Давно бы вывез, да волок сломался.
Будет врать!
Врать?! Если я врун, то ты вор!
Очкастый бацнул по столу ладонью громко, как вальком, встал и не спеша наклонился к Андрюсу:
Что ты сказал? А ну-ка повтори!
Скринска вскочил, замахал руками:
Может, и правда у него волок-то Андрюс ведь Не будь контра, Андрюс! Ты слышишь, я тебе в глаза говорю, не важно, что мы приятелями были. Не будь контра!
А чего он задирается, буркнул Андрюс.
Очкастый бегал по избе, топая сапогами, и бесился:
Вот что! Если до пятнадцатого не вывезешь леса, я тебе припомню! За саботаж знаешь что бывает!
И ушли. Скринска в воротах остановился.
Чего не женишься, а?
Не это в голове.
Зябко одному. А я уже. Будешь в городе захаживай. Супружницу покажу. Не баба огонь. Женись, Андрюс. Как это так Одному не с руки
Не это в голове, говорю
Да не дури ты! Поутихнет время, иначе заживем, а ребятня уже во какая будет. Женись, нечего ждать.
Да не это
Вот заладил!.. Бывай!
Андрюс постоял во дворе, проводил взглядом мужчин, гуськом удаляющихся по белому полю, и от души пожалел их. Холера, собачья жизнь у этих истребителей Днем и ночью топаешь по сугробам и не знаешь, за которым кустом бандиты сидят. Пульнут, свалят с копыт, и хоть бы тебя кто добрым словом помянул!
Выкатывает из дровяного сарая колоду, приносит бревнышко и принимается тукать топором. Березовое полено твердое, крученое, звонкое. Топор поблескивает на солнце, удары глухи, словно по древесному грибу. Он снимает варежки, расстегивает полушубок и все тук да тук Опустился на колено у волока, померил, отчертил ногтем, отпилил ножовкой и снова меряет, снова тукает топором.
Ко всяким поделкам Андрюса сызмальства тянет. Зимой салазки, летом тележку, бывало, для себя сам сладит. Да так сладит, что другие дети слюнки пускали. А то посопит, забившись в угол, и вот вам нож, складной; кладешь на черенок соломинку, чах! и отрубил лезвием. Долгими зимними вечерами сколько столовых ножей для Маркаускене смастерил! Лезвие из обломка косы или пилы, черенок кленовый, до блеска отделанный стеклышком, да еще раскаленной проволокой узорчик нанесен. Не одну скамью сбил и сломанную педаль прялки вырезал да не просто, а с завитушками. Плевать ему на то, что хозяйка хвалит, подбрасывает кусок повкусней, а Маркаускас, вернувшись с базара, сует лит-другой на табак. Главное, он чувствовал свое превосходство над хозяином а ну-ка попробуй ты так сделать! И еще сам видел свою сноровку, а когда кругом говорили: «Ого, Андрюс!» с притворным равнодушием отвечал: «Мне только подавай» И сам уже верил: была бы охота, даже коляску бы соорудил.
Тукает Андрюс топориком, тешет. Сухое березовое, полено пахнет весной и ветром.
С ведром в руке идет, стуча башмаками, Тересе. Располнела, раздалась, идет осторожно, как по льду. Не остановится, не взглянет. Ей все равно как будто. И Андрюсу все равно, он тоже не видит Тересе. Давно уже так. Давно он хотел ей сказать: «Да не путайся ты под ногами! Мне ты не нужна» В тот осенний день, когда он избил Тересе, она встала, ушла в свою избенку и больше не показалась. Андрюс сам варил для свиней картошку, сам таскал ведра с кормом, вываливал в корыта и лупил палкой изголодавшихся свиней, ругался, кричал. Упросил Скауджювене коров подоить. День, другой. Неделю, другую. Хотел уже взять винтовку да перестрелять всю животину до того опостылела эта морока. Но как-то явилась притихшая и оробевшая Тересе, взяла из сеней подойник и в хлев. Хоть бы слово сказала! Подоила коров, молоко процедила, задала свиньям корм и, так и не открыв рта, домой. Каждый день так. И Андрюс молчал. Буравил взглядом девушку и шипел, стиснув кулаки. На кончике языка висело: «Не путайся под ногами!», но как тут скажешь! Хоть плачь, баба в доме нужна. И Андрюс тоже играл в молчанку. Но как-то не выдержал, остановил ее посреди двора.
Кто?
Тересе подняла на Андрюса серые и красивые глаза. Когда-то он смотрел в них как в колодец, и глаза блестели, полные до краев любовью.
Кто?! Теперь они приводили его в ярость; самой малости не хватает, и он убьет Тересе.
