Отвезу завтра Кряуне два мешка ржи, водки нагонит. Скажешь, плоха эта? Что огонь. И муки надо хорошей намолоть. Поросенок откормлен, можно забить Хо-хо, Тересюке, валяй до дна, потом мой черед.
Андрюс обнимает одной рукой Тересе, просит выпить Но у нее перед глазами непроглядная темнота; Тересе трясется от страха.
Погоди пусти
Отталкивает Андрюса, встает, пошатываясь, бредет у самой стены, потом хватает с крюка ватник и бросается к двери.
Нет Нет!
Андрюс видит, как по двору бежит Тересе и исчезает за воротами.
Сидит один. На столе бутылка, в руке стаканчик.
В плите гаснут угольки.
6
Нет, она не знала, что от мыслей тоже устают. Не знала, что бывают мысли тяжелей полных ведер, которые она таскает от колодца в избу, а из избы в хлев; тяжелей корзин с картошкой, которые выносит из погреба, ссыпает в котлы и отваривает для свиней.
Куда ни пойдет, за что ни возьмется, все себя спрашивает: «Что теперь будет-то? Кто посоветует, кто утешит, кто т а к у ю поймет?»
Бывает, успокоится и подумает просто, по-бабьи: «Выскочу побыстрей за Андрюса, и вся недолга! Буду жить, работать и ни о чем не думать. Выскочу, и комар носу не подточит!» Сживается с этой мыслью, свыкается вот останется вечером с Андрюсом и сама заведет разговор о женитьбе. Он только обрадуется, давно ведь ждет этого слова. Но тут встает у нее перед глазами ночь, когда в избенку вошел Панцирь, и хоть удавись. «Сейчас уже не смеешь Андрюсу в глаза посмотреть, говорит она себе, а как потом, всю жизнь? Вечно будешь глаза прятать? Думаешь, привыкнешь? И забудешь! Нет-нет, лучше признайся Андрюсу. Сию минуту все ему скажи. Но поймет ли он? Сможешь ли так рассказать, чтоб он тебя понял? «Хоть слово пикнешь, аминь!» сказал Панцирь».
Чем больше думает, тем ей страшнее кажется, вот-вот спятит. А может, уже?.. Вдруг все, что видит, не настоящее? Идет по избе, осторожно касается кончиками пальцев столешницы, запотевшего оконного стекла, зажмуривается, трясет головой, снова открывает глаза. Внимательно рассматривает свои руки, сгибает пальцы с заусеницами, подносит к глазам задубелые ладони. Острая боль в затылке, стук в висках все это неспроста И то, что видит наяву Вот она идет по зеленому лугу. Луг большой, кругом зеленым-зелено. Обернулась на нее несется бугай. Совсем уже рядом. Вот налитые кровью глаза, острые рога. Бросается от него, но ноги не повинуются. Бежит, торопится, и все на месте. Падает на зеленый луг. Бык нацеливается рогами. Больно так, что она кричит Вздрогнув, оглядывается Сидит на краю кровати и не спит. Глаз и то не закрывала. Снова смотрит на руки. Пальцы одеревенели. Не сгибаются! Пожалуй, не поднять ни ведра воды, ни корзину картошки. Сил нету. Но откуда у нее в руках пионы? Розовые махровые цветы пахнут крепко и приятно, аж голова идет кругом. На столе уже ждет белый повойник, девушки плетут рутовый венок и поют: «Прощай, моя матушка» В дверях появляется Андрюс. Без пиджака, босиком, штаны закатаны. «Хочешь меня обжулить, да? говорит он. С таким приданым мне на шею, да?» Андрюс гогочет, а Тересе роняет пионы на пол, прячет лицо в ладони.
«Нет, нет, я ничего не хочу! Ничего!» качает она головой и убегает из комнаты. Понимает, что без дела сидеть нельзя. «Иди, беги, работай! Но надолго ли забудешься? Да и можно ли забыть то, что близится с каждым днем, с каждым часом?»
И день, и другой, и третий старуха не спускает глаз с Тересе. Утром четвертого дня она застает дочь, когда ту тошнит, за избой, и, словно мешком по голове ударили, смотрит, моргает прищуренными глазами.
О господи наш, Иисусе Христе, прости и помилуй, конец света!
Хватает Тересе за волосы, бьет кулаком по спине, а сама ловит ртом воздух вот упадет замертво, сердце не выдержит такого позора!
Заделал-таки жеребец этот!..
Лицо у Тересе серое, глаза бегают.
