Снова стучат в окно.
Открывай, чего ждешь!
Откуда мне знать, кто Голос Маркаускаса меняется, дрожит. Нет, это не Сокол!
Отец, не пускай их, шепчет женщина. Не подходи к двери, отец
Грохочет наружная дверь.
Откройте!
Истребители говорит Маркаускас и горбится, опускает голову. Длинные большие руки бессильно повисают точь-в-точь подрубленные ветки дерева.
Открывай! кричат и остервенело лупят сапогами в дверь.
На дворе темно, смутно маячат яблони в саду. Если бы окна Андрюсова чулана выходили во двор, он бы видел дверь. Хоть и так знает, кто стучит. Правда, эти первые шаги, которые он расслышал еще в полночь, чуть не свели Андрюса с ума: холера знает, подумал он, вдруг это бандиты шляются? Придут, постучат, и хозяин вмиг откроет. Чего они там бродят, чего тянут? Ведь не одного новосела увели ночью, поставили на колени на пашне и пулю в лоб. Андрюс чувствует Маркаускас не заступится. Для Маркаускаса он что загноившаяся заноза под ногтем. Верно Скринска говорил Ведь если б не Скринска Всю ночь Андрюс не мог заснуть. Бесконечная, пакостная ночь, но теперь он наконец знает, кто там, за дверью.
Открывай!
Андрюс торчит в одной рубашке у окна. Чулан не топлен, все тело колют острые иголки. Его трясет озноб, зубы стучат, так раззвонились эти проклятые зубы, что вся комната гудит.
Звякает железная щеколда, гремят шаги. Андрюс забирается под одеяло, но не может унять стук зубов. Он весь трясется, голова гудит, в ушах стоит звон. Никогда он еще так не дрожал от холода Что-то Что-то трясет его изнутри, ледяные пальцы касаются не кожи, а добираются до живого мяса Может, потому что много ночей он не спал и ждал этой вот ночи Этого часа Со страхом ждал, с надеждой, стиснув зубы и крепко сжав кулаки. Он много передумал за эти ночи, и вот оно!..
Неизвестно еще, когда и как все случилось бы, если б он не съездил тогда в волость. Продал два мешка пшеницы и пошел прошвырнуться по городу. И тут откуда ни возьмись Скринска, друг детства. Пристал как репейник поставь бутылку, давно не виделись. Андрюс и поставил. Согрелись оба, разговорились.
Не боишься в деревне жить? спросил Скринска.
А кого бояться-то?
Он еще спрашивает! Бандюг.
Холера их
Думаешь, я бы это взял? Скринска похлопал по прикладу винтовки. Но когда эти суки однажды теркой мой зад изувечили, такое бешенство напало, что говорю: «Погодите, еще посмотрим, кто кого» Тебе вообще-то надо тоже в народные-защитники. Примем.
В истребители-то?
Не важно, как называть.
«Вот показал бы кулакам! подумал Андрюс. Попомнили бы они меня. А Маркаускас узнал бы и с ходу откинул бы копыта» Но вдруг в голове Андрюса мелькнуло: под Рудгире ухлопали девятерых. Будто бревна сложили на телегу и увезли потом их свои. Бандиты, говорят, там засаду устроили.
Да я, знаешь, нет Нет, нет Я землю хочу пахать! выдавил он и опрокинул стаканчик.
Скринска ухмыльнулся, как будто Андрюс черт-те какую глупость ляпнул.
Пока бандюги шляются, землю пахать не будешь.
А я вот пашу.
На кулака пашешь. Кулаку по старинке служишь, Андрюс! И долго еще собираешься служить?
Андрюс откусил от луковицы, как от яблока, и, не морщась, стал жевать.
А когда Маркаускас на тебя бандитов натравит, поздно будет. Думаешь, к нему бандюги не захаживают?
Андрюс вспомнил, как, возвращаясь с мельницы, он увидел две тени, мелькнувшие в саду. Тени тут же исчезли за вишнями. Маркаускасы казались испуганными, и когда Андрюс спросил, кто приходил, хозяин даже выронил из рук мешок с мукой. «Никто не приходил, может, кто мимо шел» Андрюс спросил у Тересе, но та отвела глаза: ничего, мол, не знает и никого не видела. Но Андрюса не проведешь.
Ха, не захаживают! Видел как-то вечерком. Двух.
Скринска уставился на Андрюса, озорно подмигнул ему и наполнил стаканчик.
А что я говорю! Если еще не донес на тебя Маркаускас, то мигом донесет. Это уж как пить дать.
А что ты думаешь
Когда это было? спохватился Скринска.