Кто он, отвечай!
Губы Тересе дернулись. Она опустила голову и тут же подняла, но теперь глядела уже на чернеющую вдали пашню.
От кого пухнешь, спрашиваю?
Тересе страдальчески посмотрела на Андрюса, покачала головой и, шагнув в сторону, обошла его, словно столб.
Вечером, как только Тересе исчезла за воротами, Андрюс накинул на плечо винтовку и бросился за ней. Добежал до ольшаника, залез в чащу. Стоял в кустах, не спуская глаз с избенки. Завывал холодный ветер, коченели руки, а он ждал, лелеял в сердце месть этому кому-то Должен же он прийти! Появится не сегодня, так завтра, и Андрюс Задрожали руки, крепко сжимавшие винтовку, жаркая слюна обожгла горло. Но вот погас в окошке огонек, затихла, забылась сном деревня, и Андрюс поплелся обратно. На другой вечер тоже торчал до полуночи в ольшанике, разжигая себя горькими мыслями. Но спокойствия избенки не нарушил никто. Много долгих холодных ночей простоял он, до боли в глазах вглядываясь в избенку.
Кто он? снова накинулся он на Тересе, когда после пьянки вернулся из деревни.
Тересе прятала глаза. Ее плечи дрожали, как будто он ее бил.
Скажи, Тересе, стал умолять он. Не изводи меня, ты слышишь? Не мучай
Тересе молчала, зажмурившись крепко, до боли.
Не можешь сказать, да? Почему не можешь мне сказать? Мне!
Не могу упрямо мотала она головой.
Тут Андрюсу так мучительно стало жалко себя, что он снова стал поносить ее последними словами.
Тересе бросилась из дому, в одной легкой блузочке убежала в осеннюю слякоть.
А утром она снова доила коров, кормила свиней. Андрюс избегал ее; казалось, он сам был в чем-то виноват. А может, и правда?.. Может, он не сумел ее уберечь? Ведь столько тянул с женитьбой! Но она-то почему молчит? Почему не скажет?
Сколько раз ни наседал Андрюс на Тересе, она только отмалчивалась, и Андрюс видел: ни за что не скажет. А время шло. Думал, все пройдет, быльем порастет, да и какое его дело не жена ведь! Но из головы не выкинешь, из сердца тоже не выдрать, корни пустила, холера.
Уже вечером Андрюс загоняет в полозья новые копылы, крепит поперечинами и, подтащив волок к дровням, привязывает цепями.
В лес собрался? спрашивает у него Тересе, набирая в корзину пахнущей щепы пойдет на растопку.
Андрюс открывает рот, но тут крепко сжимает губы и в мыслях отрезает: «А твое какое дело?»
Хлеб кончился, что в дорогу возьмешь?
«Думаешь, сдохну, да?.. Заботится, а как же!»
Надо с вечера тесто замесить.
«Я тебя не прошу!.. Но кто выпечет, если не она?»
Муки из амбара не принесешь?
«Сама не барыня Но ведь надо»
Садится холодное алое солнце.
Хрюкают в хлеву свиньи, скрипит колодезный ворот.
Андрюс нашаривает в кармане амбарный ключ и бредет по двору.
Уехал затемно. Поверх полушубка сермяга, заместо облучка мешок, набитый клевером.
Неярко мигали звезды, по небу скользил бледный ущербный месяц, звенела ночь. По накатанному санному пути легко трусили лошади, пели полозья саней, а по лицу бил вскинутый копытами снег.
То тут, то там уже горели огоньки на хуторах.
Тишина, даже собак не слышно, видать, и они попрятались в тепло и не разинут зря пасть в такую стынь.
Еще не доезжая леса, Андрюс догнал парные сани. Еще дальше, впереди, виднелись другие. Даже теплей стало, хотя пальцы ног уже покалывало, как иголками.
Никак Андрюс, а? долетел издали голос, и Андрюс узнал на санях Кряуну.
Улыбнулся, откашлялся и крикнул:
Он самый! А я и так гляжу, и этак. Небось тоже в лес?
Вчера так пристали, хоть кричи. Никак и тебя погнали!.
И меня, чтоб их холера! А ты вроде не один едешь, или там чего торчит?
Анелюке.
О-го-го!
В лесу бабе делать нечего, да куда денешься, раз мужика нету. Один умаешься вконец.
Анеле не отозвалась; видно было в полумраке, как она сидит, спина в спину с отцом.
