На всякие бумажки мне на. . .
Известное дело, ты с пушкой ходишь А нам что прикажешь делать?
Нету такого закона!..
А мне вот думается так, вставляет Кряунене, раз уж властям приспичило нас в колхоз загнать, то и загонят. Брыкайся не брыкайся, а все там будем!
Где такой закон, спрашиваю? не уступает Андрюс. Я по налогам рассчитался? Рассчитался. Поставки сдал? Сдал. Повинности выполнил? Выполнил. Вот и нате! Андрюс тычет кукиш в потолок.
А если тебе налоги повысят, поставок прибавят?
Буду платить и сдавать!
А если через год их еще удвоят?
Нету такого закона теряется Андрюс и смотрит на всех в избе, выпучив глаза: неужели могут вот этак?
Вот тебе и закон! ухмыляется Кряуна. Сам голову в петлю сунешь. Да еще успеешь перед этим последние штаны властям отдать.
Воцаряется тишина. Лица у всех чернее тучи. Одна Анеле не унывает стреляет глазами в Андрюса и явно что-то прикидывает.
Трещат дрова в плите, клокочут на огне чугуны. Что-то пригорело. Этот запах приводит в чувство Кряунене, она бежит к плите и принимается отчаянно мешать черпаком.
Ну и как жить будем-то? Скауджювене стоит посреди избы, обхватив руками свой здоровенный живот.
Завтра видно будет, тихо отвечает Кряуна.
А что я своему муженьку скажу?
Так и скажи, Скауджювене: завтра!
Соседка медлит, ждет чего-то, потом всплескивает руками:
Что ж, и на том спасибо. Засиделась у вас, побегу.
И я, может Вместе, приподнимается Андрюс, но Кряуна придерживает его за полу, а Скауджювене, с опаской покосившись на винтовку, отмахивается:
Упаси господь, Андрюс. Я сама, сама побегу, а ты еще посиди Тебе спешить некуда
Андрюсу правда спешить некуда. Приподнимает стопку, не спеша жует мясо и огурцы. Раскраснелся, на лбу испарина. Кряуна который раз предлагает ему снять полушубок, а Андрюс который раз отвечает: «Да я ухожу» И все сидит, как будто присох к лавке, вторую бутылку починает. Кряунене давно храпит за перегородкой, Анеле, подсев к Андрюсу, кончиками пальцев то и дело притрагивается к его руке: «Ты пей Вон тот кусочек, что попостней, поддень»
Знаешь что, Андрюс, зятек, Кряуна едва ворочает языком. Зятек, я тебе вот что скажу!.. Можешь верить, можешь нет, а я тебе скажу: будут колхозы! Все будет как в России. Мне еще в войну один русачок сказал: батюшка, говорит, не только у вас, на всем свете коммуны будут. Вот оно как получается, Андрюс, зятек. Но тебе все равно жить надо. А жить без жены нельзя!..
Андрюс сам знает, чего ему надо, говорит Анеле и, наполнив стаканчик, который только что осушил отец, напоминает: Выпей, папа, Андрюс ждет.
Твое здоровье, Андрюс, и дай ус!
Мужчины целуются. Кряуна, растрогавшись, смахивает слезу, смотрит на пустую стопку и жалуется:
Вот, дьяволы, мне никто не нальет!
Анеле наливает и, когда отец осушает стопку, говорит:
Засиделись, уже и лампа гаснет
Я пошел
Иди, Андрюс Такое время, а уже полночь
Анеле! Кряуна надувает губы, вращает белками глаз. Может, мы нищие, не можем человека принять? Отведи-ка его в чулан Спокойной ночи, Андрюс, зятек.
Кряуна хочет встать, обнять Андрюса и еще раз чмокнуть в губы, но зад отяжелел, не оторвешь от лавки. Анеле крепкими руками хватает отца под мышки и ведет к кровати.
Верх окна забыли заслонить, и в чулан врывается лунный свет. Андрюс приваливается спиной к бревенчатой стене. Ноги отяжелели, голова на диво легка, и все вокруг вращается, а он сам летит куда-то, вот-вот провалится в черную яму.
Разденься и ложись, сдавленным голосом шепчет Анеле, и Андрюс послушно и неуклюже раздевается и забирается под одеяло, еще острее чувствуя, что падает вот-вот упадет в эту черную яму.
Анеле Ты слышишь, Анеле, ведь завтра
Анеле садится на край кровати, пухлой рукой касается лба Андрюса, на котором холодная испарина.
Завтра такой день Анеле
Андрюс летит, несется невесть куда Вдруг, словно стараясь за что-то уцепиться, он хватает девушку, сжимает в объятиях и затаскивает в кровать. Он задыхается от мелкого, тихого ее хохотка, от мягких рук, от пухлой груди
Я сама, сама, вот шальной!.. похохатывает Анеле.
