Его широкие плечи поднимаются, под пиджаком проступают острые лопатки, он весь как-то подтягивается, застывает на минутку и тут же, вздрогнув, обмякает, понурив голову; автомат сползает с плеча, и он берет оружие в руки.
Хутор все ближе, его шаги все медленней, и он думает, что подчас нечеловечески трудно вернуться домой.
По пустому двору ветер гоняет расписные кленовые листья. Скрипят перекошенные ворота. Из дверей хлева высунула голову лошадь и заржала, увидев людей.
Дверь открыта, и он, махнув своим людям тыльной стороной ладони, один входит в избу. Звякает щеколда, в нос бьет затхлый запах родной избы. Женщина, сидящая у окна, поднимает голову, вскакивает, но ее сдерживает внезапная мысль, и она только-потуже затягивает уголки черного платка.
Ты Ты чего сюда притащился, Юргис?
Захлебнувшись желчью, женщина заслоняет руками лицо и опускается на стул. Она плачет, жалобно всхлипывая, тщетно пытаясь унять рыдания.
Из-за тебя нас господь покарал
Прислонившись к перегородке, стоит паренек, высокий, но совсем еще щупленький. Юргис ловит его взгляд, прямой, открытый и мучительный, не выдерживает его и направляется к двери.
На доске, на белой простыне, лежит человек, и Юргису кажется, что он далекий, чужой ему. Ведь это неправда, что ему сообщили сегодня утром, это ошибка
Он подходит, встает у изголовья, крепко-крепко сжимает губы, но все равно вырывается слово:
Пранис
Как будто прилег отдохнуть после работы. Седеющие волосы гладко причесаны, большие, тяжелые руки
Брат мой
Юргис налег грудью на автомат, поставленный на пол, смотрит на старшего брата, и в этот миг перед его глазами пролетает так много такая уйма всего
Вот они бегут с Пранисом в лес по малину, он босиком наступает на гадюку, но Пранис успевает палкой перешибить ей голову
Вот они косят прибитый дождем ячмень, он едва поднимает косу, ноют натруженные руки, а Пранис говорит:
Ты передохни, Юргис, я один докошу
Вот он устроился в городе, таскает бревна на лесопилке, а субботним вечером возвращается домой.
Ну как там, лучше? спрашивает Пранис.
Еще хуже. Но теперь-то я знаю, кто в этом виноват.
Вот он, три года спустя, стучится в окно к брату.
Кто там?
Я, Пранис
Кто?.. не узнает брат. Если и узнал, то думает, что померещилось.
Снимает крюк с двери, и Юргис чувствует на своих плечах дрожащие руки Праниса.
Откуда ты, Юргис? Мы-то думали, ты погиб в этой заварухе
Увидев оружие Юргиса, Пранис замолкает. Потом спрашивает:
Ты против них?..
Не я один, Пранис.
Немцы же такая силища
Там видно будет, чья сила больше.
Дай-то бог.
Вот он укрывает раненого Юргиса в сене, а сам сидит на чердаке и в слуховое оконце поглядывает на дорогу
Мелькают картины прошлого, Юргис все видит так отчетливо и свежо, словно с глаз спала пелена. Вспоминает, сколько раз собирался побывать у Праниса без надобности, просто так, посидеть с ним за столом, никуда не спеша и не глядя с опаской в окно, потолковать о погоде, здоровье и родичах, помолчать, захмелев от спокойствия и тепла, и потом сказать: «Спасибо тебе» Теперь, если и скажешь, не услышит. «Это мне надо лежать на этой доске, не тебе! Уже который год гуляю по огню, а ты сделал только один шажок. «Из-за тебя нас господь покарал», звенят в ушах слова. Ведь, если б не я, Пранис не стал бы председателем, и сейчас хоронили бы другого. Он бы жил еще. Но чего стоит жизнь, когда сидишь и дрожишь, едва только скрипнет калитка? Нет, Пранис, ты не мог иначе, ты сердцем понимал правду и шел за нее».
Брат
Юргис поднимает голову и только теперь видит женщин за белым столом. Положа руки на открытые псалтыри, они чего-то ждут, в упор глядя на него. Парторг утром сказал: «Похорони, Наравас, брата, как положено. Как нашего человека, как активиста». «Утром мне все было ясно, а теперь? Задуть восковые свечи, снять со стены Христа «Из-за тебя нас господь» Жена Праниса ни за что не согласится Женщины разнесут по деревне: мертвого и то в покое не оставил. Родного брата осквернил» И кто его поймет, кто одобрит?