Мама нет, мама
Будет она тут мамкать! Когда разлеглась, небось маму не звала! О господи наш
Вот-вот вцепится девке в волосы, повалит на траву и задаст встряску. Даже руки поднимает, пальцы растопыривает, но тут находит такая слабость, что она со стоном хватается за изгородь, а перед глазами зеленый туман.
Мама я, наверно, съела чего. Может, от того мяса, ржавое было
Так она и поверит!..
Свадьба когда?
Я ничего, мама
Когда свадьба, спрашиваю? Или он теперь тебя не берет?
Андрюс ничего не знает.
О чем ты думаешь, нехристь! Коли в грехе зачала, то в грехе и растить хочешь? Чуяло мое сердце
Тересе, спотыкаясь, убегает на хутор Маркаускаса.
Вечером того же дня Юрконене бежит прямо на поле, где Андрюс пашет клеверище.
Постой! кричит она издали.
Шуршит, разламываясь, дерн, постукивают вальки, Андрюс бредет за плугом, свесив голову, а мысли насели, не отпускают.
Стой, говорят!
Оглядывается через плечо, натягивает вожжи и, повернувшись, упирается спиной в рукояти плуга.
Старуха, отдуваясь, подбегает все ближе и затягивает потуже углы белого платка. Куда это она выбралась, так принарядившись?
Зову, зову, а он
Да не слышал я.
Кто не желает слышать, тому хоть в ухо кричи, глухим прикинется. Вздох. О господи наш, Иисусе Христе Так вот, зятек, потолковать пришла.
Еще ни разу она так Андрюса не называла. Ишь, зятек Даже в поле выбралась, чтоб сказать Андрюс-то знает, что она скажет
Зря так далеко ходили, мама. И Андрюс в первый раз так величает старуху.
Да, время не терпит! Сам знаешь, зятек, какая Тересе.
Ха, не первый год знаком. Справная девка.
Так чего ждешь-то? Чего замуж не берешь?
Не идет, вот и не беру
Господи наш, Иисусе Христе! Не верти хвостом, как будто не знаешь! Девка в положении, и чтоб замуж не хотела?!
У Андрюса глаза лезут на лоб, он смотрит на старуху, которая воинственно подбоченилась, выставив заостренный подбородок, и разражается хохотом. И тут же, захлебнувшись, замолкает. Снова пялится на нее.
Ишь вылупился, как кот, что в муку нагадил. Не знает. Он ничего не знает!
Андрюс пожимает плечами и на всякий случай оглядывается.
Что-то не пойму Ничего я не пойму!
Спрашиваю свадьба и крестины в один день будут?
Старуха подходит еще ближе, так и буравит крохотными глазками. Подбородок дрожит, посиневшие губы дергаются, и Андрюс втягивает голову, словно испугавшись, что его ударят.
Что вы тут несете?.. Вы тут
Защищается от старухи, защищается от самого себя.
Что ты безбожник, это я знаю, но хоть большевиком не будь. Господи наш, Иисусе Христе, спаси и помилуй! Девку опозорил и запирается.
Андрюс потными ладонями сжимает рукояти плуга. Дрожат от напряжения руки, поля закрутились, завертелись перед глазами. Вдруг он хватает с земли кнут и изо всей мочи бьет лошадей.
Поше-ол!
Плуг выпрыгивает из борозды, лемех ползет по стерне и снова впивается в грунт.
Старуха грозит сухими кулачками, семенит за ним, но нога проваливается в борозду, и она падает на колени на мягкую пашню.
О господи наш, Иисусе Христе
Землистыми пальцами дергает углы белого платка и смотрит, как удаляется спина Андрюса.
Поше-ол!
Звонкое эхо несется над осенними полями.
По морщинистой щеке катится теплая слеза.
Дотемна Андрюс не выпускает из рук плуга. Кричит на лошадей, хлещет кнутом, всем телом налегает на рукояти. Рубашка мокрая, хоть выжми, приклеилась к спине, по лбу градом катится пот, разъедает глаза почище рассола.
Шелестит ольшаник, роняя последние листья, вдали темнеет хутор. Серая пашня сливается с ненастным небом, и Андрюсу кажется, что борозде нет конца; так бы и шел, вцепившись в рукояти плуга, так бы и шел куда-то подальше от этих мест, от грозно маячащих тополей Маркаускаса; так бы и шел, пока бы не понял, что весь этот навал мыслей из-за шутки глупой бабы, которую он принял за чистую монету. Но борозда кончается, лошади сами разворачиваются у ольшаника, и он снова топает обратно, все ближе к хутору и черным тополям.
