Не огорчайся, Андрюс! Аксомайтис наотмашь хлопает Андрюса по спине. Андрюс вздрагивает, тонкая бумажка рвется, табачные крошки сыплются наземь.
Крутятся, трещат дубовые шестерни белые, припорошенные мукой, они вот-вот зацепят Андрюса, затянут, сотрут в порошок
Чем Андрюсу плохо? не отстает Аксомайтис. Андрюс теперь барин.
Только маеты больше.
Кому маета, а кому и нет. Такая земля, постройки, в хлевах скотина
Не его, не его. У Маркаускаса рука тяжелая.
Он вставляет самокрутку в рот и сосет, не закуривая. Боится вытащить спички, чтоб не рассыпались, руки предательски дрожат. И головы не поднимает, словно на лбу написаны его мысли вдруг прочитают? Хоть и так они что-то много знают. Откуда им знать?
Кряуна, твой черед! раздается голос Мельничного Юозаса.
Кряуна проворно вскакивает, подтягивает штаны и лезет по лестнице на чердак. На четвереньках карабкается, будто кот.
Да хватит чепуху болтать! наконец выдавливает Андрюс.
Говорим, пока язык узлом не завязан.
А недурно было бы. Андрюс встает с мешка. Пойду лошадей посмотрю.
Тяжелые, белесые сумерки, словно набухшая водой сермяга, окутывают Андрюса, мокрой полой закрывая лицо и руки. От запруды прилетает ледяной ветер, пронизывает до костей. Трясет озноб.
У коновязи телеги; лошади спокойно жуют овес. Андрюс облокачивается на перила и смотрит на падающую воду. Вода шумит, исходит пеной, брызгает с лопастей вертящегося колеса и там, внизу, став узким ручьем, пропадает в кустах. Грохочет мельница, кипит и бурлит вода, словно в громадном котле. Не первый год сюда приезжает Андрюс, не первый раз стоит на деревянном мосту. Минутку, который же? Ну да, восьмой Восемь лет, как таскает мешки Маркаускаса. Грех сказать, последние три года уже не те. «Тут твое, а тут мое», говорит он теперь Маркаускасу, и хозяин хоть бы пикнул. Молчит в тряпочку.
Когда Андрюс проложил две борозды через все поле и когда борозды несколько дней спустя подсохли и земля посерела, словно ее осыпали пеплом, Маркаускас сказал за обедом:
Хочу тебя спросить, Андрюс
Андрюс поднял глаза.
Ну?
У тебя есть земля. Власти отмерили. Хорошо, что ты ее получил, а не какой-нибудь пьяница или перекати-поле. Но как ты собираешься жить?
Землю пахать буду, хозяин!
Андрюс ответил твердо: он даже подивился, почему Маркаускас об этом спрашивает, как будто он сам не знает, что главное земля. А когда есть земля, о чем еще спрашивать?..
Пахать ты умеешь, Андрюс. Но на чем ты будешь пахать? Тебе ли напоминать, что без лошадей да инвентаря земля стоит целиной?
В Думблине пункт аренды лошадей, смело отрезал Андрюс.
Был
Есть!
Вчера ночью сгорели и лошади, и конюшня.
Андрюс растерялся, но ненадолго.
Я достану лошадей. Аксомайтис даст. Отработаю. Зерном верну.
И семена нужны будут.
И семена достану.
Аксомайтис даст?
Для этого базар есть. Куплю.
А телега, а гумно?.. На себе повезешь, сам цепом молотить будешь?
Андрюс чувствовал, что Маркаускас понемножку разрушает его сказочный домик. Выдернет еще одно бревно, второе, и рухнет домик, исчезнут Андрюсовы мечты о земле, об отдельном житье.
Я буду жить, ты не думай, хозяин! гневно крикнул Андрюс.
Ладно уж, живи, спокойно сказал Маркаускас.
И лишь позднее, кажется, на другой день, как бы невзначай добавил:
Моим умом, не лучше ли тебе исполу эти гектары? Оба вместе обрабатываем всю землю по-старому, а ты осенью с этих восьми гектаров получаешь пол-урожая. Ну, если не хочешь, ты скажи. Но сперва все прикинь, Андрюс. Я только намекнул. А худа тебе не желаю, ты уж поверь.
Андрюс не скоро ответил, только через месяц, когда ни Аксомайтис, ни Кряуна ему лошадь не одолжили у самих работы по горло. А когда лошади гуляли без дела, они отвечали: «Пускай попасутся, передохнут»
Так, может, хозяин, исполу, наконец выдавил Андрюс тихо и жалобно, словно собственной кровью записывая черту душу.
Ну, раз ты просишь Маркаускас и виду не подал, что рад.