Все забыть и упасть падать без конца в черную яму. Ведь ничего больше нет Ничего
4
Андрюс сидит и почти не слышит речей. А мужчины из города все говорят да говорят, сменяя друг друга. У двери, опершись на винтовку, стоит Скринска. Не первый раз слышит он это, и слова усыпляют его, как дробный стук дождя по крыше. Однако, завидев Андрюса, спросил: «Вступаешь»? «Не знаю», ответил Андрюс. «Если ты не вступаешь, то кому вступать?» «Почему мне?» «Ты прямой, Андрюс, вот почему. У тебя горба нету. У кого горб, тому мудрено его сбросить». Сейчас Андрюс оглядывается через плечо на Скринску и свысока усмехается: «Ишь ты, земля горб. Может, для кого и горб, если земли не нюхал. Ну да, для Скрински земля дерьмо. А вот когда я когда мне да откуда тебе понять, друг-приятель?! Для меня земля хлебом пахнет! Ты знаешь, каково голодному, когда хлеб дают? И только-только он ухватится обеими руками за хлеб, хочет голод утолить, как его бьют по рукам, отнимают каравай да еще говорят: «Не твой хлеб-то. Все будут есть, поделись». А вдруг тебе достанутся корки?! Нет, ни хрена ты не понимаешь, Скринска, ты слепой, тебя ослепила ненависть к бандитам».
Вот бумага, вот ручка Кто первый? уже который раз хриплым басом спрашивает рыжий парень за столом.
Парень неуверен (или просто желает постращать собрание?!), и это не по душе Юргису Наравасу. Он поворачивается к парню спиной, удобней устраивается на стуле, облокачиваясь на край стола. Смотрит на односельчан. «Вместе ведь росли, гуляли на вечеринках, делились бедами и секретами. Знакомые лица! Но почему они отворачиваются, прячут глаза? Почему одногодки и мудрые дяди твоего детства отгородились от тебя стеной? Кто воздвиг эту стену чья-то злобная рука или ты тоже вмуровал в нее кирпич?..»
Почему молчите, товарищи? Парень теряет терпение.
В классе школы накурено, хоть топор вешай. Люди съежились, ушли с головой в воротники полушубков и сермяг, словно ждут, что вот-вот им на головы рухнут тяжелые потолочные балки.
Возможно, вам что-нибудь неясно? снова спрашивает тот.
Яснее некуда, пыхтит в усы Скауджюс.
А Валюкене ерзает на лавке и потом кричит:
Окно откройте, а то и задохнуться недолго, так навоняли!
Прошу повежливее! наставительно говорит парень.
У Андрюса кружится голова, лоб покрывает испарина, а мысли рвутся на куски, словно траченные молью нити, слова то всплывают, то снова куда-то деваются.
Тебя, Андрюс, зовут. Тебя, Марчюлинас.
Андрюс поводит плечами, словно пытаясь сбросить с плеч невидимый груз, и не знает, как тут быть.
Чего? переспрашивает он.
Встань! ворчит кто-то рядом.
Вот наш товарищ, который гнул спину на мироеда, которому советская власть дала землю. Это наш сельский активист! Так вот, товарищ, скажи бедняцкое слово своим односельчанам!..
Андрюс снова поводит плечами и окидывает взглядом море шапок, простоволосых, лохматых мужицких голов и клетчатых бабьих платочков.
Да что тут говорить? Говорить тут нечего
Что ты лично думаешь о сельхозартели?
Андрюс только теперь замечает, что все смотрят на него. Вся деревня уставилась на него. Чего они хотят? Одобряют? Осуждают? Ждут? До поры до времени ждут. «Тебе еще туда-сюда» сказал вчера Кряуна. Не свою всей деревни мысль высказал. Тебе еще туда-сюда А как же, они хозяева, откуда им знать, какой ценой Андрюс купил эту землю!
Подойди-ка поближе. Ну выходи, выходи, товарищ!
Андрюс продирается сквозь толпу.
Люди за столом оживляются, Юргис Наравас подбадривающе улыбается ему усталыми глазами.
Андрюс берет ручку, макает в пузырек с чернилами. На лист капает черная клякса. Словно смахивая хлебную крошку, он размазывает ее ладонью и, смутившись, краснеет.
Глаза соседей буравят его почище сверла, и Андрюс чувствует боль во всем теле. Да-да, нешто свое отдает? Чужое! Чужое имущество запродает, чтоб у него руки отсохли. Ему ли понять, что он хоронит всю деревню, обычаи и веру? Ему ли понять, что такое посеять зерно и ждать, когда заколосятся хлеба, и почувствовать вкус первого куска свежего хлеба он как плоть господня Все это твое. Твое, человек! Ты посеял, ты сжал, ты и ешь вместе с твоими детьми. А вот поставишь подпись, и всему этому конец. Сам все закопаешь в глубокую яму. А что останется? Ради чего жить?