Едва только исчезла Юрконене, Андрюс свернул было на проселок, но еще борозду, потом еще борозду Может, лучше не спешить, повременить малость? Нет, нет, холера, он и так долго ждал Слишком долго он же последний дурень Вот эту борозду проложит, и точка Но что он скажет Тересе? У него же тяжелая рука и кулак что кувалда. Лучше сегодня ее в глаза не видеть, за ночь он сможет все передумать Ну, еще эту борозду
Поше-ол!
Лошади останавливаются. Андрюс хлещет кнутом, лошади дергают постромки, фыркают и стоят как вкопанные. Андрюс опускает руки и только теперь чувствует, что они болят. Садится на свежую борозду, обхватывает руками колени и смотрит в темноту. Струится прохлада, ласкает разгоряченное тело, проникает сквозь одежду. Где-то, в соседней деревне, гудит машина. Андрюс поднимает голову, прислушивается. Снова воцаряется по-осеннему мрачная тишина полей, пахнущая сыростью пашни и вянущей ольховой листвой. Тишина звенит в ушах Андрюса. Он встает, отцепляет вальки и подгоняет лошадей, оставив плуг посреди поля.
Закрывает за собой ворота. В окне вроде мелькнул кто-то, и Андрюс, скрипнув зубами, влетает в избу. Не переставая сопеть, чиркает спичку, другую. От плиты идет жар. Пахнет вареной картошкой и щами, что варили на обед. Чугуны накрыты крышками, поглубже опущены в плиту, чтоб не остыл ужин. На столе чистая пустая миска и ложка. Полкаравая хлеба.
Твое счастье, что ушла! цедит он сквозь зубы.
Зажег лампу, основательно осматривает все углы и, оставив дверь открытой, выходит во двор. В хлеву чавкают у корыта свиньи, хрупают сечку Коровы. Дверь гумна приперта палкой. Андрюс крикнул бы, но не поворачивается язык. Или он боится услышать свой голос? Молча забирается в амбар, достает из сусека с ячменем бутыль. Выдирает зубами пакляную затычку, выплевывает ее и запрокидывает бутыль, прислонясь спиной к дверному косяку. Отпивает, переводит дух, тупо глядя себе под ноги, снова отпивает. А когда не остается ни капли, аккуратно ставит бутыль на пол. Жаль, была не полная, а больше, как на грех, нету.
Лошади бродят по двору, путаясь в постромках.
Андрюс набрасывает винтовку на плечо и бредет по тропе. Избенка встречает его могильной тишиной и черными, плотно занавешенными оконцами. «Не может быть. Нет, нет!» поводит плечами Андрюс. Останавливается, подается вперед всем телом. «Нет, нет!» снова поводит плечами, отгоняя мысль.
Напротив безмятежный ольшаник; пахнет гниющим листом и торфом. Ветерок приносит дым избенки. Щекочет в носу. Ноздри раздуваются, дрожат.
Ночь темна. Винтовка давит на плечо.
Тересе с ведрами в руках идет к хлеву и тут же возвращается. Берет корзину и спускается в погреб Не торопясь, понурив голову, как раньше, когда батрачила у Маркаускаса.
Когда она моет картошку, у колодца появляется Андрюс. Засунув руки в карманы штанов, подходит ближе. Три лиловых картофелины вылетают из корзины и дружно катятся с горочки. Андрюс наступает на них сапогом. Хруст.
Слушай
Голос срывается, и он с усилием сглатывает слюну, чтоб вымолвить слово.
Слушай, Тересе, твоя мать вчера сказала Ты знаешь, что она мне сказала?
Краешком глаза Тересе косится на Андрюса.
А что она тебе сказала?
И ты не знаешь? Не знаешь?!
Тересе хочет, чтоб раздвинулась земля и поглотила ее. Да-да, она уже падает в пропасть.
Ты слышишь, что я говорю?
Она не поднимает головы. Все ниже, ниже И если б не жесткая рука Андрюса, которая хватает ее за плечо, она бы провалилась сквозь землю.
Это правда, что твоя мать сказала?! хохочет Андрюс злобно. Какая девка признается, что с другим путалась. Только и метит тебе на шею сесть. Откроешь ты рот или нет?! Андрюс трясет ее, как яблоню.
Тересе выпрямляется и ясным взглядом смотрит Андрюсу прямо в глаза. Не унижается, не умоляет простить.
Убей. Возьми винтовку и застрели меня.
Что? У Андрюса глаза полезли на лоб. Значит, это правда, холера?
Застрели
С размаху бьет Тересе по лицу, но она только пошатнулась и стоит, даже лица ладонями не заслонила.
Возьми винтовку и застрели я такая!..
От второго удара она падает и, скорчившись, прикрывает руками живот. Андрюс бьет ее ногой, обутой в сапог Маркаускаса. Месит ногами, каждый пинок сопровождает бранью.