Андрюс работал, как в прежние годы, не присаживался целыми днями, а осенью, получив свою «половину», погрузил на телегу несколько мешков ржи, усадил Тересе и укатил на базар. Никогда еще не доводилось испытывать того чувства, которое находит, когда телегу окружают покупатели, спрашивают о цене, торгуются, достают из кошельков скомканные потертые рубли. От денег пухнут карманы, горит лицо, живее бьется сердце. «Вот холера! Хоть раз и я чего-то стою» Он вел Тересе по неровному булыжнику, мало говорил, только стрелял глазами по сторонам.
Может, купить тебе чего? Ты скажи! сжал он руку Тересе и посмотрел ей прямо в глаза.
Да бог с тобой, Андрюс!
А вот и куплю. Пошли, Тересе.
Они долго торчали в магазине. Андрюс спрашивал, сколько стоит то да сколько это, а потом повернулся к Тересе и махнул рукой:
Да нет тут ничего!.. И не пропихнешься. Лучше уж я Пошли!..
Они вышли на площадь. Весело галдели школьники. Малыши выбирали из развалин целые кирпичи и складывали в кучу, а дети побольше рыли ямы и сажали липки. Рабочие вставляли окна в новом двухэтажном доме.
В закусочной было полно пьяных, но они отыскали два свободных места у стола, заставленного грязной посудой. Тересе, комкая уголок платка, с опаской поглядывала на незнакомых мужчин, которые говорили наперебой, кричали, пытались затянуть песню.
Гульнем, Тересе! подмигнул Андрюс и сдвинул фуражку на затылок. Отчего б нам не гульнуть? Скажешь, не на что? Ха, теперь нас дешево не возьмешь!
Рядом, положив голову на руки, дремал старик. Кто-то говорил о поставках и павшей корове, о детях, подорвавшихся на гранате, и сошедшей с ума женщине.
На залитый чем-то столик поставили для них два стакана водки и две тарелки с ячневой кашей и мясными огрызками.
Ну, Тересе, Андрюс поднял стакан и посмотрел на Тересе, как на картинку. Привез я, значит, сегодня и продал, привезу другой раз и еще продам. Денег что дерьма. Он пощупал внутренний карман пиджака и снова подмигнул Тересе. А ты выпей.
Да не знаю я
Ладно уж, пей!
Андрюс опрокинул стакан, вытер рукавом губы и осклабился. Тересе отхлебнула, поморщилась, но, поддавшись уговорам Андрюса, выпила до дна.
Ты хлеб, хлеб нюхай. Хлебный дух враз все снимает, учил Андрюс. Отчего б нам не выпить, Тересе? Не за чужие пьем!
Тересе только улыбалась и тыкала вилкой в тарелку, вяло жевала глинистый хлеб.
На столе снова появились два полных стакана. Выпили по второму разу. Тересе расстегнула ватник, скинула с головы платок. Ее щеки разрумянились, она была просто чудо. Вдруг Тересе расхохоталась:
Я, наверно, пьяная, Андрюс? Ты вглядись как следует, я пьяная или нет?
Андрюс первый раз угощал Тересе; она сидела счастливая и чуть растерянная как это так: пришли, сели, напились
Ты молодцом! похвалил ее Андрюс.
Нет, я пьяная. И она снова рассмеялась и ничего уже не видела и не слышала вокруг.
Когда они ехали домой, Тересе вцепилась Андрюсу в локоть («Чтоб не выпасть из телеги»), то и дело спрашивала, не пьяная ли, хихикала ей было весело, как никогда. Попробовала даже тихонько песню затянуть. Но голову Андрюса быстро охладил ветер, и он, щупая карманы с деньгами, уже прикидывал, сколько центнеров осталось продать и сколько за них выручит; а если б с этих гектаров все самому взять, если б не половина Маркаускасу, чтоб его холера
Ты тоже хороша, Тересе. Отдала свою землю Маркаускасу
Какая она моя
Раз власти дали, значит, твоя! Знаешь что, неожиданно бросил он, забери-ка ты у него свои документы.
На что мне эти бумажки
Зато в моих руках они вольные деньги. Еще шесть гектаров исполу. Поняла? Вот взбесится Маркаускас. Забери.
Да я нет, нет. Мне бы только, чтоб поесть, и ладно.
Это уж ни в какие ворота!
Ты как кошка к ихним ногам ластишься. Боишься слово сказать, свое потребовать!.. Андрюс вспылил. Ты готова этого кулака в задницу поцеловать!
Да какой он
Кулак!
Тересе прикусила губу и вдруг протрезвела. Замолчала и до самого дома не сказала ему ни слова.