Чего?
Бандюги, спрашиваю, когда к Маркаускасу заходили?
Да не скажу Помню, пахали. Приходил Пранис Наравас Потом я на мельницу уехал В тот же вечер! В тот же, это я точно помню.
Говоришь, Пранис Наравас был?
Был!
И в тот же вечер бандюги?
В тот самый!
А когда Пранис Наравас погиб?
Через неделю, что ли Да, через неделю!..
Выпили еще по одной, и тогда Скринска достал из кармана мятый листок бумаги, карандаш и положил перед Андрюсом.
Напиши-ка, Андрюс. На бумаге все выложи. Что знаешь, чего видел
Скрипит дверь чулана, и луч света, лизнув стену и столик, ослепляет Андрюса. Андрюс закрывает глаза, но все равно чувствует лицом обжигающий свет.
Кто тут? сухой и скрипучий мужской голос.
Андрюс, говорит Маркаускас и добавляет, вдруг вспомнив: Новосел
Свет все больнее обжигает лицо, сползает пониже.
Документы!
Андрюс опирается на локоть, стаскивает со стула штаны и чужими пальцами залезает в карман.
Живо!
Это новосел, повторяет Маркаускас. Тут его вся эта половина избы.
Человек опускает автомат, берет паспорт. Долго листает, рассматривает.
Фамилия как?
Марчюлинас.
Имя?
Андрюс.
Мужчина закрывает паспорт, отдает.
Новосел?
Новосел.
Бандитов нету?
В чулане нету.
Человек с Маркаускасом выходит. Темнота сгущается еще больше, и Андрюс снова стучит зубами. Вот холера! Никак не согреться!
На столе дымятся щи, сваренные на смальце, картошка в мундире. Изба полна теплым вкусным запахом, и мужчины гремят ложками, налегая на тарелки и миски, но никто не говорит ни слова. Будто всю неделю не жрали, думает Маркаускас. Уже утро, но ему кусок в горло не лезет, он не чувствует вкуса, щи почему-то пахнут ветром.
А ты чего не ешь, хозяин? Подсаживайся, угощайся, приглашает Юргис Наравас, приглаживая пальцами черные усики.
Да нет качает головой Маркаускас.
А что ж хозяйка так на нас смотрит? Не жалей, не жалей, женщина.
«Они тут свои порядки вводят, сам Юргис Наравас командует, а я для них ничто, пустое место, потому что у них и оружие и власть. Вари для них щи да кусок сала в чугун положи. Да пропади они пропадом! Чтоб вам щами глотку ошпарило, чтоб вам кишки скрутило, чтоб кровью вас несло. И спасибо не скажете, знаю. Приходят, и давай. Лесные приходят, и им давай. Но те хоть свои люди, настоящие литовцы. А вы кто такие? Голодранцы да большевики»
Маркаускас поглядывает исподлобья и чувствует, что в груди все кипит да бурлит. «Отдал все поставки и по молоку, и по яйцам, и по мясу. Давно ли восемь тысяч выложил, и еще им мало? Какое они имеют право приказывать: свари нам щей! Нет самого главного. Какого черта они притащились ночью? Молчат, ни слова не скажут. Ведь не просто так пришли, а поесть»
Маркаускене несет мясо, швыряет на стол вилки. Шестеро мужчин, раскрасневшихся и веселых, ломают хлеб, поддевают вилками сало и едят, наворачивают.
Вот не знал, что крепкие хозяева такие малоежки, смеется Юргис Наравас, и смех его такой злобный, что Маркаускас думает: «Совсем не в брата Пранис мог жить и жить, а этот Этого надо было прихлопнуть, не Праниса»
Компания не нравится, отзывается Скринска, сжимая коленями винтовку. Ого, если б тут сидели бандюги, он бы и бутылку на стол выставил.
Верно, Маркаускас? глаза Юргиса Нараваса впиваются в Маркаускаса, но тот не спешит с ответом, и Наравас спрашивает в лоб: Бандиты приходят?
Не приходили.
Неужто ни разу не были?
Не были.
Смотри-ка, Маркаускас, да ты у меня святой! Так-таки и не были?
Юргис Наравас кладет вилку, вытирает сальные пальцы о полу белого дубленого полушубка и говорит сидящим в конце стола:
Скринска, сходи, заменишь Маляуку.
Тут же открывается дверь и с клубами мороза вваливается Тересе, а за ней, скособочившись, Маляука.
Вот какую красотку поймал. Говорит, новоселка, на работу пришла.