У леса стало светать. Темнота рассеялась, попряталась в ольшаники да заросли ивняка. Свешивались к земле заиндевелые лапы елей, а нижние еще были под снегом почерневшим, усыпанным хвоей и метелками. Направо и налево уходили следы полозьев то убегали в чащу, то кончались тут же, у дороги. Светились яркой желтизной свежие пни, высились кучи хвороста.
Андрюс соскакивает с дровней, бежит следом, хлопая руками себя по бокам. Так и не согревшись, снова забирается на сани. Анеле ухмыляется. Колюче смотрит из-под шерстяного платка.
Жидковат! хихикает она.
А? Андрюс притворяется, что не расслышал.
Жидковат, говорю.
Согрела бы.
Жди!
Трусят лошади, звонко поют полозья да взвизгивают, задев за камешек.
Во-он там! Видать! кричит Кряуна, протянув кнут.
Редкие ели, на диво прямые и стройные, сосны с рыжими чешуйчатыми стволами, высоко поднявшие кроны. А кругом пни, прорва пней. Между ними дровни, подальше вторые.
Кряуна сворачивает с дороги. Вслед за ним и Андрюс дергает за вожжи. Прямо на исполосованную следами полозьев просеку.
Лежат упавшие во весь рост деревья, с обрубленными ветками, отпиленными верхушками. На них чернеют клейма. Разбросаны штабеля сучьев.
Вот они, снова кричит Кряуна, тпрукает на лошадей и, скатившись на снег, топчется на дороге. Вылезай! говорит он дочке.
Анеле в пестрядных отцовских штанах, заправленных в валенки, в тулупе неуклюжая, большая, раздутая, как пузырь.
Мужчины не теряют времени сбрасывают на снег доски, жерди, отвязывают цепи и направляются к бревнам, примериваются.
Хорошо бы три куба взять, прикидывает Андрюс. Сколько в этом бревне будет?
Кряуна прищуривает глаз.
Полтора не меньше.
Не меньше, говоришь?
Не меньше.
Еще бы одно такое в пару.
Бредут по сугробам от пня до пня, перелезают через бревна. Наконец выпрягают лошадей, подгоняют к бревну, обвязывают комель цепями, зацепляют вальки и тащат с вырубки если подкатишь на санях, и не думай с грузом выбраться.
Трещат жерди, смолистое, тяжелое бревно ложится на катки. Потом выкатывают второе.
Дай мне, Андрюс отнимает у Анеле жердь.
А я? Думаешь, не могу?
Давай, давай. Не бабье это дело!
У Анеле щеки горят, на ней столько всего понадето, что она потеет, как в парильне.
Хорошо, кто одну лошадь записал. В половину повинностей, говорит Андрюс и бросает взгляд на Кряуну.
Откуда знаешь? выдает себя тот.
Одна лошадь это тебе не две.
Откуда знаешь, говорю?
Вижу.
Так-таки и видно? ухмыляется до ушей Кряуна и тихонько, с хитрецой хихикает.
Видно. Может, и не каждому, а мне видать.
Надо ловчить, Андрюс. Не словчишь жизни тебе не будет, мигом отдашь концы. Сам не отдашь, так другие помогут. А когда вот эдак и так и сяк ушки на макушке, и живешь.
И корова одна?
Коровы две, побойся бога. Корову не скроешь. Корова она и есть корова. Мычит. Когда шли с переписью, одну было отделил, под соломой спрятал. Услышала людей, как заревет! Те сразу на гумно. Корова она корова, а лошадь умница. Разумная животина.
Андрюса зло берет какого черта он зевал, мог ведь тоже одну лошадь утаить! Думал, не обложат налогами, повинностями да поставками. Новосел все-таки!.. Не посмотрели, что новосел. Сидишь на месте кулака, имеешь все, что полагается, вот и давай государству, сыпь за милую душу. Две лошади, две коровы, свиньи сколько мороки-то! Была б на бумаге одна лошадь, и на-кось выкуси, холеры Кряуна хитер, его вокруг пальца не обведешь.
Смотри не сболтни кому, предупреждает Кряуна.
Еще чего.
Сам знаешь, обмолвишься ненароком, а мне каюк. Еще лошадь заберут, а что ты думаешь! Раз не записана, скажут, отдавай.
Сани Андрюса загружены, бревна лежат на перекладинах, привязанные цепями, и Анеле вдруг вызывается:
Помогу тебе на дорогу выехать, вот что!
Да я сам невнятно бормочет Андрюс надо же, чтоб помогли!
Один не выберешься! Не бойся, Анеле умеет, подхватывает Кряуна.
Андрюс собирает со снега несъеденный клевер, запихивает его в мешок, мешок закидывает на бревна и берет вожжи. Анеле сидит возле жердей, ухватившись за натянутую как струна веревку.