Серый листок дрожит перед глазами Андрюса, расплывается, на нем как бы борозды пашни. Екает сердце и перехватывает дыхание. Андрюс ловит воздух ртом, решительно трясет головой и встает из-за стола. Пальцы выпускают ручку, и она вонзается пером в стол.
Кулацкий хутор жалко, а? спрашивает парень за столом.
Вам-то хорошо глотку драть
Мы не глотку дерем, товарищ, мы разъясняем!
А принуждать не имеете права!
Лицо парня наливается краской, глубокий шрам на щеке синеет.
Принуждать?! Кого это мы принуждали?
Если мы не хотим Если не нужна нам эта артель
Кто «мы»? Парень трясет в воздухе тяжелыми кулаками. От чьего лица агитацию разводишь?
Андрюс пятится от стола, прислоняется спиной к подоконнику. Вот холера! Говорят же осиное гнездо не трогай, а он возьми да развороши. Но неужто Андрюс враг? Мало он пота пролил, вкалывая на чужих, и чтоб теперь не смел рта раскрыть?..
От чьего лица отвечай! Молчишь? Оружие где?
Какое еще оружие?
Винтовка, которую тебе доверили.
Моя-то? Дома.
Почему дома?
Дома Думал, тут все по-быстрому, до ночи вернусь.
А может, винтовка у бандитов?
Да говорю же, дома. В шкафу заперта.
А если бандиты пришли, взломали шкаф и вытащили?
Быть того не может.
Смотри, гражданин
Андрюс мешком шмякается на лавку и вытирает пот со лба.
Мигают керосиновые лампы, под потолком плавает сизое облако дыма. К Андрюсу, согнувшись, подкрадывается Скринска и пристраивается на конец лавки.
Ты что, спятил?! тихонько шепчет он.
Я-то?
А кто еще?
Убирайся, холера! Андрюс двигает локтем Скринску в бок, и тот едва не шлепается на пол.
Андрюс пытается прислушаться к тому, что говорят, но голова кружится, виски словно стянуты обручем. И лишь когда встает Юргис Наравас, в голове малость проясняется. Юргис молчит, вытирает тылом ладони спекшиеся губы, а потом упирается костяшками пальцев о стол.
Мужики, голос его скрипит, видно, пересохло во рту. И вы, бабы!.. Послушайте, что я скажу, соседи. Был бы жив брат Пранис, был бы жив Казимерас Аксомайтис, они бы сидели с вами и сказали бы то самое, что я теперь скажу. Какие пироги были при Сметоне, все помним, не раз мы эти времена кляли на чем свет стоит. Теперь можно жить по-другому, и это святая правда! Но пока Пятрас сидит за своей межой, а Йонас за своей, и оба друг на друга зыркают добра не жди. Юргис Наравас снова замолкает, сглатывает клейкую слюну. Знаю, вы думаете, хорошо Юргису Наравасу говорить, раз он в город удрал. А я вот что скажу: дай покончим с бандитами, и возвращусь. Наравасы крестьяне, и я не могу иначе, корни мои тут, в этой земле. Но землю будем обрабатывать сообща, и плодами ее будем делиться вместе
Юргис широкой ладонью вытирает горящее лицо и не спеша, то и дело замолкая, выкладывает свои мысли, как будто вырывает их прямо из сердца. Но Андрюса мутит от его слов, он чувствует: слова эти падают, как семена в рыхлую пашню. И когда Юргис садится, воцаряется тишина. Потом раздается скрип лавки в углу, встает Аксомайтене и оглядывается, словно заблудилась посреди леса.
Мне домой надо, ребята одни, наконец говорит она не то мужчинам за красным столом, не то соседям. Я и так думаю, и сяк
Вот бумага, вот ручка. Ставь подпись, и до свидания
У Авраама, вполголоса кончает кто-то, но Аксомайтене, наверное, не слышит. Она пробирается к столу.
Запишусь! Казимерас все говаривал: если в куче жить, хуже не будет, а вдруг лучше?.. Лучше будет Правду Юргис Наравас тут нам выложил, спасибо ему большое
Волнуется море голов людей, в комнате стоит гул. Словно ржаное поле колышется перед грозой.
О чем ты думаешь, соседка?!
Ей жить надоело
Не все ли равно, когда. Не сегодня, так завтра придется записаться.
Очухайся, соседка!
Молодец, Аксомайтене! Осрами мужиков, сделай почин.
Вот сбесилась!.. Баба первая. Мужики!