Маляука как-то подозрительно хохочет, потом прохаживается насчет мороза и, швырнув шапку на лавку, садится на место Скрински.
Ого, да тут пир горой! Только кулаки такой пир могут устроить. А где будем пировать, когда кулаков не станет?
Ешь, Маляука, побыстрей, а то светает, торопит Юргис Наравас и, встав из-за стола, закуривает, зло затягиваясь дымом.
Значит, Маркаускас, ты говоришь, что и не слыхал о бандитах?
Кто говорит, что не слыхал? Слыхал.
Чего слыхал?
Что есть такие.
А видать не видал?
Бог миловал.
И ты, Маркаускене, не видала?
Спаси-сохрани, не видала
Ну и ну не видали! А в тот день, когда мой брат Пранис переписывал твое имущество, бандиты не приходили?
В какой день?.. Когда?..
Ах, не знаешь? Юргис Наравас пыхтит и трет пальцами черные усики. Выдал? Как Иуда за тридцать три сребреника!
Смерть Праниса кровавая рана. Ведь все было так недавно, все еще мучительно живо. И слезы невестки, и обвинения, и причитания баб, и взгляды соседей. Когда опускали гроб брата в могилу, Юргис махнул своим людям, и кладбищенскую тишину, тоскливый женский плач прервал салют выстрелов. Съежились бабы, застыла рука ксендза с кропильницей. Выстрелы грянули еще и еще раз А потом, в тот же день, его вызвал начальник.
Товарищ Наравас, отвечай прямо: так ли хоронят советских активистов?
Он мой брат попробовал объяснить Юргис, но начальник прервал его:
Для тебя брат, а для нас, для общественности?.. И еще: кто позволил стрелять на кладбище?
Я хотел
Я спрашиваю, кто позволил?
Виноват, товарищ начальник, но
До заседания бюро ты больше не отрядный! Рядовой!
Бюро не погладило по головке, и если б не парторг волости, неизвестно, как бы все кончилось.
Братьев породила и взрастила одна и та же земля, сказал парторг. Но если Юргис быстро оторвался от старого, трухлявого пня, то у Праниса вся эта труха еще путалась под ногами. Мы не вправе забывать о том, что по сей день на селе и религиозные предрассудки и бандиты реальная сила
Юргис стискивает зубы. «Конечно, пока у бандитов в деревне будет прибежище, голыми руками их не возьмешь. Они мигом тебя из засады Они живы потому, что есть такие, как ты, Маркаускас Здесь корень всего, и если его не выкорчевать Нет, нет, иначе и быть не может Должны корчевать его без жалости А ведь когда-нибудь найдутся мудрецы, которые будут копаться в наших суровых годах и холодно говорить: они ошибались, они не понимали Пусть эти праведники сейчас, вот теперь, придут поковыряться вот сюда, в эту деревню
Наравас зло затягивается дымом и глядит из-под кустистых бровей на сереющий двор.
Тересе стоит у плиты и ждет вопроса: не было ли бандитов? Неужто ответишь: «Были. Сокол заходил и еще один» Нет, она этого не скажет. Она повторит то, что говорили хозяева. Пусть у нее язык отсохнет, если она выдаст учителя. Даже Андрюсу не обмолвилась, поскольку знает это тайна, большая тайна. Но Юргис Наравас не спрашивает у Тересе, он как будто не видит ее; глаза мужчин обращены только на хозяев, они почему-то не выпускают их на двор.
Входит Андрюс.
Косится на Маркаускаса, на народных защитников, сидящих за столом, и отступает в угол.
Ого, сколько гостей! пробует пошутить он, но голос срывается, и он, словно подавившись костью, замолкает.
«Андрюса спросят», приходит на ум Тересе, но мужчинам и Андрюс не нужен.
Поел, Маляука? Юргис Наравас наконец широким взмахом руки отшвыривает окурок.
Когда у кулаков батрачил, в страду картошкой и холодным борщом кормили. Теперь не жизнь, а малина, вот налопался, мать т. . .
Попрошу без молитвы! одергивает его Юргис Наравас и, потрогав козырек фуражки, подтягивается, засовывает большой палец правой руки за ремень. Так вот что, Маркаускас, и ты, Маркаускене, не спеша говорит он и замолкает. Так вот что одевайтесь, поехали!
Маркаускас как-то жалобно улыбается, смотрит на жену, на вооруженных народных защитников, стоящих у стен и двери.
Куда поехали?
Господи боже лепечет Маркаускене и ловит ртом воздух.
Маркаускас встает, пошатнувшись, всем своим телом опирается на стол. Столешница трещит, край стола отлетает, словно лучина.