А что скажут его люди?
Он оборачивается к двери. Она распахнута настежь, и народные защитники, столпившись, привстав на цыпочки, глядят на него. Зорко глядят, и Юргис идет к двери. Мужчины расступаются, пропуская его, и выходят вслед за ним из сеней.
Что будем делать? спрашивает Юргис, сев у забора на кучу мокрых камней. Что делать будем, Маляука?
Человек на шестом десятке по-медвежьи поводит плечами, подтягивает штаны, сжимает в руке дуло винтовки.
Когда мои оба сына погибли от этих от бандюг-то Он замолкает, сглатывает горький комок и прячет глаза. Старик все время вспоминает сыновей, вместе с которыми пришел в отряд народных защитников, и от лютой ненависти к убийцам детей его голос срывается и дрожит. Как что делать?.. Парторг сказал
А ты, Скринска?
И я, как Маляука Сперва надо этих баб выкурить. А то как завоют
Как нарочно, раздается песнопение. Мужчины растерянно прислушиваются, а Скринска вскакивает:
Не говорил я? Не говорил?
Юргис молчит, опустив голову. Слова песнопения о «шести досках гробовых» да «трех аршинах сырой земли» падают на него, словно камни.
Моросит.
Пойду Хочу еще побыть
В сенцах он сталкивается с пареньком. Вылитый Пранис, думает Юргис, словно впервые увидев племянника.
Дядя
Как мама?
И не спрашивайте Дядя, со сколько лет можно записаться в народные защитники?
Не записаться, а винтовку брать надо. А ты расти
Я бы мог, дядя
Расти и все на ус мотай.
Он входит и снова застывает у гроба. Рядом стоит племянник, на одно лицо с Пранисом, и Юргис кладет руку ему на плечо, привлекает его к своему шершавому пиджаку, пахнущему потом и дождем.
Женщины заунывными голосами тянут бесконечное песнопение.
Утро медленно скидывает клочья тумана и дождя. Черные мокрые поля вздрагивают под пронизывающим ветром, беспорядочно мельтешат сучья деревьев. В бороздах и канавах блестит, переливаясь, вода. Продирается сквозь кусты ольшаника набухшая речка Эглине, взбивая мутную пену у крутых берегов, оплетенных корнями деревьев.
Исхлестанная дождем земля негромко и жалобно вздыхает, и, если б не весело зеленеющие на буграх озимые, подумалось бы, что она мертва.
После полудня на дороге появляется телега.
Тересе с выполосканным бельем на плече и ведром в руке возвращается от речки. Она поднимает голову, свободной рукой проводит по глазам и, сделав шаг, едва не спотыкается.
Лошади тяжело тащат телегу. Колеса тарахтят, подскакивая на рытвинах. В повозке, по сторонам большого гроба, сидят, ссутулившись, мужчины. На облучке, рядом с вожжами и кнутом, покачивается женщина. Ветер развевает ее черный платок, словно траурный флаг; женщина плачет. Пустые осенние поля дрожат от ее плача; в тяжелом, вперемешку с туманом воздухе висит страдание.
Тересе стоит посреди поля, смотрит сквозь слезы на удаляющуюся телегу.
В воскресенье ударил первый мороз.
Она сидит у окна, глядит на падающие редкие снежинки. Бугристая земля на глазах сереет, белеет втоптанная в грязь трава, оживают черные ветви ивы. Весь мир становится иным, и хорошо на него смотреть. Тересе всегда ждала первого снега для нее это был настоящий праздник. Обязательно лепила снежок и запускала в спину Андрюсу. Иногда, бывало, и в хозяина бросит, и тот не ругался. Разве что: «Не шали, не маленькая». Вот и теперь она выбежала бы во двор, голыми руками разгребла бы снег, но ноги что-то тяжелы как будто связаны, и Тересе не отрывает взгляда от окна.
За дощатой перегородкой, в кухоньке, хлопочет мать. Целый божий день она слоняется из угла в угол, стонет да вздыхает. В час обедни затихла присела на край кровати и вполголоса молилась, пропуская четки сквозь пальцы, листала пожелтевшие затрепанные страницы молитвенника. Теперь снова носится по неровному глиняному полу. То возьмет голик и поскребет у плиты, то громыхнет кастрюлей переставит, то поленья сложит на плиту, чтоб подсохли, то пошвыряет их в угол. И все бормочет что-то под нос, Иисуса Христа поминает. Мол, что она, немощная старуха, в святой день дома сидит, господь простит, но чтоб Тересе, здоровая девка, в костел не пошла Это ж господь наш, Иисусе Христе И ведь не первое воскресенье! Положим, работала бы, хозяйских свиней да коров кормила, как в прежнее время. Но ведь без зазрения совести лодыря гоняет!.. Хозяева в воскресенье ее отпускают, сами со скотиной мучаются, а она
Господи наш, Иисусе Христе ну ни стыда, ни сраму
Оконце хоть и составлено из узких стеклышек, но все щели забиты паклей, рамы оклеены газетной бумагой. Все равно тянет из всех углов доски изъедены жуком, бревна прогнили, и Тересе трет посиневшие руки и прячет в рукава вязаной кофты.
