Вы мне скажите: будет иначе или так и останется?
Сокол не ожидал такого прямого вопроса. Кому-нибудь другому он, без сомнения, ответил бы: «Конечно, будет иначе!» Но Тересе Он долго молчит.
Учитель
Не знаю, Тересе.
Вы учитель и не знаете?!
Слова Тересе, простодушные и прямые, звучат как обвинение, и в избе воцаряется гнетущая тишина.
За окном слышатся неспокойные шаги, то приближаясь, то удаляясь снова. Потом скрипит дверь сеней, пальцы в потемках нашаривают щеколду.
Сокол, водички, глухой голос Панциря. Пить охота, помираю.
Свет карманного фонарика разрезает темноту, падает на Тересе.
О, вы тут вдвоем, язвительно говорит Панцирь. Извиняюсь, что не постучался!
Сокол нервно встает, отодвигает стул.
Вода у двери.
Панцирь, посветив фонариком, гремит ведром, долго пьет, громко сосет сквозь зубы, потом снова, будто невзначай, освещает Тересе.
Где я тебя видел, а?
Может, у Маркаускаса, прошлой осенью.
А-а, может
Пойдем, Панцирь! Сокол набрасывает на плечо автомат.
И присесть
О нас даже маме не говори, Тересе. Так будет лучше. Спокойной ночи.
Сокол сам не понимает, куда он спешит. И зачем спешит: Блуждать ночью без цели или торчать в бункере? Ночь что мачеха: укрыть-то укроет своим черным платком, но не согреет; ты одинок, хоть вой на луну.
Лениво тявкают псы, от хутора Валюкене долетают невнятные слова молитвы.
Командир Сокол
Сокол останавливается, поворачивается к Панцирю.
В деревне тихо, может, жратвы поискать?
Только и знаешь: пить да есть.
Святым духом сыт не будешь.
Иди
Оставшись в одиночестве, Сокол переводит дух, словно с плеч свалилась тяжесть.
Панцирь, пригнувшись, делает крюк и возвращается на тропу. Идет к изгибу Эглине, залезает за куст ольшаника и напряженно дышит. Но почему он теперь беспокоится? Наверное, голодный волк, притаившись перед прыжком, тоже дрожит, не заботясь о том, что будет дальше. А что может быть? Есть только этот день, это мгновенье. Завтрашнего дня нет. Не будет его и быть не может Панцирю это доподлинно известно, и он не собирается ни исповедоваться, ни каяться
Каких-нибудь полчаса он сидит в кустах, потом вылезает и осторожно оглядывается.
В избенке тихо, и Панцирь дрожащими пальцами стучится в дверь. Ему кажется, его сердце колотится еще громче. Он вытирает холодный пот со лба и снова бьет костяшками пальцев.
Кто там? шепот за дверью.
Сокол, отвечает Панцирь.
5
Андрюс возвращается через сад, выведя коров на клеверище. Остро пахнет росистыми яблоками. Старые раскидистые деревья присели под тяжестью плодов, сгорбились, на земле валяются ветки. Не выдержали тяжести без подпорок и обломились, а то сорвал ветер или прохожий. Когда-то Маркаускас ухаживал за каждым деревом, собаку привязывал в саду, собирал падалицы: мелкие, с гнильцой свиньям, которые побольше на сушку, а самые красивые на продажу. Ничто у него не пропадало зря. Вот был жук! Взять хотя бы пчел. Сколько выгоды имел. Выдастся погожий воскресный денек, гляди, он уже возле ульев с дымком. В одной рубашке, чуть ли не босиком. И хоть бы одна гадина его ужалила! А когда Андрюс нынче решил взять меду, его так изжалили эти «кулацкие насекомые», что неделю ходил с опухшей харей, на человека стал не похож. Пес его знает, никак день попался перед дождем. Но к пчелам больше подходить не стал. Чтоб их холера! Сдались они ему! Захочет меду, на базаре купит денег прорва.
Андрюс срывает с ветки румяное полосатое яблоко, надкусывает даже сок брызнул и хрупает, чувствуя, как кислый яблочный дух освежает все тело. Потом набирает побольше яблок самых румяных, с солнечной стороны, принесет для Тересе.
Черный поросенок пашет пятачком захламленный соломой двор, в хлеву фыркают лошади.
«Такого еще не бывало. Кто-кто, а Тересе»
Андрюс пожимает плечами, и, послонявшись по двору, уходит в дом. Кладет на стол яблоки и не знает, за что приняться. Садится, смотрит в окно. Глядит на часы, тикающие на стене. В другое утро уже чугуны кипели, а теперь Коровы не доены, свиньям картошка не сварена. Надо бы из погреба принести там еще немало прошлогодней. И дров надо бы принести. Но Андрюс сидит и ждет. Он не встает, не идет ни за картошкой, ни за дровами. Смотрит на ворота. Вот, кажется, и она идет. В ватнике, в клетчатом платке, бежит, запыхавшись, и еще издали кричит: «Ну и заспалась я сегодня!»
