Взвизгнул аккордеон, и мужские голоса поначалу запели несмело, а потом изо всей мочи рванули:
Так много песен расчудесных
Придешь танцевать? Анеле положила ладонь на руку Андрюса и, поднявшись, добавила: Может, там чего прибрать надо. Я сейчас!
Хлопнула дверь, и нет Анеле.
Ты выпей, Андрюс, напомнил Кряуна и придвинулся к Андрюсу, обнял за плечи. Жениться тебе надо, Андрюс. Хоть плачь, жена нужна.
Знаю.
Ни черта ты не знаешь, что тебе нужно. Не просто девку в кровать взять, а такую, чтоб умела все бабье хозяйство в руках держать. Ты меня слышишь, Андрюс? Выпей, говорю.
Андрюс выпил до дна и стукнул стаканчиком по столу.
Тересе работяга, гнул свое Кряуна, и сердце у нее золотое. Я ж не говорю, что она тебе не пара! Я тебе говорю: прикинь все как есть и осмотрись. Подальше, за свой плетень погляди, ты слышишь, Андрюс?
Вернулась Анеле и подсела к гостю.
Может, закуску какую сделать? забеспокоилась она.
Чего там ночью возиться, не стоит.
Выпьем! напомнил отец.
Жаркая ляжка Анеле огнем обжигала Андрюса, и он даже отодвинулся, но девка, чтоб ее холера, снова придвинулась!
Станцуем?
Андрюс был в гостях, и Анеле знала права хозяйки.
Да что я там
Не упирайся, Андрюс, когда девушка приглашает! наставительно сказал Кряуна, закатив пустую бутылку под лавку.
Ноги были тяжелые, глаза видели все как в тумане, и Андрюс по-медвежьи топтался на месте. Кружилось несколько пар, из углов глазели на них ребятишки, у стен фыркали робкие девчата.
После второго танца Андрюс заупрямился надо домой, и Анеле снова воспользовалась правами хозяйки, проводила до калитки. Стали под кустом сирени, свесившим ветки над забором. Андрюс смотрел на дорогу, Анеле на Андрюса.
Чего так редко заходишь?
Да все недосуг.
Завтра приходи.
Не знаю, ответил Андрюс. Завтра он целый день будет раскидывать навоз на картофельном поле, так что вечером
Приходи, дохнула ему прямо в лицо Анеле.
Андрюс обнял девушку, потискал, потыкался бородой, хотел позвать в вишенник, но на дороге слонялись пареньки да почему-то припомнилась Тересе, и вдруг его охватила лень, устал он после дневных трудов.
Приду как-нибудь, пообещал он и один как перст побрел по дороге.
Не пошел ни завтра, ни послезавтра. А Кряуна при каждой встрече все долбил: оглядись, выйди за свой хутор, девок пруд пруди, хоть и Тересе ничего, худого слова не скажу. И непременно добавлял: «Анеле все уши мне прожужжала. Нравишься ты ей».
Андрюс все ждал: вот управится с работами, выпадет свободный часок как-нибудь вечерком
Но работа подгоняла работу, хоть ты тресни Может, когда рожь скосит
Вжик!.. Вжик! Вжик!
«Вот холера», Андрюсу становится стыдно своих мыслей, он оглядывается на Тересе. С Анеле и не сравнить. Трещотка. Ну и пускай ее трещит, пускай отец сватает, а Андрюс помолчит, ему нужна помощь Кряуны. А вот если в жены Анеле взять, Кряуна всегда под боком будет, хоть каждый день работать зови
Машет косой и задевает лютик на лугу. Конец прокоса. Тересе связывает сноп перевяслом, бросает. Прядки волос упали на лоб, слиплись от пота. Щеки раскраснелись, блестят.
Устал?
Кажется, не глазами, а самим сердцем смотрит на него Тересе. И от этого открытого взгляда Андрюс тает, как воск.
О, если б я мог Если б было кому работать, ты бы у меня как барыня сидела.
И торопливо удаляется, словно испугавшись, что его слова услышат посторонние уши.
Уже после заката ставят последний суслон.
Андрюс потерял счет и не знает уже, сколько снопов накосил. Как будто важно, сколько. Много! Очень много! И когда придется каждый сноп уложить на телегу, а потом выбросить на ток, он еще лучше почувствует много ржи взял!
К воротам выходи,
Помощников прими,
петушиным голосом затягивает Кряуна. Старается, даже щеки покраснели. Никто не подпевает, и песня, словно воробей, выпущенный из горсти, вспорхнула и сгинула в темноте.
Чего воды в рот набрали? оборачивается он к девушкам, толпой идущим за ним, но те за разговорами не слышат.