Ветер гоняет снег по двору, завихряется, в рытвинах уже белеет сухой ледок.
Если б не слякоть, я бы, ей-богу, пошла. Подвез бы кто. Говорила ведь и еще раз скажу что нашли, то и оставим. Все проходит, один господь вечен. Ежели от него отступимся, к кому еще нам прибегнуть, Тереселе?
Трещат доски кровати, мать, наверное, идет к плите.
Вроде бы топили, а лежанка стылая. К людям прибегнешь А что такое теперь человек? Заместо мухи хлоп, и нету его! Вот и я говорю, будет так, как в книгах царицы Савской написано: исчезнут королевства да графства, и человек от человека будет жить в семи верстах. Никак ты вьюшку не задвинула. Тересе!
Мать стоит у перекошенной двери мелкая, исхудалая, только в больших глазах под белым платком поблескивают голубые огоньки. Тересе жалко мать. Иногда ей кажется вот подойдет к ней, возьмет на руки, как девочку, отнесет на кровать, уложит, подоткнет одеяло, поцелует и скажет: «Ты отдыхай, мама, ни о чем не думай, все обойдется». А ведь не подходит, не смеет. И редко слово хорошее маме скажет, все молчит, словно рот у нее зашит, смотрит мимо и думает, думает без конца, а иногда в мыслях спросит: «Что ты видела хорошего в жизни, мама?» «Да ничего», отвечает сама. «Так почему же вздыхаешь, почему четок из рук не выпускаешь? Потому, что теперь не часто по огородам Маркаускаса на коленках ходишь и у тебя больше времени?» снова спрашивает она и сама отвечает: «Не богохульствуй! Неужто и ты с безбожниками? О господи наш!..» «Мама, Андрюс говорит Да ты и сама знаешь, мама, у меня земля есть, и у Андрюса есть, и мы с ним будем жить Будем жить, мама» Но все так и остается в голове, потому что в голос говорить трудней, чем про себя складывать слова.
Присохла ты там, что ли? Вьюшку, говорю!
Задвинула.
Задвинула, когда все тепло в трубу улетело. Взяла бы книгу святую да почитала вслух. Слыханное ли дело, чтоб здоровая девка так и сидела сиднем.
Так ли уж часто она сидит без дела? На днях развесила белье в сарае, присела на козлах и уставилась в землю; все еще видела похоронную телегу, слышала плач. Не долго посидела, самую малость. И тут, как на грех, в дверь просунула голову Маркаускене. «А это еще что! Тересе, как тебе не стыдно? Села и сидишь как чурбан, а что в хлеву навоз по колено тебе и дела нет. Принеси-ка соломы, подстели». Тересе поначалу не поняла, что говорит ей Маркаускене, и даже не шевельнулась. «Ты с ума сошла, Тересе! Тебе говорят! Соломы побросай!» Тересе пошла к хлеву, взяла вилы, но они были тяжелые, свинцовые. А в ушах плач.
Мама, Тересе хочет промолчать, но не в силах, за что Нараваса застрелили?
Старуха приподнимает передник, громко сморкается, вытирает слезящиеся глаза.
Откуда мне знать? За то, что властям служил.
Хороший был человек.
Такая сумятица, не поймешь, И, подойдя, тихо, словно кто-то чужой сидит за перегородкой, добавляет: Наверно, работа Панциря. Этот зверюга, чуть что, и пулю. Говорят, вместо него теперь учителя поставили. Не какой-нибудь ирод будет командиром, а ученый человек. Господи наш, Иисусе Христе, береги его. И местный, всех знает.
Дети Нараваса в школу ходили.
Вот-вот, в позапрошлом, помню, забежала к Наравасам не скажу сейчас, зачем, только помню обедали. И учитель с ними. Посадил младшего на колени, сам ест и его кормит. И приговаривает: мол, мой ученик растет. За веру идут лесные
«И убивают за веру?» этот вопрос висит на кончике языка, но Тересе испуганно сжимает губы.