У гумна вихрится ветер, хватает с земли соломинки и бурые листья, свистит, раскачивает шаткую изгородь.
Андрюс глубоко вздыхает и сжимает кулаки. Руки костлявые и тяжелые. И сильные руки он это знает, но с чего это они вдруг онемели, словно чужие стали.
Андрюс смотрит в окно. По двору и впрямь бежит Тересе. Тот же ватник, тот же платок.
«Тьфу! Дурак!» Андрюс ругает себя, что дал волю мыслям. Встает, нахлобучивает фуражку. И вдруг свирепеет. Не могла вовремя прийти? Где это видано!.. Дребезжат старинные часы, вздрагивают всеми своими железными потрохами и принимаются отбивать время.
Она застывает на пороге, приваливается плечом к косяку и глазеет на него.
Андрюс! подбегает, утыкается ему в грудь. Андрюс
Она трясется, как осиновый лист, крепко вцепившись в отвороты Андрюсова пиджака. Андрюс берет ее за плечи, хочет оторвать от себя, но Тересе прячет лицо у него на груди, не дается.
Андрюс, Андрюс
У тебя не все дома, Тересе? Что такое, отвечай?
Она плачет, плечи вздрагивают.
Тересе Ну, знаешь
Андрюс усаживает Тересе и осматривается, словно ищет помощи. Слезы он ненавидит и не умеет утешать. Ребенку пригрозил бы ремнем. А тут
Ну кончай, будет
Приснилось шепчет Тересе. Такой страшный сон приснился
Да ты и впрямь спятила
Такой сон Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь, Андрюс!
Так говори.
Будто будто они тебя увели и застрелили.
Андрюс смеется.
Ты не смейся. Не смейся, Андрюс!..
Прикажешь верить в сны?
Тересе поднимает глаза. Глаза большие, полные слез. И такие Андрюс никогда не видел, чтоб ее глаза были такие усталые, с набрякшими веками, синими кругами.
Только из-за сна так?
Нет, нет, Андрюс Мне снилось, но это не все Ты не понимаешь, они могут прийти. Придут ночью Может, даже сегодня И как Аксомайтиса
Стряхнув руки Тересе, Андрюс скручивает цигарку. Листок рвется, желтая табачная труха сыплется на пол. Он долго скручивает цигарку. Закуривает. Глубоко затягивается горьким дымом.
Они придут, Андрюс. Ночью придут.
Только не потому, что тебе снилось, пытается он пошутить, но лишь мучительно кривит губы.
Снилось Сам ведь знаешь, что творится. Знаешь, и побереги себя, Андрюс.
Андрюс кашляет, подавившись дымом, словно не прожеванным куском, швыряет на пол цигарку, растирает каблуком. Встает, странно, как будто руки у него связаны, поводит плечами и говорит:
Коровы не доены.
Андрюс
Сброшу с садки сноп гороха, намолочу. Сваришь с мясом.
Выходит. Без стука закрывает дверь.
Тересе смотрит в пол, но видит пропасть, которая исподволь засасывает ее. Она долго так смотрит, пока голова не начинает кружиться и все тело не наклоняется вперед. Она едва сдерживается, чтоб не упасть, такой скользкий бережок пропасти, на котором она сидит, сложа руки на подоле.
На гумне бухает цеп.
Она берет подойник.
Пробил час, и Андрюс убедился, что Тересе не зря тогда боялась. Известное дело бабье сердце. Чует. Особенно беду.
Ночью он лежал на сеновале в хлеву, зарывшись в пушистое сено. Он уже засыпал, когда залаял пес. Андрюс приник к окошку. Лунная ночь. Вдалеке белеет изба, густые сумерки обволакивают ее, как туман. Тополь у ворот кажется неслыханно высоким, упирается прямо в небо. А во дворе пусто. Пес замолкает, только жалобно скулит. Стиснув пальцами раму окошка, Андрюс обшаривает взглядом окна, дверь избы, изгородь. Снова взвизгивает пес. И снова тишина. Сердце колотится, в ушах стоит звон.
Андрюс хочет вернуться на сено, но слышит шаги. Гулко дуднят они по утрамбованной тропе. Ему даже кажется, что кто-то уже стоит за спиной, и он оглядывается. Никого. Черная тьма. Он вспоминает лестницу затянул за собой наверх, а без нее не заберутся. А если сунутся Он протягивает руку и находит скользкий черенок двузубых вил.