Тересе бежит на выгон и спускает коров с цепи походя пригонит, не придется лишний раз бегать.
Из ольшаников и ивняков ползет темнота, черной пеленой застилая поля, и только за гумном верхушки тополей еще теплятся в гаснущих лучах заката. По высокому дымчатому небу летит самолет белый и сверкающий, как отвал плуга, и исчезает за лесом, темнеющим вдалеке, там, где зашло солнце.
Тересе привязывает коров у хлева, а сама несется в избу и тут же выбегает обратно с лоханью и полотенцем в руках. Лохань она ставит на обомшелое корыто, из которого поят скотину, полотенце бросает на изгородь, и снова в избу.
Гремит о сруб колодца ведро, плещется вода, визжит Анеле, которая обрызгала мужиков и теперь боится подойти поближе. Из открытых окон и распахнутой настежь сенной двери плывет жаркий дух свежеиспеченного хлеба и слышен сердитый голос матери Тересе:
Не командуй тут, а то плюну и уйду. Стану я тут маяться день-деньской! О господи наш, Иисусе Христе, когда все когда так бич божий
Андрюс стаскивает рубашку, выбивает ее о тополь, набрасывает на изгородь и, раскорячившись, набирает полные горсти воды. Косится на похихикивающую Анеле и думает: пусть только попробует меня обрызгать. Искупал бы холеру, как курицу. Но Анеле, словно устав от шалостей, подходит и начинает умываться. Нагибается, ворот расстегнут. Здоровенные груди болтыхаются в блузке, колют глаза.
К воротам выходи,
Помощников прими!..
Кряуна снова вспоминает песню, пробует так, пробует этак и ругается:
Вот гадство! Не звучит.
Будет звучать! Да еще как! обещает Андрюс и зовет всех в избу.
Тересе зажигает лампу, и из темноты появляется длинный стол. На тарелках с золотой каемочкой нарезанное сало толстенное, с пядь, ломти розового скиландиса, кружочки колбасы, посреди стола гора хлеба Масло, сыр, пустые стаканы Пахнет огурцами
Подсаживайтесь, располагайтесь, Андрюс подталкивает всех к столу и разводит руками. Чем богаты, тем и рады, если что не так, не обессудьте.
Когда люди мучаются может, без куска хлеба когда кровь льется бормочет в кухне Юрконене, словно сова, глядя из темноты в освещенную комнату.
А главное-то и запамятовал! приседает Андрюс, поворачивается на одной ноге и в дверь.
Визжит ключ в дверях амбара. Темно. Хоть бы спички взял. Но неужто он в чужом амбаре? Запускает руку в сусек с прошлогодним ячменем, и на самом дне нашаривает бутыль, потом другую. В дверях мелькает тень. Андрюс вздрагивает, бутыль выскальзывает из рук и стукается о пол.
Тересе?
Он хватает бутыль, вот везет, не разбил!
Может, чего надо?
Тень не отвечает, только шлепает босыми ногами все ближе и ближе. Андрюс приваливается плечом к столбику сусека и чувствует, как тот подается.
Андрюс жарко шепчет Анеле, и Андрюсу становится трудно дышать в нагретом за день амбаре.
Ты а я-то думал Андрюс делает шаг к двери. Скрипят половицы.
Андрюс Она обнимает его за плечи. Почему ты бежишь от меня, Андрюс?
В обеих руках по тяжелой литровой бутыли, он не знает, что с ними делать. Поводит плечами и ухмыляется в потемках.
Вот еще холера
Почему ни разу не пришел? Я жду каждую ночь жду
Словно огнем обожгло лицо. И руки у нее хваткие, не отпускают. Если б не бутылки
Не дури, Анеле. Пошли к столу.
Ты мне ничего не скажешь?
Отойди.
Гонишь, да?
Отойди, а?..
Анеле, задохнувшись, ловит ртом воздух, потом отскакивает назад, упирается обеими руками в косяки двери.
Ах, вот оно как, Андрюс?! Я все ждала, верила. А ты к этой обезьяне присосался!
Андрюс поднимает обе руки две черные бутыли и, кажется, ткнет ими в выставленную грудь, чтоб проложить себе дорогу.
Не дури, говорят!
Вот оно как А я-то еще думала Тьфу!
Анеле, как ветер, летит через двор в избу. Андрюс вытирает рукавом лицо, минуту топчется на крыльце амбара, наморщив лоб, и потом идет за ней. Никуда не денешься, надо идти, люди ждут.
Пошел за самогонкой и хоть беги вдогонку! встречает его Кряуна.