Сколько мне еще жить-то, а ты только-только начинаешь. В недобрый час я пустила тебя на эту землю, Тересе. Ох, в недобрый, в недобрый Мать гладит прохладными пальцами руку дочери, а глаза ее печальны.
Тересе смотрит на вихри снега за окном, неожиданно поднимает голову и, вздрогнув, как от холода, застывает.
Андрюс.
Кто?
Андрюс идет.
Старуха приседает, смотрит в окно.
Господи наш, Иисусе Христе! Хоть и безбожник, а все-таки Надень-ка новый жакет, приберись!
Тересе не двигается с места. Мать у дверей подметает пол, ногой отбрасывает поленья, рукой смахивает крошки со стола. Садится на кровать и открывает где попало свою книгу.
«И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои, кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле»
На дворе гулко гремит мерзлая земля. Звякает щеколда, скрипит дверь кухоньки.
Добрый день. Голос сухой, с хрипотцой.
Во веки веков!
Да вы всегда
Не научилась еще языку безбожников.
Для Андрюса это не в новинку, он и не думает обижаться. Бывало, сам посмеивался над этими словами старухи, но теперь только пожимает плечами, поворачивается к двери, словно собираясь тут же уйти, но выдыхает клуб пара и говорит:
Думал, согреюсь, а тут немногим теплей, чем на дворе.
Тересе теперь только вскакивает со скамьи и торопливо надевает жакет.
Андрюс просовывает голову в дверь избы и стоит, ссутулившись, чтоб не задеть головой балку. Он такой большой, плечистый, что избенка как бы приседает, съеживается, окна и те жмурятся.
Садись, Андрюс, говорит Тересе и возвращается на свое прежнее место, у окна.
Андрюс закрывает дверь, бросает на стол шапку и растопыренными пальцами приглаживает длинные волосы.
Маркаускас в костел уехал? спрашивает из-за перегородки мать.
А кто дома управится?
Вот-вот, господи наш, а бывало
Что было, тому не бывать.
Много ты понимаешь! сердится старуха.
Не надо, Андрюс, успокаивает Тересе; ей не по душе, что Андрюс задира все против да против. А мог бы и промолчать, поласковей с людьми обходиться. Зачем на рожон лезть?..
Андрюс машет рукой и садится, опустив голову. Зачем он пришел? Каждый день ведь встречается с Тересе, каждый день оба с утра до вечера и в поле и дома; кажется, так положено; здесь она или там, где и что она делает, Андрюсу все равно; он знает: Тересе где-то рядом, с ней он сядет обедать или ужинать. Всю неделю так, с раннего утра понедельника до позднего субботнего вечера. Сейчас воскресенье. Неужели он хватился Тересе? Почему он места себе не находит? Ночь не спал. Длинные теперь ночи, а он даже глаз не сомкнул. Ждал, вытянувшись, словно струна, и прислушивался: не раздадутся ли шаги, шорох у дверей или окон. На чердаке пищали мыши, у хлева гремел цепью пес. Рассвело утро, он встал с тяжелой головой.
В город зачем ездил?
Андрюс вздрагивает и поднимает глаза на Тересе. Глаза расширены, веки дрожат.
Почему спрашиваешь?
Вчера некогда было спросить.
Лошадям подковы нужны были. Мало ли чего надо в городе.
Тересе снова надолго замолкает.
Ты не слышал? входит в комнату старуха. Говорят, на кладбище опять крест светился!..
Что образ девы Марии светился, слыхал.
Взаправду?
Говорят, взаправду. Глаза Андрюса хитро поблескивают, но старуха не понимает подковырки.
Господи наш, Иисусе Христе. Не к добру такие знамения. Кровь о небесном возмездии взывает
Старуха вздыхает и возвращается на кухню, оставляя дверь открытой. Тересе идет за ней. Звякает ведром, напивается и, возвращаясь, закрывает дверь. Андрюс улыбается. Но почему у него язык не поворачивается? В голове вертятся всякие мысли, перед глазами черт-те что маячит, и он никак не может отогнать тревогу. «Последний дурень, было чего угрызаться! Другой бы на моем месте посвистывал. А то сходил бы в деревню и напился. Кряуна не раз звал, а я все нет да нет. В картишки бы перекинулись. Карты отменное лекарство, почти как самогонка. А если оба вместе Надо бы к Кряуне зайти. Отчего б не зайти? Кто я? Вчерашний голоштанник? Нет, чихал я на тебя, Кряуна Чихал я на всех»