Со скрипом удаляются сани, а Андрюс все еще стоит и ковыряется в шлее Воронка.
На дорогу выбирается и Кряуна.
Анеле за пенек зацепила, чертовка. Будто бабе в лес?.. Бабе место у печки да в кровати, а не волоком править.
Андрюс с трудом залезает на бревна, берет вожжи, дергает.
Поше-ол!
Как по-твоему, Андрюс, вторым заходом успеем еще столько взять? Хорошо бы за день два раза съездить!
Андрюс уставился на цокающие копыта лошадей. Ничего не видит и не слышит.
2
Тересе влачит день за днем, словно камни в году. Боится остановиться, распрямить спину и оглядеться сколько еще этих дней-камней осталось? Хватит ли сил? Что будет, если оступится?
У моей дочки пригульный! хваталась за голову мать. О господи наш, Иисусе Христе, спаси и помилуй
Каждый день мать поедом ела Тересе, кляла ее на чем свет стоит. Утром проснется и с ходу:
Валяешься! Как ни при чем, будто так и надо О господи наш, Иисусе Христе, сказала и еще раз скажу неужто я бы ее лечила, когда она маленькая хворала? Улетела бы в рай белая, что твой ангелочек, чистая да невинная. А я-то думала, дождусь, будет мне радость на старости лет, будет опора. Внуков дождусь А как же, дождусь! Под кустом нагуляла или где на сене О господи наш, Иисусе Христе! Ты слышишь! Что ты о себе думаешь, отвечай!..
Тересе накрывалась с головой и сжималась в комок, но мать наконец, не стерпев, подходила, сдергивала одеяло и поднимала над ее головой увядшие кулачки:
Как тебя святая земля носит! Разрази тебя гром!
Тересе бросалась из дому, убегала на хутор. А там на нее смотрел Андрюс его глаза спрашивали: «Кто он? Кто?» Вечером в избенке мать снова заводила одну и ту же песню:
Лучше б не родиться, лучше б умереть Была бы дурочка, так ладно! А тут здоровая телка О господи наш, Иисусе Христе Сказала и еще раз скажу: кто от церкви отстанет, к тому бес пристанет. Маркаускасы, те с нее глаз не спускали, а тут Что и говорить! А теперь, когда хутор разорили когда разлитого молока и собаке и кошке Изба и хлев, все идет насмарку и человек и человек уподобляется скотине. О господи наш, Иисусе Христе, под ракитовым кустом, а то на сене
Наступает утро, и хоть глаз не открывай, до того страшно, хоть из дому беги. И она спозаранку убегала на хутор. Как-то вечером, когда в окнах дома заиграло закатное солнце и в воздухе залетали багровые искры, метя прямо в глаза, Тересе окатила водой у колодца в корзине картошку для свиней и застыла, оцепенела от мысли, что ждет ее сегодня вечером и завтра утром. Через месяц, через полгода там, в избенке, и здесь, на Маркаускасовом хуторе. Андрюс ушел в деревню; куда и зачем, не сказался теперь от него слова не услышишь, и Тересе оцепенела, кажется, впервые осознав, как тяжка ее ноша. Ноги налились свинцом, она пошатнулась. Вся она стала какая-то грузная, неуклюжая. Ухватилась рукой за ворот колодца, села на цементный сруб. Покосилась вниз, в глубине заблестела черная вода. Словно подмигнули ей оттуда: «Приходи, а?..» Она так и оторопела, но от колодца не отошла. Даже не отвернулась. Смотрит, и ладно. Она уже ходила к Маркаускасам, когда утопилась Мортуте, служившая у Лаукониса. Они с ней дружили, пели на два голоса, о парнях болтали. У Мортуте уже был суженый. Лицом пригожий и вообще что надо. Мортуте говорила: «Когда я замуж выйду, ты пойдешь ко мне служить? Я же буду богатая!» Потом, правда, как воды в рот набрала, а когда Тересе обмолвилась о свадьбе, покраснела и крикнула: «Жить мне неохота!» «Ну и дуреха же ты», выговорила ей Тересе. Не прошло и недели, как вся деревня загомонила: Мортуте вытащили из колодца. Даже мертвая она была красивее всех.
Черный глаз колодца снова подмигнул Тересе: «Приходи, а?.. Нагнись немножечко. Вот так Еще ниже, еще чуть-чуть. Тут спокойно, над тобой не смеются и никому ты не мешаешь. А жизнь будет идти своим чередом. Кому ты нужна такая?»