Темно, едва нашел, Андрюс ставит бутыли, стараясь не глядеть на Анеле, которая уже сидит за столом среди женщин.
Таким мужикам в потемках только в своей ширинке копаться! бросает Анеле и поднимает стакан. Налей!
Гремит смех, даже пламя лампы раздувается. Андрюс кое-как справляется с яростью. Бутылка в его руках дрожит, стучит по краю стакана.
За рожь Маркаускаса! кричит Анеле и опрокидывает стакан.
Анеле! сердится Кряуна.
Гости переглядываются, прячут улыбки.
О господи наш, Иисусе Христе! Беги да кричи Содом и Гоморра! вздыхает старуха на кухне.
Тересе берет ведро и уходит доить коров.
Андрюс смотрит затуманившимся взглядом на самогон, поблескивающий в стакане, и сдавленным голосом говорит:
Выпьем Что ж, выпьем, соседи
Горькие слова заливает водкой. Не водка, полынный настой.
3
Аксомайтис махал косой в саду, под белым наливом, чтоб дети, собирая падалицы, не примяли траву, и видел, как возвращались с уборки ржи люди, помогавшие Андрюсу. Слово, другое, и Андрюс рассердился, думает он. Соседи, самые близкие, все время будем встречаться, всю жизнь. Если беда прижала или надо занять какую чепуху, посоветоваться Нехорошо жить по соседству, как бодливым коровам, но что мне оставалось делать? Хорошо тебя раскусил, Андрюс, вижу, куда метишь. Говорят, так же когда-то отец старого Маркаускаса начинал батраком был, а женился на хозяйской дочке. Не то время нынче, Андрюс, и землю тебе дали не для того, чтоб я на тебя спину гнул. Пускай уж Кряуна подлизывается, учуяв лакомый кусок. Не иначе чует пес, чем это все пахнет
Казис не любит зря артачиться, но не хочет быть и кочкой, над которой каждая собака ногу поднимает.
Взяв с земли яблоко, запускает в него зубы, и ест, хотя вкуса никакого. Мое яблоко. Мой садик, изба, хлевок Хоть ты лопни, надо хлевок перестроить. Здесь все мое, и хорошо, что я не пошел работать на Андрюса. Постой, что это я ему сказал? То, что вдоволь на Маркаускаса набатрачился. Правду сказал. Хоть подавись своим богатством, а я нет Мое яблоко, моя изба, мой хлевок, и с меня хватит. Будет колхоз, все отдам. Но хотел бы я тогда на тебя посмотреть, Андрюс
Аксомайтис сгребает руками траву, берет под мышку. Даст лошади на ночь, пускай наестся; выгон выщипан до черноты, а завтра спозаранку жнивье пахать. Косу вешает на ветку ивы возле амбара, оселок кладет на полочку под стрехой. Так уж заведено: у каждой вещи свое место, свое положение, когда чего надо с закрытыми глазами находишь. Дети и те, если вытащат какую вещь на середину двора, то тут же волокут обратно вдруг отец хватится?
Болюс усадил Петруте в тележку, катает, тележка тарахтит по каменистой неровной тропе. Магде стоит на коленях у коровьего вымени и, не морщась, терпит удары хвостом по плечам и голове.
Болюс, чем греметь, лучше б комаров от коровы отгонял.
Слова отца приказ для Болюса, и он, оставив Петруте, выдирает у забора большой куст полыни и машет им возле брюха коровы.
Аксомайтис останавливается рядом с женой, хочет сказать, что у Андрюса уже закончили, но, черт возьми, с чего это он все об Андрюсе да об Андрюсе, будто больше разговора нету Но не знает, о чем спросить, и бросает, что на язык подвернулось:
Поросята едят?
Магде поворачивает к нему лицо, заострившееся и посеревшее один нос торчит. Ну просто шило, ей-богу.
Даже корытце обгрызли.
У Валюкене один издох. Краснуха.
Не приведи господи.
Вот и я говорю
Пахнет парным молоком. Казис будет пить его с варенной в мундире картошкой он уже чувствует и запах картошки, и запах зеленого лука. Проголодался. Длинны теперь дни, а полдничать не всегда находишь время.
Вечер. Поздно.
За лошадью схожу.
Поешь сперва.
Потом.
Жена тискает соски вымени. Болюс шуршит кустом полыни, свободной рукой хлопает себя по ногам. Петруте слезла с тележки и ревет.
Аксомайтис набрасывает на плечо уздечку и уходит вдоль гумна, его провожают вечерние звуки родного хутора, привычные и милые сердцу.
