушка. Да какое тут наниманье? Зову помочь, даром-то не хочу.
Глаза Казиса наконец поймали взгляд Андрюса, и они смотрят друг на друга остро, до боли.
Хватит, Маркаускасу напомогался
Ты не путай, Казимерас!
Ты не Маркаускас, хотя что дальше будет, оно неизвестно.
Андрюс делает шаг назад, хватает за козырек фуражку, нахлобучивает ее на лоб. Губы плотно сжимаются, подрагивают.
А, понимаю Хорошо тебя понимаю, Казимерас. Завидуешь? Мне завидуешь?
Казис хохочет не хохот, гром среди бела дня.
Не хватало, чтоб нищему барской залатанной рубашке завидовать. Говорю, не слишком ли размахался. Сегодня поденщиков ищешь, а завтра батрака возьмешь?
Андрюс готов сквозь землю провалиться от стыда. Лучше б Казимерас ему по щеке съездил, тогда бы только лицо горело. А сейчас Неужели правда так обжигает? Да какая это правда проснись, Андрюс!
Андрюс бежит по двору, хлопает калиткой, обернувшись, хочет что-то крикнуть, но только машет рукой и исчезает за углом избы.
Аксомайтис глядит ему вслед, потом, еще раз рассмеявшись, теперь уж негромко, про себя, берет с крыльца амбара крюк и уходит в избу.
На пороге сидит полосатая кошка и умывается. Только бы гостей не накликала думает Казис.
Руки и ноги, исцарапанные бодяком и рожью, горят огнем. Она приподнимает платье, чтобы шершавая кайма подола не задевала за икры, и бредет по росистой траве. Хорошо вот так идти по росистой траве, совсем не чувствуешь усталости, словно вместе с увесистыми снопами оставила ее в чистом поле.
Сегодня не тянули допоздна, как в другие дни. Андрюс прилетел от Аксомайтиса, выругался, пообещал кому-то «показать», а потом, едва солнце повисло над лесом, положил косу на плечо и сказал: «Пошел в деревню. Такую толоку созову, что у-у!..» заукал он, покосившись на хутор Аксомайтиса.
Вечерних хлопот у Тересе до черта. Пригнала с выгона коров нажравшись клевера, семенили усталые, чуть ли не верхом на вымени, подоила, процедила молоко, дала поесть свиньям, курам и собаке. Принесла из погреба запотевший кувшинчик с молоком, налила себе кружку, взяла кусок хлеба. Она знала, в шкафчике сало, колбаса, но что-то не хотелось.
Поставила Андрюсу на стол ужин, прикрыла газетой от мух и ушла.
Так много песен расчудесных
Тебе, сестрица, я спою
дрожит, как струна, тонкий, красивый голос Болюса Аксомайтиса, и Тересе знает мальчик ведет корову домой. Каждый вечер он так поет то ли заглушает страх в сумерках, то ли ему просто нравится, что в вечерней тишине его голос разносится далеко-далеко.
Но не сейчас, не в этом месте,
Вдали от дома, в чужом краю
Мимо редкого ольшаника Тересе направляется к речке Эглине, где тесно переплелись кусты черемухи и ивняка. С ветки взлетает птичка, и Тересе, испугавшись, хочет повернуть назад, но звонкий лепет ручья останавливает ее. Медленно, осторожно ступает она по сухому хворосту, крадется к ручью, словно косуля к водопою. Речушка не широкая и не глубокая, есть места, где Тересе может перепрыгнуть ее, не разбежавшись. Она входит в воду, приподымает платье и горстями льет теплую воду на горящие ноги. Господи, как хорошо, как легко стало! Нет, нет! Она не выдержит, разденется. Мокрыми пальцами расстегивает ворот, швыряет платье на берег, сдирает с себя сорочку и плещется в воде, словно белая гусыня. Льет воду на лицо, на шею, на грудь. Умывается, плещется. Старые, сгорбленные ольхи смотрят на нее, качают верхушками, шепчут: хороша девка По корням деревьев и камням журчит вода, молочными брызгами льется с рук девушки и радуется, что не течет впустую, что может снять с человека пот и усталость.
Как будто шевельнулись ветки черемухи! Тересе поднимает голову, прикрывая ладонями белую грудь, оглядывается. Померещилось, конечно. Чего она так испугалась, ведь ее дом рядом!
И от заката до рассвета
Ты с соловьями ждешь одна,
несется над полями песня мальчугана. Уже издалека, видно, от самого дома говорит он девушкам. Вот шельмец! Чуть от земли оторвался, а уже как выводит! Весь в отца, голосистый паренек.