Как ни верти, с этой испольщиной Маркаускас его обвел вокруг пальца, решил Андрюс. Вот старый хрен! Отказаться, не согласиться! Но дело идет к весне, скоро выходить в поле, а что будешь сеять, если все зерно продал? И снова Андрюс с Маркаускасом трудились, не разгибая спины, целыми днями. Андрюс служил Маркаускасу, Маркаускас Андрюсу. Но Андрюс все время помнил хозяин его надувает, хозяину больше пользы, хозяин катается как сыр в масле. «Кулак классовый враг, и если мы его не уничтожим» вычитал Андрюс в газете. Газеты читать он не любил, но, бывало, когда попадались в руки, листал и, наткнувшись на статейку про кулаков, непременно зачитывал вслух. И поглядывал при этом на Маркаускасов что они запоют? Маркаускас обычно прикидывался, что не слышит, а Маркаускене вздыхала, случалось, даже слезу пускала. Если в избе была Тересе, она подскакивала, вырывала газету из рук Андрюса и совала в плиту. Андрюс хохотал громко, зло.
Испольщик. Андрюс испольщик, батрак, а Маркаускас как был хозяин, так и есть.
Чертыхнувшись, Андрюс плюет в пенистую воду, словно кому-то в лицо. Хотя не кому-то. Андрюс знает, твердо знает, кто стоит у него поперек дороги, кто связал его по рукам и ногам.
По размокшей дороге шлепают, приближаясь, шаги. Человек идет не спеша, ссутулившись, втянув голову в поставленный воротник полушубка. Гремят под его тяжелыми сапогами бревнышки моста, и человек, не сказав ни слова, удаляется. Андрюсу приходит в голову, что раньше в деревне человек никогда не проходил мимо, не поздоровавшись, не сняв шапки. Наверно, не здешний. Ходят тут всякие
Андрюсу становится не по себе Он собирает со дна телеги клевер и швыряет лошадям. Только теперь видит, что лошадей так и не разнуздал. Вот взбесился бы Маркаускас! Разнуздав лошадей, он мочится на колесо телеги. Пора на мельницу, а то еще очередь пропустишь
Где тебя черт носит? кричит Мельничный Юозас. Мешки подымай!
Андрюс надевает петлю на горловину мешка, затягивает потуже и, напрягшись, повисает на толстой пеньковой веревке. Мешок поднимается, раскачиваясь в воздухе. Скрипят на чердаке блоки, открывается дверца в потолке и снова захлопывается, спрятав мешок с зерном. Юозас наверху расслабляет петлю и спускает веревку. Андрюс прицепляет следующий мешок. Рывок, два, три, четыре рывка, и мешок снова бьет по дверце. От шершавой веревки горят ладони. Болят руки. Да и ноги ноют Целый день за плугом. Чего я надрываюсь, когда волен
Рокочут жернова, трясется мельница, мука пахнет свежим хлебом. Андрюс топочет по лестнице вверх, по лестнице вниз, с пустыми мешками под мышкой, с полными на спине. Аксомайтис дремлет, уткнув подбородок в грудь. Юозас сказал, сегодня его зерно будет молоть после всех. Власть установила часы помола, и Юозас работает по часам, хотя, конечно, может и тянуть, если не отблагодаришь.
Андрюс! Тот держит руку под лотком и чувствует, как в мешок через пальцы сыплется мука теплая, словно зола в костре. Я уже, Андрюс, говорит Кряуна. Ты приходи в воскресенье вечером.
А что?
Да так. Моя Анелюке вечеринку устраивает. Так втихаря повеселимся, сам знаешь, время какое.
Там видно будет.
Или Маркаускас не пустит?
Мука обжигает руку Андрюса.
Кто он мне? Папаша?
Кряуна смеется, даже закашлялся, поперхнувшись.
Ну так приходи, Андрюс. Анелюке пиво поставила.
Не знаю, может
Кряуна выходит в дверь, а Андрюс думает: «Три года назад он бы меня не позвал. А теперь ишь, «приходи». Как ни крути, восемь гектаров. Наконец-то и меня разглядел».
Андрюс перетаскивает мешки на телегу, аккуратно складывает, накрывает попоной. Садится наверх и негромко кричит на лошадей. Лошади лениво шлепают по грязи. От кустов вишни и сирени, разросшихся у дороги, темнота еще гуще. У Андрюса по спине пробегают мурашки, и он снова кричит:
Поше-ол!
Телега тарахтит, подскакивая на рытвинах, а Андрюс хлещет лошадей яростно, как цыган. Оглядывается через плечо. Дорога пустынна, но ему кажется, что за ним кто-то гонится, кто-то подстерегает его за этим вишенником, за тополем, за этим забором
Еще далеко от хутора он расслышал злобный лай пса.