Рука, опиравшаяся на крышку колодца, онемела и медленно согнулась. Тересе наклонилась над колодцем, все ниже и ниже опускала голову, словно силясь разглядеть в воде свое отражение. Но вода была очень уж глубоко. Она нагнулась еще ниже, и тут под ложечкой у нее что-то шевельнулось. Оторопев, она прислушалась. Снова шевельнулось что-то в ней, перекувырнулось и как бы затукало. Она вскочила, отбежала от колодца и прислушалась с рукой на животе вдруг опять шевельнется?.. Оставив корзину у колодца, она ушла в избу, уселась и сидела, не двигаясь, до сумерек.
Не раз еще звал Тересе глаз колодца, но она все откладывала: «Нет, не сейчас еще не время» И тут захворала мать. Тересе варила ей травки и корешки и давала то с горячим молоком, то с топленым маслом мать ей говорила, как. Но старуха не поправлялась. С каждым днем ей было все хуже. Хоть плачь, надо везти ее к доктору. Но откуда телегу взять? Не попросишь же Андрюса! Тересе даже не обмолвилась ему, что мать плоха. Да и старуха отмахивалась: «Пройдет. Только-только привязалась хворость, и уже по докторам сигать Вот полежу, травок попью, и полегчает»
Тересе сновала что челнок из избенки на хутор, с хутора в избенку. Прибавилось забот, некогда было спину разогнуть и думать. Да и старуха теперь реже бередила дочкины раны то ли притерпелась, то ли благодарила бога, что есть кому о ней позаботиться, когда хворь скрутила, если б не дочь, капли воды бы не дождалась, о господи наш, Иисусе Христе. Но правду-матку резала по-прежнему. Чуть что Тересе задержалась, не то подала или не то взяла и старуха уже трясет высохшими, как жердочки, руками и давай брюзжать: «Спишь и видишь, чтоб я ножки протянула! Нет уж, ты как есть зараза, о господи наш, Иисусе Христе Ты у меня еще запляшешь!.. Как бы не так!.. Ох, сколько ждать, пока не встану! Не одного еще ребеночка успеешь заделать, о господи наш» Потом затихнет, пустит слезу и вздохнет от всего сердца: «А мне, думаешь, легко жилось? Тянула лямку, кровавыми руками рожь Маркаускаса вязала, на телеги грузила, свеклу сажала да полола Что я видела хорошего, что нажила? Ах, Тересе, Тересюке А ведь хотела такой малости Весь свой век такой малости хотела хоть один день прожить без забот. Иду, а заботы за мной как собаки гонятся, и нет им конца»
Мать причитала каждый раз теми же словами, и эта жалоба для Тересе была что полынный настой. Она думала: будь ее беда бедой Андрюса, все бы обошлось. Даже если Андрюс оттолкнул бы ее, ей не пришлось бы от людей скрываться и от себя не пришлось бы скрывать этих страшных мыслей. Ведь ни матери, ни Андрюсу не скажешь: отец ее ребенка бандит Панцирь. Отец ее ребенка бандит. Панцирь Андрюса, или Андрюс Панциря раньше или позже убьет Ее сердце знало, каждый вечер она ложилась с этой мыслью: может, уже сегодня?..
В один дождливый вечер, поздно вернувшись домой, она застала в избенке Сокола. Тот сидел, опершись рукой на стол и зажав меж колен автомат. Тересе так и застыла на пороге, прислонилась к дверному косяку и, спрятав руку за спину, старалась нашарить щеколду и броситься во двор.
Не узнаешь, Тереселе? Это же учитель, прошамкала на кровати мать, и в ее голосе прозвучало старое: «Подумать только, к нам зашел учитель!»
Сокол долго не спускал глаз с Тересе. Потом улыбнулся:
Тересе моя ученица. Как подумаю Хорошая у вас дочка, тетушка.
Мать замазала руками, вздохнула и закашлялась, будто поперхнувшись.
На подгибающихся ногах Тересе прошла по избе и, не снимая мокрого ватника, села в ногах у матери.
Как Андрюс?
Тересе залил жар, к горлу подступила тошнота.
Все еще таскает свою кочергу?
Я бы ему глаза выцарапала, большевику треклятому! не выдержала мать. О господи наш, Иисусе Христе! Кабы не моя хворость Ладно, дай встану, он еще попомнит, этот кобель!
За что же вы так, тетушка?
За что?! Сейчас узнаешь. Да что и скрывать-то. Так вот! Эту мою заразу этот кобель Если не видать пока, то скоро вся деревня пальцами будет показывать
Тересе съежилась, спрятала лицо в ладони.
Не он не Андрюс! крикнула она прерывающимся голосом. Не Андрюс, мама!
Никак пес, ежели не Андрюс?
Не Андрюс!
Сокол заерзал, громко скрипнула лавка. У Тересе на кончике языка вертелось: «Панцирь!» Швырнуть бы это слово, как камень. Но в кого швырнуть-то? «Помни, хоть слово пикнешь аминь!» Молчать. Молчать, стиснуть зубы, хотя холодное железное слово само просилось наружу: «Это Панцирь! Панцирь!»