Вскакивает пес. И тут же, трусливо, словно его огрели палкой, забирается обратно в конуру.
У избы маячит тень. Человек быстро подбегает к двери и стучится. Легонько стучится. Пережидает и стучится посильней. Потом снова колотит. Подходит к окну, мягко, кончиками пальцев барабанит по стеклу. Переходит к следующему окну.
Андрюс прижимается к доскам и злится на пса за то, что тот гремит цепью, скулит и нарушает тишину, которая теперь так нужна: он хочет все слышать.
Из-за угла появляется второй человек. В руке у него винтовка. Ну конечно, винтовка! Человек бьет кулаком по оконной раме.
Открой! слышен голос.
«Чуть было не остался в избе; ведь хотел же остаться», думает Андрюс. По спине бегают мурашки.
Тени приникают к окну и светят фонариком. Светят в торцовое окно, потом в боковые Подходят к каждому окну
У-у, холеры, шипит Андрюс.
Из избы никто не выходит. Некому выйти. Но Андрюс в какой-то миг видит, что его схватили, бьют, месят ногами, а потом приставляют дуло к груди Андрюс встряхивает головой. Не видать их больше. За избой. А может, в кустах попрятались. Притаились, ждут
Пес злобно повизгивает, грызет доску конуры, потом вдруг выскакивает, заливается лаем.
Андрюс так и не засыпает. Утром запрягает лошадей и уезжает в город посоветоваться со Скринской.
Под вечер возвращается.
Под сиденьем, в соломе, винтовка.
Тересе он ни слова не говорит ни об этой ночи, ни о винтовке. Зачем? Не стоит. Но Тересе, в поисках чего-то, открывает дверь шкафа.
Господи, Андрюс!..
С визгом закрывается дверца шкафа. Тересе прислоняется к ней, заложив руки за спину. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать, но голоса нет. Молчит. Потом нетвердым шагом подходит к Андрюсу, садится и приникает к его плечу.
Андрюс переступает порог. Промокшая под дождем одежда пахнет сыростью полей. Встряхивает фуражку и швыряет на лавку. Винтовку ставит в угол.
Тересе нагнулась над очагом. Вечер уже вот-вот; в углах притаилась темнота.
Андрюс топчется посреди избы, потом откашливается и говорит:
Сколько можно так. Хватит! Я тут, ты там, Тересе. Хватит так жить, Тересе.
Пламя освещает лицо девушки, ее щеки что румяные яблоки. Красивая! Другой такой во всей деревне не сыщешь. Куда там до нее Анеле! Анеле, правда, тоже не из последних, но Тересе Ему нужна Тересе. Как хлеб насущный, нужна.
Тересе, ты меня слышишь? Хватит, говорю
Девушка ворошит угли смолистым поленцем, оно загорается, и Тересе сбивает пламя, машет им в воздухе, не может потушить. Бросает поленце на угли.
Хоть завтра поедем и распишемся!
Господи, как печет.
Чего ждать? Ни то ни се я тут, ты там.
Андрюс подходит и кладет руку на ее плечи. Тяжелая рука, свинцовая.
Тересюке.
Тересе швыряет новое полено. Сухие дрова с треском разгораются, пламя лижет ее пальцы, лицо. Тогда она сразу поняла, что это не Сокол говорит, но Панцирь сказал, его послал Сокол, очень важную вещь он должен сообщить. Вошел и сказал: Сокол приказал ему застрелить Андрюса. Этой же ночью, вот сейчас И тогда все переплелось в один клубок: мольбы Тересе, чтобы Панцирь не убивал Андрюса, угрозы Панциря, его цепкие руки, потное лицо. А перед уходом Панцирь остановился у двери и бросил: «Хоть слово пикнешь аминь! Ни Соколу, ни Андрюсу Никому ни звука!..»
Она лежала, уткнувшись в подушку, и плакала. Временами ей казалось: это был сон, но смрад, заполнивший избу, возвращал ее к действительности, и она снова то рыдала, то всхлипывала, гнушаясь собой. Когда вернулась мать, Тересе хотела броситься к ней, все рассказать, но тело было свинцовое, она не могла тронуться с места.
Ишь развалилась на постели! заворчала мать, как только зажгла лампу. Тересе, ты слышишь? накинулась она на дочку. Да ведь ты, корова, простыню как замарала! О, господи наш Только что свежую постелила, а она дегтем, что ли, изножье изгваздала
Тересе впилась зубами в наволочку, чтоб не закричать, и лежала ни жива ни мертва. Мать ворчала, сердилась, выговаривала Тересе: не пошла молиться, мол, сам черт ее обуял!
Не черт ее обуял, нет. Просто она уже не прежняя она другая, не та, что была раньше давным-давно, и боится теперь поднять голову: Андрюс увидит и все поймет.