Поше-ол! щелкает он кнутом. За пенек не задень! говорит, обернувшись, Анеле.
Ты за своим концом смотри!
Увидишь! смеется Андрюс; Анеле молодчина, к какой работе ни приставишь, сладит.
Андрюс дергает вожжи, объезжает пенек и оглядывается через плечо на Анеле. Та всем телом наваливается на жерди, волок уходит в сторону, и бревна аккуратно проходят мимо пенька.
Чего один приехал?
Это я-то?
Может, я?
А с кем прикажешь ехать?
Фыркнув, Анеле снова налегает на жерди.
Одному нехорошо.
Сам знаю.
Так чего один приехал?
Черта с два кого наймешь!
Зачем черта? Можешь и не черта. На черте далеко не ускачешь, лучше не связывайся.
Хитра!
Андрюс бьет кнутом лошадей, свисающие ветки ели больно хлещут по лицу, полоз едва не задевает за кривую березку.
Холера! вполголоса ругается Андрюс, и его заливает жар: чуть лишней мороки не устроил, да и перед Анеле опростоволосился бы.
Выезжает на дорогу, аккуратно ставит сани. Анеле сползает наземь и стоит, сняв варежку, отковыривая ногтями кору с бревна.
Папаша ждет, напоминает Андрюс.
Подождет.
Время не терпит.
Не помрет.
И все отдирает кору, не поднимая головы, трет пальцем застывшие слезинки смолы.
Ночи такие длинные. А в чулане холодно Как в колодце.
Отец идет Видишь!
Отец, отец Придурок!
Анеле прыгает через канаву, прямо в сугроб, кое-как вылезает из него и удаляется, косолапя как медведь.
Андрюс обходит лошадей, проверяет упряжь, оглядевшись, забирается за ель, расстегивает штаны.
Солнце уже за верхушками деревьев. С веток падают крупинки изморози. Пахнет смолой, свежими опилками, отмякшей сосновой корой.
В конце просеки стучат топоры. Слышен хруст, треск, и вдалеке валится дерево. В лесу отзывается эхо.
Из-за поворота показываются лошади, потом сани с бревнами. Человек на санях чмокает, нукает, дергает вожжи. Андрюс оглядывается и тут же отворачивается. В плечах появляется тяжесть, и он, нагнувшись, трогает шлею Воронка.
Знать не хочешь, да?
От этой тяжести в плечах Андрюс согнулся в дугу, но он ведь не трус ей-богу, не трус!
А, братец! Пятрас! Андрюс поднимает голову, изображает удивление, радость, но понимает весь он наружу, не умеет скрывать чувств.
Давненько не видались, Андрюс.
Годы идут.
Андрюс смотрит поверх лошадиных спин. Постарел Пятрас, ссутулился, да и с лица спал. Точь-в-точь Иисус Христос, когда его сняли с креста.
И про родной дом забыл, Андрюс
Выгнанному нет туда дороги.
Выгнанному, говоришь. Значит, выгнали тебя? А кто же тебя выгонял?
Хватит, Пятрас! Помолчи! свирепеет Андрюс.
Пятрас замолкает. Но ненадолго.
Скажешь, у тебя житья мету? Есть. На славу устроился, слыхали.
Андрюс кладет на широкий круп лошади два кулака, тяжелые, как кувалды. Смотрит из-под дергающихся бровей на брата и видит березняк детских лет видит Альбинуке слышит свадебный марш и веселые крики а вот и удары пьяных мужиков Он ничего не забыл, ничего! Как будто вчера
Другое теперь время.
Ах, другое! злобно хохочет Андрюс. Спасибо, что напомнил. И папаше передай. Большое спасибо!
Отец совсем плох. Ксендза привозили. Проведал бы, Андрюс.
Андрюса как будто холодной водой окатили, даже кулаки разжимаются, бессильно повисают руки.
Неважный из меня доктор бормочет он.
Все вверх тормашками пошло, а ты камень за пазухой носишь. В субботу у нас собрание. Колхоз будет.
Уже?
Уже.
Ну, а ты как?
А что я
Запишешься?
Там видно будет. Может, когда всех в кучу сгонят, все отберут да разденут догола говорю, может, наново тогда породнимся. А, Андрюс? Думаешь, тебя эта передряга минует? Опять будем братья. Как в детстве голопузые.
Андрюс смотрит на него мрачнее тучи.
Это еще посмотрим, не спеши хоронить, говорит он как может тверже.
Чего тут смотреть, и так видно.
Поговорили, и будет.
Пятрас пожимает плечами, вздыхает и погоняет лошадей.
Отец совсем плох. Долго не протянет, уезжая, напоминает он.