Если Андрюс тебя обидел Тересе, скажи
«Панцирь! Панцирь! Неужели ты не знаешь, кто у тебя в отряде! Сам ведь послал Панциря Неужто ты их не знаешь?.. Но почему Панцирь велел никому не проболтаться? Соколу? Вдруг Сокол ничего не знает и Панцирь его боится Аминь. Аминь»
Ведь Андрюс, правда? настойчиво допытывался Сокол.
Нет, нет, Тересе качала головой и кусала губы, чтоб не сорвалось это ужасное имя.
Дура девка, учитель
Вы, тетушка, на нее не сердитесь. И не браните, не надо. Тересе не из таких, чтоб ее зря мучить.
Скажешь, еще похвалить ее, что с этим большевиком?..
Не стоит, тетушка. Мы-то ничего не забудем. Не за это люди гибнут.
А за что гибнут? За что? Тересе несмело тронула натянутую струну.
Сама бы могла понять, помолчав, спокойно ответил Сокол. Скажи, почему литовцу нет места на родине? Почему чужие края усеяны нашими костьми еще с царских времен? Почему мы должны учить наших детей почитать нового бога? Скажи, лучше будет, если чужаки вычеркнут имя Литвы? Ты подумай, Тересе
Сокол встал, подошел к Тересе, поднял руку к ее плечу и тут же отступил.
Думаешь, нам легко? Мы тоже ведь, бывает, ошибаемся, не можем сдержаться, теряем голову. Родина не забудет страданий ни одного из своих детей, Тересе! А пока молчи, Тересе. Молчи!
Стукнула дверь. За окном шумел дождь, вовсю гудел ветер.
В такую непогодь собаку из дома не выгонишь, а он ушел. За веру, господи наш
Это Панцирь, мама! зарыдала Тересе. Он!
Мать подняла голову.
Что «он»?
Это он, он, мама!
Спятила
Он, мама
О господи наш, Иисусе Христе! Этот ирод?
Тересе убежала к себе в чулан и рухнула на постель, продолжая шептать: «Он, он, он» Мать звала ее, но Тересе даже не шелохнулась.
Перед рождеством, когда ударили морозы, мать чуть оправилась, могла даже, держась за стену, пройтись по избе. Но вскоре ей снова стало хуже, она опять горела, как в огне, и хваталась за дочкину руку. Тересе всю ночь просидела у постели матери.
Ведь такой малости хотела, прошептала старуха спекшимися губами. Денек прожить без забот, без горя. Такой-то малости
Под утро лицо и руки стали серые. Она откинула голову, притихла, вроде заснула. Тересе пошла было вздремнуть хоть на часок, но тут мать дернулась всем телом, глубоко вздохнула, открыла рот и закатила глаза.
Мама! схватила ее за руку Тересе.
Мать не ответила. Лежала, как никогда спокойная и равнодушная ко всему.
После похорон Тересе ходила, потеряв голову. Только жизнь, изредка шевелившаяся под грудью, напоминала ей ты не одна! И никакой радости от этого не было
Тересе сидит у окна и вяжет варежки. Нитки Маркаускене, осталось полмешка шерсти второпях забыла взять. Нитки белые, мягкие, толстые, варежки будут теплые. А то смотреть жалко Андрюс в лес дырявые натягивает. Руки ведь зябнут, а скоро ли весна неизвестно.
В окно падает солнце, греет спину. Даже ко сну клонит. Но Тересе не закрывает глаз. Однообразно движутся пальцы, быстро мелькают спицы, а мысли знай скачут то прошлое, то сегодняшний день, и опять то прошлое, то будущее. Аж в голове гудит, а в теле такая усталость, словно целый день снопы вязала.
За торцовым окном мелькает чья-то тень, слышен скрип снега, потом стук двери, и в избу влетает Скауджюсов Пранукас. Уши заячьей шапки связаны под подбородком, нос красный с морозу, глаза блестят.
Письмо! Пранукас кладет на стол серый бумажный треугольник.
Письмо? удивляется Тересе. Мне?
Тебе письмо! подтверждает мальчуган, отступая к двери. Отец на почту зашел, просили передать.
Вот те и на! Спица со звоном падает на пол. Откуда же письмо-то?
Маркаускасы отписали.
Маркаускасы?
Угу.
Ну спасибо тебе, что не поленился. И отцу твоему спасибо.
Ладно. А я знаю!..
Что ты знаешь, Пранукас?
Чего там написано, знаю. Оно разворачивается, письмо, хочешь, так читай. По-литовски написано. Только на самом верху по-русски.
Я сама Я умею читать, Пранукас.
Мальчуган стучит деревянными башмаками о порог, от подошвы откалывается кусок снега.