Чего молчишь, Тересе?
Лучше подождем, Андрюс.
Нет?!
Лучше
Сбеситься можно!
Подождем, а? Столько ждали, поживем еще так. Будто нам не хорошо?..
Тяжелая рука соскользнула с ее плеч. Словно камень свалился. Но Тересе легче не стало. Только тяжелее. Еще тяжелее, если можно.
Андрюс сидит на лавке, уперся локтями в колени, потирает кулаками лоб. Слышно, как он дышит, словно смертельно уставший человек.
Знаю! вдруг выпаливает он. Говорит громко, даже кричит. Знаю, почему не хочешь! Думаешь, не знаю? Не такой уж дурак. Вот почему! орет Андрюс и тычет пальцем в винтовку. Вот! Думаешь, ухлопают меня, а ты останешься Ждешь, пока Чего ждешь?
У Андрюса глаза лезут на лоб, Тересе еще не видела, чтоб он таким зверем смотрел. Но Андрюс снова опускает голову, снова трет виски кулаками.
Нет уж! трясет он головой. Не возьмет меня холера. Не возьмет! Слышишь, Тересе, не возьмет!
Тересе не отходит от плиты. Обожгла руку, но боли не чувствует.
Такая усадьба, столько земли, Тересе. Всего завались. А сколько уходит на ветер. Недоделано, недосмотрено. Да и ты как чужими руками. Я не говорю, Тересе, что не работаешь. Ты работаешь, да еще как Но ежели вместе, разом Сама пойми, Тересе, ух как заживем!..
Андрюс говорит о хозяйстве и работе, говорит о жизни, о будущем. Тересе видит эту жизнь. Как на ладони видит она и Андрюса и себя.
Удавлюсь я, вот что! вскрикивает он.
Потом подбегает к Тересе, хватает ее за плечи и так стискивает жилистыми ручищами, что у нее в глазах темнеет.
Не уходи, Тересе! Оставайся и будь тут. Живи!
Андрюс хрипит, целует девушку куда-то в затылок, и тут его охватывает стыд. Не размазня ведь, силы хоть бревна швыряй, и за словом в карман не полезет рубит что топором, а тут стыд и срам! вот-вот на колени бухнется перед девкой. Но что ему делать, как объяснить, чтоб Тересе поняла тяжело ему без нее; ему мало видеть ее изо дня в день, он хочет ее иметь каждую ночь! Ведь с косовицы, когда на лугу, под вербой ни разу больше Все выскальзывает из рук, убегает
Сумерки тяжелы, прилипчивы, и Андрюсу кажется, что они засасывают его, как вязкая глина, ног не вытянуть, и весь он погружается в это болото.
Останься, Тересе.
Что мама скажет?
Как маленькая. А может, это все отговорки? После того, как увезли Маркаускасов, ведь ни разу здесь не ночевала. И в ливень, и в пургу убегала к себе. Если б другая так вот, скажем, Анеле Анеле-то его ждет Наверняка ждет, и Андрюс может показать Он даже может сказать Тересе раз ты так, то я знаю дорожку к такой, которая не прогонит Мало мне тех крох любви, которые я краду, словно вор, то в половне, то в вишеннике, то у ржаного поля.
Хорошо, кивает головой Тересе. Она снова ворошит угли. Хорошо, Андрюс.
Ты остаешься?
Остаюсь.
Андрюс садится, вцепившись руками в столешницу, и смотрит перед собою, не зная, что же теперь делать. Потом вспоминает, что за шкафчик он когда-то засунул бутылку. Достает, ставит на стол, потирает ладони.
Тересюке, давай закуску! И садись. Вот тут!
Андрюс наливает себе стаканчик, опрокидывает, не моргнув глазом, потом наливает Тересе.
Тересе отпивает и вся передергивается от отвращения. В горле стоит комок ни выплюнуть, ни проглотить. И хлеб какой-то вязкий жуешь, жуешь, как резину.
Такую свадьбу закатим, Тересюке, что вся деревня вповалку будет лежать. А что нам? Будто чего недостает? Полная чаша! Хо-хо, пускай увидят, холеры, что батрак это вам не батрак, а батрачка не батрачка! И мы люди! Ничем не хуже. А то и лучше. Выпей, Тересюке, выпей, за это надо выпить
Тересе отнекивается, отталкивает стаканчик, Андрюс сует его к губам, грозится влить силой. Но от запаха самогона ее тошнит. Да еще картошка в чугунке закипела, капли падают на раскаленную плиту, просто дышать нечем. А вдруг это?.. Который день она не поймет никак, что с ней творится. От всего дурно, тошнит Господи, а если?.. Тересе цепенеет, ее руки свисают, колени дрожат.