5
Пранис Наравас едва тащит облепленные грязью сапоги. Голова так и гудит от речей, которых наслушался за целый день.
«Американские империалисты угрожают миру атомной бомбой»
Чтоб их гром поразил, этих империалистов и их страшную бомбу
«примером для нас должно служить крестьянство России, Украины и Белоруссии, которое решительно встало на путь коллективизации и в настоящий момент живет»
Кажется, сын Кряучюнаса, вернувшись из армии, рассказывал, какие там поля ни конца ни края, а машины сами жнут и молотят пшеницу. Только вот солома у них пропадает. А без соломы откуда корма брать да навоз?..
«следует включить в списки всех, у кого было земли свыше кто держал наемную силу кто саботирует»
Где же весы, на которые поставишь каждого и взвесишь?..
«Вы советская власть, и»
Откуда им знать, что такое быть властью на селе!
Потирает рукой небритое лицо, смахивает испарину со вспотевшего под шапкой лба. «Эх, лучше уж не думать. И так вот день-деньской Да и первый ли это день? Сколько таких дней и ночей? Без отдыха, без покоя. Чтоб рабочие в городе не голодали, ты завтра спросишь у Скауджюса и у Валюкене: «Почему молоко не сдаете? Почему с поставками мяса тянете?» А Маркаускаса ты выгонишь в лес за дровами для школы. Чтоб дети не мерзли. Зато Аксомайтене отнесешь сто двадцать рублей и при этом скажешь: «Власть дает на новорожденного» Ах, нужен ты, мил-человек, очень даже нужен»
Дорога огибает ольшаник и бежит теперь по опушке леса. В сумерках маячит крест. Поодаль, на пригорке. Приземистый и крепкий, торчит из куста сирени. Пранис еще был малышом коров пас, когда в летний зной налетела гроза и мальчик Мотузы спрятался под клен; сверкнула молния, расщепила дерево пополам, а верхушка, падая, убила ребенка. Осенью отец сказал Мотузе: «Дай-ка, шурин, я из этого клена память о твоем сыне сделаю». Мотуза согласился, и отец зимними вечерами при свете лучины стругал, резал, сопел, отгонял детей, чтобы те не зудели над ухом, а весной на месте клена поставил крест с маленькой часовенкой. Собрались люди, смотрели на часовенку и видели Иисуса, упавшего на колени под тяжестью креста. Долго смотрели, все качали головами, шапки сняли, но тут кто-то шепнул, что Христос слишком уж смахивает на самого Мотузу. Люди выпучили глаза, возмутились, обозвали отца богохульником, а старик Маркаускас схватил топор и замахнулся: «Это же идол! Сейчас его изрублю!» Отец подскочил, обхватил руками желтый кленовый крест. «И меня руби! И меня руби, мил-человек!» закричал он. Маркаускас отшвырнул топор и в воскресенье привез ксендза показать это святотатство. Но ксендз освятил крест, похвалил отца и сунул ему три тысячи кайзеровских марок. Отец в тот же вечер позвал Мотузу, пошел с ним в корчму и пропил все деньги.
Пранис Наравас останавливается, поворачивается к кресту. От дождя, зноя и стужи дерево потрескалось, почернело. На мир смотрит скорбное и равнодушное ко всему лицо Христа. «Давай поменяемся крестами, с горькой улыбкой шепчет ему Наравас. Ты мне дай деревянный, а я тебе крест своих бед. Давай поменяемся, а? Говорят, ты всемогущ, вот и поноси хоть немножко мой. Молчишь? Нет, ты не Христос. Ты Мотуза со своим крестом, а может Аксомайтис Или мой отец у него было такое же сухое скуластое лицо и длинные руки. Эти руки вырезали тебя»
На дороге громыхают колеса. В коляске сидят двое.
Пранис Наравас трогает пальцами зажатый под мышкой портфельчик с бумагами и ста двадцатью рублями для Аксомайтене, еще раз оглядывается на потрескавшуюся часовенку, на деревянное, искаженное страданием лицо Христа.
Фыркают лошади.
Пранис бредет по обочине дороги, а повозка приближается, догоняет.
Впереди уже маячат поредевшие деревья хутора, чернеют умытые дождем крыши построек, и он останавливается. Мужчины, едва поспевавшие за ним, сбились в кучу. Натужно дышат, подкладками фуражек вытирают пот со лба. Все молчат никто не знает, что полагается говорить. Туманное утро: плывут раскисшие, набухшие водой тучи; вот-вот хлынет дождь и кончится так и не начавшийся день.