Говорят, скоро всех в колхоз сгонят!
Говорят?
Ты не слышала? Говорят, построят одно большенное гумно, один большенный хлев и одну большенную избу, и вся деревня в ней жить будет Вот это да!
Тересе молчит, ждет, чтоб мальчуган поскорей ушел, но тот не спеша нащупывает щеколду и выкладывает деревенские новости.
Тебя дома не хватятся?
А ну их!.. Говорят, деньги менять будут. А если 6 американцы мороза не боялись, давно бы пошли войной. А истребителям, говорят, червонцами платят, когда они лесного убьют, вот они и стреляют
Тересе не терпится узнать, что в письме, спицы то и дело выскальзывают из рук, не идет вязанье За всю свою жизнь она еще не получала письма. Как ее и отыскали
Ты ступай, Пранукас, ступай
Мальчик не спеша закрывает дверь, и Тересе тут же хватает письмо. Руки у нее дрожат. О чем ей может писать Маркаускас? Не родня же? И почему ей, а не Андрюсу?
Два тетрадных листка, исписанных крупными, четкими буквами, сливаются в одно серое пятно, и не скоро еще слова ложатся на свои места.
«Здорово, Тересюке!
Привет тебе с края света, куда нас спровадили
Как мы живем? Хорошо живем, Тересюке! Так хорошо, как никогда еще не жили»
Тересе опускает руки с письмом на колени и смотрит на плиту. Не чугуны видит, не полешки, брошенные на круги, чтоб подсохли, видит, как хлопочет у плиты Маркаускене. «Узнают люди, почем фунт лиха, думает Тересе. Из закромов не зачерпнешь, от окорока не отрежешь».
Подносит к глазам мятую бумажку.
«Тересюке, ты наш человек, и мы тебя вот о чем просим. Смотри за домом, Тересюке! Бог знает, когда приедем, но приедем. Смотри, Тересюке, не дай разбазарить. Осталось одежды: отцов тулуп, двое брюк, три пары исподних, что были на чердаке нестираные, фуражка, пять, кажется, мешков новых, еще одни брюки отца галифе, выходные. Теперь мое: юбка домотканая, юбка в елочку, теплая исподняя нижняя юбка, выходной ватник, клетчатый платок с бахромой, платки разные, пять штук холстов, рушник; отцовы сапоги, мои ботинки, отца совсем новые башмаки деревянные. И это не все, Тересюке, ты сама знаешь, это еще далеко не все. Мы тут все переписали, чего дома осталось. Так вот о чем тебя просим: все наше добро ты собери и спрячь в чулан, а чулан запри и ключ держи при себе. И последи, чтоб моль не поела. На чердаке найдешь стебли от табака-самосада, что отец курил, переложи ими одежду. И за постройками присматривай. А когда бог даст приедем, в долгу не останемся»
Бумажка, словно свинцовая пластина, тянет вниз руки, и Тересе сжимает ее в руке. Ее просят нет, ей велят, ей приказывают стеречь дом Маркаускасов, их добро. «Все сберечь, а то если чего хватятся «все мы тут переписали», что ты им скажешь? С тебя потребуют домотканую юбку, хотя ты в ней похоронила мать; с тебя потребуют брюки галифе, хотя их Андрюс донашивает. Об Андрюсе ни звука, словно и нет его на свете. А может, они думают, что Андрюса нету? Знают, какие нынче времена да что творится, вот и думают: раньше Андрюса не трогали только потому, что они жили, а теперь-то он в земле»
Тересе встает, бумажка летит на пол.
На дворе солнце, с крыши падают капли, со звоном разбиваются сосульки.
«Чего я тут сижу? Стерегу хутор Маркаускасов? Как вон та собачонка, что тявкает у хлева?»
Тересе нечаянно наступает на письмо. Шуршит под ногой бумажка.
«Чего я тут не видела?»
На столе недовязанная варежка, клубок суровых белых ниток.
«И за нитки придется ответ держать. «Куда дела?» спросят, и что я отвечу?
Чего я тут сижу?»
3
Молотилка заглатывает последние снопы, выплевывает мятую солому. Андрюс смотрит на опустевшие садки, на кучу непровеянного зерна в конце тока. Три дня молотили. Мешков пятьдесят, не меньше. Пятьдесят! К весне рожь подорожает, за мешок двести Зашибем деньгу! А где еще полсадки ячменя, да и в амбаре закрома не пустуют Жить можно. Почему он тогда, в лесу, не позвал брата в гости? Приехал бы да посмотрел, как живет Андрюс. И отцу бы рассказал. Правда, отец давно не встает Но Андрюс много бы отдал, чтоб отец с Пятрасом убедились воочию, как живет сейчас этот косорукий. Ах, не жизнь у него, а малина.