Проселок усеян соломинками: когда везли рожь, нападали. Справа желтеет ячмень, слева остро пахнет зеленая, как рута, картофельная ботва. Здесь клочок клеверища, там лужайка, петля речки, ольшаник. Шесть гектаров небогатой земли. Перебивались кое-как, как могли, воевали с нуждой, но беды словно чирьи: один залечил, другой выскочил. Да еще хлестче жжет, еще больнее дергается набухший стержень. Спасибо, что Магде все свою молитву твердит: вот спихнем этот день, а завтра, гляди, и лучше будет. Молитва старая, но не надоедает. Возьмешь да и поверишь в нее, как ребенок в сказку. Авось завтра и вправду иначе
«И откуда эти камни берутся? Когда едешь с полным возом, колеса подпрыгивают, колосья осыпаются чистое зерно пропадает Отнесу-ка парочку, пускай где-нибудь с краю полежат. Осенью, хоть плачь, надо с поля камни собрать. Не можешь на косу налечь гремит, как по булыжнику, а при пахоте плуг швыряет, лемех зубрится. Будто из-под земли растут. Собираешь-собираешь, огромные кучи камней насобирал, а вспаши поле, пройдись бороной, и глянь снова торчат, смеются над тобой. Интересно, как у них, на одном большом поле-то? Неужто и при колхозах камни из земли лезут? Или у них машина есть, чтоб камни собирать? Газеты пишут, кругом будут машины! Коров и то машина будет доить. Передохнет Магде, не придется за соски тягать. Тогда и я сам, черт меня не возьмет, корову подою. Нажму, чего надо, и течет. А теперь тискаешь-тискаешь, и больше в рукав, чем в подойник. Ну да, это как по той молитве завтра лучше Но ведь до этого «завтра» еще не одна ночь. Кто сказал, что летом ночи коротки. Когда не можешь спать спокойно, ночи нет конца.
Полыхнула молния. Извивается, будто змея. Видать, далеко, грома не слышно. А туча большущая, черная. И так быстро занимается, заволакивает край неба, гасит закатную зарю. Может, пронесет, а то и хлынет. Дождь сейчас очень даже к месту. Для картошки в самый раз и для огородов. Да и яровые так быстро бы не дошли, зерно бы уродилось покрупнее. Хорошо бы не затяжной, ночку покапал, и ладно. И чтоб гром слишком не громыхал. А то дети пугаются, не спят. Этот сосун пищит, как поросенок. Магде говорит, надо будет у Юрконене спросить, может, травками какими попоить. Эх, какие там травки! Видать, перепугался, когда ночью в окна колотили
Чего это Чалка места не находит? Как меня увидела сразу заржала! Топочет стреноженными ногами. Кормежка тут никудышная, осока крупная, не наешься. Хорошо бы на клеверище привязать. Но, может, взойдет клевер по второму разу, иначе что зимой делать станешь?! Ладно, Чалка, в хлеву на ясли сенца тебе бросил, найдешь. Я тебя не забываю. Корову, бывает, забуду Магде даже упрекнет иногда, а тебя не забываю. Магде пускай за коровой смотрит, а ты моя. Не фыркай, Чалка! Может, путы бабки натерли? Привязал бы не стреноженную, да ты ж шальная, не слушаешься вздернешь голову и пошла сигать да ячменем лакомиться. А может, перед дождем беспокоишься? Видать, хлынет. Тучи уже все небо затянули. Ветерок подул, листочки ольхи зашумели. Ладно, Чалка, побежали домой. Ты меня принесешь, что тебе, одно удовольствие. Да и мне хорошо, когда ты трусишь ровной рысцой. И так гордо шею выгибаешь. Не скажешь, что рабочая кляча. Видать, есть в тебе кровь рысака, наверно от отца, а то мать у тебя, знаю, была так, овечка. Не спросил у Пачесы, когда покупал. Спрошу как-нибудь при встрече, хорошо б не забыть».
Чалка!
И-го-го
Помолчи, Чалка, потерпи. Сейчас так понесемся, что молния нас не догонит. Дай только выдерну колышек
Вот это сверкнуло! Ты что, Чалка, спятила?! Дерешься. Вот опять Чалка!.. Так тепло Они меня ждали Где Чалка?.. Луг мягкий и теплый Пахнет вареной картошкой и зеленым луком А она все доит И этот пищит Магде, почему ты ребенка я сейчас, Магде они меня ждали
Теплая земля и мягкая
Магде, забери ребенка не видишь, что ли
Земля холодная
Завтра будет лучше Лучше лучше лу
Лошадь со спутанными передними ногами несется вприпрыжку прямо через ячменное поле, влетает в распахнутые ворота хутора.