Тересе снова наклоняется, бьет руками по воде, но тревога, закравшаяся в сердце, гонит ее на берег.
Не жди от парня ты ответа,
Он не вернется никогда
повторяет голос и замолкает.
В деревне хлопают двери хлевов, мычат коровы, где-то жалобно блеет теленок, видно, забыли привести его с паров. Изредка раздастся женский голос, звякнет подойник, который моют у колодца.
Тересе вытирается рубашкой, надевает на голое тело ситцевое платье и чувствует в себе такой прилив сил, что, кажется, снова пошла бы вязать снопы. Закидывает руки за голову, поднимает голову и сквозь редкие ветки ольхи смотрит на потускневшее небо, словно вздумала сосчитать звезды. Кто-то появился рядом она не увидела, а почувствовала его всем телом и вздрогнула. Руки медленно опускаются, и она ахает В трех шагах от нее, раздвинув кусты черемухи, притаился человек, и его глаза в вечернем полумраке блестят, словно бутылочное стекло. Он молчит и смотрит страшными глазами, и от этого взгляда у Тересе немеют и подгибаются ноги; вот-вот не выдержит, упадет; она нашаривает рукой дерево, чтоб прислониться к нему.
Ах! снова выдыхает она, и на сей раз человек слышит ее, потому что делает шаг вперед.
Испугалась? Это ты зря, Тересе.
Только теперь она узнает его учитель! Сокол. Но сердце все равно колотится, ее кидает в озноб.
Вы видели, когда я?..
Рука Сокола касается ее плеча, легонько пожимает. Он улыбается, потом смеется:
Я только что Иду мимо, слышу: кто-то Да это же моя ученица.
Наконец улыбается и Тересе. С сожалением, а может, с гордостью, она говорит:
Я уже не ученица.
Сокол проводит рукой по плечам девушки, качает головой:
Не можешь себе представить, Тересе, что значит встретить своего человека, побыть, с ним, поговорить.
Если б не широкий ремень, стягивающий пиджак, да автомат в руке, Тересе по-детски обрадовалась бы: учитель ее проведал, учитель с ней говорит Но сейчас они далеко друг от друга, очень уж далеко, хотя, если мерить шагами
Собачья жизнь, если говорить начистоту. Все один да один. А когда сойдемся вместе, все словно голодные волки. Нервы, Тересе. Нервы перенапряжены, сдают
Работали бы учителем
Ты не думай, Тересе, что легко лгать детям. Я говорил детям правду, хотел, чтоб они знали, что их родина Литва, но кто-то донес
Вечерняя прохлада проникает сквозь тонкое платье, плечи Тересе покрываются гусиной кожей, ее снова бросает в озноб.
Тебе холодно?
Ничего
Дай накину на плечи пиджак. Правда, есть, кто тебя греет
Тересе опускает голову и комкает в руках влажную рубашку.
Когда свадьба?
Не знаю.
Чего Андрюс ждет?
Работы невпроворот Говорит, когда управимся
Работа, недобрым смехом смеется Сокол. Если б ты, Тересе, не была Послушай Нет, ты хорошая девушка, и потому я тебе говорю: не спеши. Не спеши, Тересе, со свадьбой.
Тересе пожимает плечами, она ничего не понимает.
Да мы и не торопимся.
Все как на волоске. И если этот волосок оборвется, я не хочу, чтоб ты оказалась на нем.
Тересе смотрит во все глаза. Сокол по-отцовски обнимает ее за плечи, привлекает к себе и как-то странно, давясь, сипит:
Тересе, Тересе
Девушка упирается ладонями в широкую грудь Сокола. Скрипнув зубами, Сокол отпускает ее.
К нам не зайдете? Голос Тересе срывается, она пугается этого вопроса.
Сокол набрасывает автомат на плечо, оправляет пиджак. Где-то злобно разлаялись собаки, словно защищаясь от волков. По большаку тарахтит телега.
В другой раз. Как-нибудь. Что в деревне слышно?
Никуда не выхожу.
Андрюс ходит. Не рассказывает?
Да нет. Работа.
Работа! Снова этот сиплый, злой смешок. Могла бы ему напомнить, пусть не забудет, что он новосел.
Да что я
Ты можешь. Если захочешь. Будь здорова, Тересе. Меня ты не видела.
Сокол прыгает через ручей. Шелестит куст рябины, и он исчезает.
Тересе припускается бегом через луг, не разбирая дороги. Ветки ольхи хлещут по обнаженным рукам, в кровь раздирают лицо, но она не чувствует боли. Она боится остановиться только бы не окликнули ее, не позвали. Переводит дух только у своей избы.