Но вскоре галдеж затихает, воцаряется тишина, и мужчины за красным столом снова встают один за другим и говорят о преимуществах сельхозартели.
Далеко за полночь народ расходится, все кричат наперебой только теперь развязались языки. Андрюс идет один. Бредет, расстегнув полушубок, проветривая взопревшую грудь, и молчит.
Мимо него, шурша по мерзлой земле, мчатся сани. Возницы безжалостно хлещут застоявшихся лошадей, словно изливая ярость на спинах ни в чем не повинных тварей. Не твоя земля и постройки, не твои лошади И баба с ребятами уже не твоя! Да и ты сам Чей ты? Кому ты нужен, крот земной?
Но-о, черти! Сперва забью, потом отдам!.. во всю глотку кричит Кряуна, пролетая мимо Андрюса. Из-под копыт летит снег, залепляя Андрюсу глаза.
«Хозяева На собрание и то пешком гнушаются, все на лошадях. Ничего, все там будем!.. Научитесь пешочком!..» Его заливает сладкое чувство, но тут же исчезает, словно ветер его слизнул. Ноги сами сворачивают с дороги, и Андрюс шагает напрямик по полю, чтоб никого не видеть и ничего не слышать. «Эх, было б куда зайти, зашел бы посидеть. Пускай без слова, без разговора хоть бы побыть с живой душой! Столько лет прожито здесь, в этой деревне, и нет ни одного человека, который бы вошел в положение. Тересе?.. О ней лучше и не думать, от этого легче не станет. И почему так все вышло, Андрюс? Может, ты сам неуживчив, волком смотришь. Сам оттолкнул от себя людей и им пришлось отвернуться? А может, у всех то же самое своя берлога, свои беды, кислая баба и сопливые ребята? Скажи, к чему ты всю свою дурацкую жизнь стремился, чего ждал, на что надеялся? А, косорукий Андрюс?.. Земля тебе мерещилась, вот что. Клочок собственной земли, своя изба, своя скотина. И, конечно, дети. Кто же поможет обрабатывать землю, как не жена и дети? И еще у тебя была мечта как у отца когда-то проехаться на бричке по деревне и всем своим видом показать: не я первый шапку сниму, пускай другие скидывают! Получил чего хотел, да еще с лихвой. Заимел. Но ненадолго»
Ноги Андрюса наливаются свинцом, и он останавливается посреди поля, оглядывается: кругом непроглядная ночь, черное и низкое небо нависло над ним, словно накрыли его горшком. Никак забрал левее, вон где тополя маячат. С чавканьем бредет по бороздам пашни, спотыкается о кочки и камни. В ложбинках снегу по пояс, не пройти. Лоб под шапкой вспотел, спине жарко, весь он пышет жаром, как натопленная печь.
Нет, это чужой ольшаник, деревья рослые и густые, лес, не кусты! А ведь тут вроде бы Вот те и на! Вон где огонек мигает, наверно, у Кряуны К Кряуне Андрюс не зайдет, он еще не забыл вчерашнего его слова: «Задарма получил, задарма отдал» Умничает, холера. Все эти умники сидят, будто в штаны наклали. А когда Аксомайтене записалась, встали и два, что у самого леса живут, и еще два, что огородами пробавляются. Что им! Терять им нечего, за душой ни гроша. А получить думают из тех же закромов, поровну будут с другими черпать.
«Куда же этот огонек делся? Никак бес за нос водит! Виданное ли дело в своей деревне заблудиться! В своей деревне, говоришь? Но ты же в ней один Дом и то не находишь. А может, его уже нету? Так недолго были у тебя дом и земля. Все так недолговечно. Мелькнуло и пропало.
Зайти бы на какой-нибудь хутор, постучаться бы и спросить дорогу! Но откроют ли тебе? Нет, лучше уж самому плутать по полям своя же деревня»
Смертельно усталый Андрюс бродит, обливаясь потом, по полям, как призрак, то, до боли напрягая зрение, высматривает свой хутор, то забывается и думает, думает без конца. Когда наконец натыкается на клокочущую речушку Эглине и понимает, где он, нет сил даже обрадоваться таким же медленным, усталым шагом бредет он к своему ольшанику.
На краю белого поля останавливается, оглядывается кругом. Чернеет межа, ветер сдул с нее снег. Андрюс делает восемь шагов в глубь своего поля. Да, вот в этом месте закопана. «Это моя земля. Восемь гектаров. Дала советская власть». В горле першит. Андрюс берет мерзлый ком земли и растирает пальцами. Мерзлая земля крошится, как черствый хлеб.
«Задарма получил, задарма отдал», тоскливо шепчет кто-то ему на ухо.
Не задарма получил. Уплачено за нее. Еще как!
«Земля Маркаускаса»