Женщина валится на кровать и, вылупив глаза, открыв рот, смотрит на мужа.
Советую поторопиться. А то голые, как стоите, уедете.
Маркаускас смотрит прямо перед собой и ничего не видит.
Жил человек, пятый десяток на исходе; шел целыми днями, как вол в ярме, не давал ни себе, ни жене роздыху; в три погибели гнул чужих, потому что один с землей управиться не мог. Отрывал от себя кусок повкусней, вез на базар и клал цент к центу, судился с соседями за перепаханную межу и теленка, забредшего в яровые; за избой, отгородив новым забором большой участок, сажал яблони, груши и сливы, а вокруг двора тополя и липы, чтоб цвели и давали плоды, чтоб зеленели и шелестели, укрывали от северного ветра и чужого глаза. Думал о спокойной старости и сытых детях. Не хотел, чтоб его топтали, хотел сам быть наверху. («Если не я соседа, то сосед меня».) Так Маркаускас понимал свою жизнь и думал, что иначе быть не может. Думал: его правда, благословленная богом, вечна. И вот Забери с собой, сколько можешь поднять. Забери
За что? спрашивает Маркаускас.
Никто не отвечает.
За что?
Всех кулаков под корень! Ответ короткий, как удар топора.
Он идет через заснеженный двор по нерасчищенной тропе. За ним Маляука с винтовкой.
Тяжело тащить ноги, когда тебя гонят, словно убийцу. Но это только начало, самое начало пути, а Маркаускас знает этой дороге нет конца Вернется ли он домой, увидит ли в конце деревни, с бугра, тополь, машущий ему острой верхушкой?
Визжат двери хлева, оттуда бьет теплом и лошадиным потом. Лошади поворачивают морды к хозяину, похрапывают. Маркаускас проводит рукой по теплой податливой спине Буланки, взнуздывает ее. Кобыла послушно наклоняет голову, Маркаускас обнимает ее за шею. Пальцы онемели, застыли не продеть ремешок в пряжку. Стоит, прижав к себе голову Буланки. Любил он лошадей, берег, потому что добрые лошади все хозяйство: вовремя обработанное поле, вовремя убранные хлеба. Но его лошади не только телеги с навозом таскали в базарный день или на престольный праздник, выгнув шеи, летели они по пыльным дорогам, и любо было смотреть, как отступают на обочину пешеходы и одноконные упряжки. Сам кормил лошадей, сам чистил, не доверяя батракам, если б мог, сам и поля обрабатывал, сам бы всюду ездил. А когда немцы, отступая, забрали Гнедка, бежал за ними через всю деревню, плакал кровавыми слезами, целую неделю ходил туча тучей, будто отца или мать похоронил. Такая лошадь! Такое богатство из дому!
Давай, давай! говорят ему.
Маркаускас вздрагивает, ежится, а перед глазами плывут красные круги, мысли путаются. «Все, кончена жизнь. Конец! Не твои лошади, не твой хутор. Не твой, не твой Добро, нажитое отцами и тобой, уже не твое»
Выводит Маркаускас упирающихся, сонных лошадей в дверь, поднимает голову и чуть не спотыкается. Андрюс Что ж это он издали? Сейчас «А чтоб мне сквозь землю! скулит Маркаускас. Где были мои глаза? За пазухой гадюку пригрел»
В свинарнике визжат откормленные свиньи, мычат не доеные, выгоняемые из хлева коровы, блеют вырвавшиеся из рук овцы, носятся по двору. Андрюс водит мутным взглядом вокруг, слоняется без толку. Жить с ним можно было, что правда, то правда, думает Андрюс, но тут же он себя одергивает: «Кулак! Его постройки, скотина, все его, а что твое, а? И ты ведь человек, у тебя тоже две руки, а почему они пустые, холера!» Кулак он, как и все кулаки, и Андрюс только чуть-чуть ускорил то, что все равно бы случилось. Не сегодня, так завтра
Андрюс смотрит на Маркаускаса, которого теперь ведут к амбару. Их глаза сталкиваются, как остро отточенные ножи; глаза наносят смертельный удар, метят в сердце. Маркаускас останавливается от боли в груди, спотыкается.
«Вот дурак был. Надо бы словечко шепнуть Соколу, ведь спрашивал Чего я еще ждал, на что надеялся?..»
«Не очень-то сладко, хозяин, начисто всего лишиться. Хоть теперь-то в шкуре батрака побываешь. А ну-ка залезай в мою шкуру, враз поймешь, что значит ничего не иметь за душой»
Давай, давай