Сука!..
Хлопает дверь избы, и почти сразу он появляется с винтовкой в руке. Останавливается, щелкает затвором и, не посмотрев на Тересе, она лежит на мокрой земле у колодца, выходит из ворот.
Тересе поднимает голову и смотрит ему вслед, удивляясь, почему это Андрюс с винтовкой удаляется от нее.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Был март, после Казимирова дня. Ночью морозило, да так, что перед рассветом, не добежав до хлева, приходилось варежкой нос оттирать, зато днем в чистом небе появлялось солнце и на полях стекольным боем сверкал снег, заиндевевшие сучья тополей чернели на глазах, а у стен хлева и гумна вылезали из-под снега пучки прошлогодней травы, серела земля. С кровли капало, и длинные сучковатые ледяные свечи тянулись к земле. На ветках резвились, чирикали ожившие воробьи, а на верхушках тополей раскачивались вороны, сиплым карканьем оглашая воздух.
Ранним утром по проселку брел небольшой отряд народных защитников от хутора до хутора сопровождал его собачий лай, а крестьяне с опаской глядели из-за неоттаявших окошек. Ввалились они и в избу Андрюса. Озябшие, окоченевшие. Топтались у дверей, не садились, пока малость не отошли, и только тогда дружно двинулись к столу. Скринска с пеной у рта поносил зиму и бандитов.
Сволочи, никак отсиживаются в тепле! фукал он на посиневшие руки. Клопы вымерзают, тараканы вымерзают, а эти, считай, что вши под чирьем.
Сковырни чирей, и перемерзнут, посоветовал Маляука.
Сковырни! Скажи на милость, где этот чирей, враз сковырну. Да еще как сковырну! Может, где за печкой и днюют и ночуют. Думаешь, нет? А ты как считаешь, Андрюс?
Андрюс чувствовал: неспроста они пожаловали, не душу отвести, а по делу, да вот чего-то тянут
Если б им никто не пособлял, давно б было иначе.
Правду говоришь, Андрюс, чистую правду. Если б все взяли винтовки, вот как ты
Эге! выпустил дым Маляука. Ему ж эта винтовка пришей кобыле хвост. Была б моя воля, не давал бы винтовок таким, которые только о себе пекутся, а для другого пальцем не шевельнут. Сосед закричит, а твой Андрюс, думаешь, бросится на помощь? Черта лысого не его же убивают
Да вряд ли засомневался Скринска, а Андрюс покраснел и втянул голову в воротник дубленого полушубка.
Чего вам от меня надо? Чего прицепились, спрашиваю? Или я какой?.. Кто я такой, спрашиваю?
Маляука заржал, весело сдвинул шапку на затылок.
С виду вроде бы наш, только вот жирком стал обрастать.
Расхохотались и другие, но Скринска не подхватил, покачал головой:
Не хватили ли мы через край, мужики? Хватили! Наш человек, а мы Не затем пришли. Давайте дело выкладывать.
Человек в солдатской шинели с размаху бросил на стол планшетку, вытер пальцами запотевшие очки.
Неси-ка квитанции поставок!
Сдал я поставки. Все, что полагается.
Показывай.
Человек порылся в своих бумагах, отделил несколько листков и разложил перед собой на столе.
Давай показывай!
Андрюс достал из стола довоенный календарь, раздувшийся от множества засунутых в него бумажек и загнутых уголков на страницах. Там были квитанции поставок и платежей Маркаускаса, серые, зеленые и голубые листочки. А в самом конце календаря топорщились бумаги Андрюса.
Нате, разложил их на столе Андрюс. Вот зерно, а вот мясо. Грамм в грамм.
Очкастый ощупывал каждую бумажку, водил пальцем по своему большому листу и ставил галочки карандашом. Все примолкли, боясь помешать, и было слышно, как шепчут губы очкастого:
Сто пятьдесят литров молока Сто тридцать девять литров И еще сто пятьдесят
Говорю, капля в каплю, не выдержал Андрюс; за жулика его считают, что ли, не верят?
Не мешай! бросил очкастый и, когда все бумажки оказались у него под локтем, спросил: А яйца где?
Нету яиц.
Как так нету?
Куры не несутся.
Что значит «не несутся»
Изба утопала в дыму, лица мужчин побагровели, отмякли в тепле; на полу, под сапогами, натекли лужицы. Пахло полем и ветром, дубленками и потом.
И еще как с лесозаготовками?
Девять кубов вывез.
А остальное?
И остальное вывезу.
Когда?
Ну вывезу.
Я спрашиваю: когда вывезешь?