Андрюс берет холодную руку девушки, сжимает и тут же отпускает, словно испугавшись чего-то, но пальцы Тересе обхватывают его грубую ладонь.
Давай посидим. Посидим вот так, говорит Тересе и придвигается поближе, прислонившись головой к плечу Андрюса. Полузакрыв ресницы, она видит, как в комнатку наплывают серые сумерки, как они сгущаются, заполняя собой углы, и темнеют, словно спекшаяся кровь.
Хорошо, что ударил мороз, чувствует она щекой шепот Андрюса. А то бы рожь под снегом взопрела.
Хорошо взошла
Два гектара. Знаешь, сколько суслонов ржи с двух гектаров? Если год хороший.
Много.
Много! смеется Андрюс. Пожалуй, сотни четыре
Тересе очень уж нравятся такие будничные и обыкновенные речи Андрюса. Так бы и слушала этот голос, он как доносящаяся издали музыка, понятная и добрая, баюкающая и несущая куда-то. Туда, где стоит отмытый добела стол и белые подоконники, где весело потрескивают в плите дрова и ласково бормочут кастрюли, где тепло и уютно потому, что там твой дом.
Ты маме говорила?
Она видит себя невесту в белом, и видит сильные руки: левая обхватила большой каравай, а правая режет хлеб
Ты говорила, Тересюке? шепчет Андрюс.
Тересе растерянно смотрит на Андрюса.
Только в костеле
Ах, вот как! таращит глаза Андрюс. Нет, этому не бывать, так ей и передай.
Тише, Андрюс. Я ведь давно знала.
Что ты знала?
Что мама только в костеле.
Нет, нет, Андрюс трясет головой, волосы падают на лоб, на глаза. Нет, нет, ты не маленькая
Тересе с закрытыми глазами, не думая, пойдет, куда бы ни повел Андрюс. Но далеко ли уйдешь, если тебя родная мать оттолкнет? И что люди скажут? Андрюсу наплевать, что о нем говорят, но Тересе Нет, она знает будет так, как захочет Андрюс, и никакие сплетни ей не указ.
Выстрелы хотя и далекие, но такие неожиданные, что Тересе замирает и хватает Андрюса за руку.
Это ничего Ничего, успокаивает ее Андрюс.
Господи наш, Иисусе Христе, стонет за стеной старуха.
Снова бабахает да стрекочет вдалеке.
Сцепились
Тересе закрывает глаза, съеживается, словно пытаясь уйти в себя от этого страшного мира. Может, это учитель? Может, это в него стреляют? Окружили нашли бункер ранили «Моя ученица», сказал он. И почему он назвался Соколом? Песня есть такая: «По лесу зеленому сокол летел» Красивое имя Сокол. «Андрюсу ни слова», предупредил он. А так хотелось ему рассказать, обговорить все. Конечно, Андрюс не поймет. Андрюс ничего не поймет. Для него Сокол бандит. Господи, ужас какой, Сокол бандит Тересе была уже взрослой девушкой, когда учитель уговорил ее участвовать в представлении. И Маркаускаса уломал тот разрешил ей субботними вечерами уходить из дома. Тересе досталась роль вайдилуте. Слов немного, но такие красивые, что сердце таяло, когда говорила. («О, гневный Перкунас, пронзи меня стрелами молний! Когда прискачет на коне мой милый и вызволит меня, я брошусь ему в ноги и ему одному буду принадлежать».) Голос Тересе дрожал, на глазах блестели слезы, учитель ее похвалил. Сам показал, что делать и как говорить, и все время хвалил. А когда вечером, уже в сумерках, после репетиции они выходили из школы, учитель провожал их через всю деревню и всю дорогу рассказывал о древних литовцах, о их вольной жизни и великой отваге, «как в лесах, на охоте, так и в войну, когда рубили врагам головы». Нет, Тересе не может забыть Никогда этого не забудет. И если учитель Сокол ушел в лес, значит, он за свободу А что Пранис Наравас погиб, а что под Рудгире?.. Это, наверно, не Сокол Точно, не он. Тогда другие такие же, из леса Они же против власти идут. Против той власти, что дала землю Андрюсу!.. Ах, ей-то земля ни к чему! Но Андрюсу Когда они сложат в кучу эти гектары, это будет их земля Андрюса и Тересе. Их жизнь, о которой она давно мечтает.
Стрекочет автомат. Потом выстрелы замолкают. Слышен только лай.
Иди, Андрюс. Пора.
Андрюс крепко сжимает девушку в объятиях. Даже кости хрустнули.
Ты же боишься одна.
Я не одна.
Ты боишься, Тересюке. Знаю боишься.
Иди. Мама
Андрюс встает.
Кровь речками льется, Неманом течет, вздыхает старая Юрконене и снова хватается за свою книгу: «И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое? Если делаешь добро, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним».
Домой иди. Пойдешь домой? глядят добрые и любящие глаза Тересе.
Домой, говорит Андрюс и думает: «Долгий вечер, что мне делать дома-то? Смотреть на Маркаускасов, слушать их шаги? Нет, в избе и сбеситься недолго. А если вдобавок и эта ночь такая, и следующая»
Тересе упирается головой в грудь Андрюса, потом чмокает его в лицо.
Иди и береги себя, Андрюс, шепчет она ему на ухо. Такие теперь ночи
Закрывает дверь сеней на один крючок, дверь кухоньки на второй. И снова садится у окна, снова глядит в поле. Гуляет ветер, кидая снег, маячит неподалеку черный ольшаник, а над всем этим мутное низкое небо.
По кухне шаркает ногами мать.
Собаки в деревне все еще лают. На большаке раздается песня:
А этот поезд пыльный
Уехал навсегда.
Прощай, моя девица
Тересе сжимает руками голову и мучительно, из глубины груди вздыхает.
Что на ужин соберем? спрашивает мать.
6
К вечеру Маркаускене совсем умаялась, а правая рука распухла, стала тяжелая, как колода. Не с ее здоровьем так маяться без передыху. Молотьба в хозяйстве страшнее всего. Машина большая, четверка лошадей вращает ее, глотает она снопы, как сказочный змей, и только вертись на садке, только подтаскивай снопы да кидай на ток. Пыль не дает продохнуть, разъедает глаза и горло, грудь сипит, словно кузнечные мехи. Известное дело, молодым все нипочем. Тересе вертится вьюном схватит сноп, перевернет, развяжет и кинет на стол. Потом подбежит, зерно подберет Андрюс огромные, с копну, охапки соломы тащит в открытую дверь гумна, скирдует. Он, правда, никуда не спешит, все делает медленно, но так и так успевает. Но почему он смотрит волком? Раньше Маркаускене не видела его таким, а теперь он с каждым днем все мрачней да мрачней. Нет, она умрет, но не забудет, как Андрюс еще весной вошел в избу и увидел, что она режет свежий каравай хлеба. Длинные, дымящиеся еще ломти она укладывала на противень.
«Собираетесь, хозяйка?» спросил он вроде бы с заботой.
«Откуда знать, господи», вздохнула она и засунула противень в печь.
«Другие сала натопили».
«Я тоже кадушку приготовила, только бы дали взять».
«И постройки в мешки сгрузили».
«Постройки?»
«И землю хотят забрать хоть сверху соскребут, где пожирней, с навозом».
Маркаускене ничего ему не ответила, только покачала головой и, отвернувшись, заплакала. Андрюс, видно, все-таки застеснялся, плюнул и ушел на двор.
Ах, Маркаускене знает, очень даже хорошо понимает: нечего надеяться, чтоб Андрюс ей посочувствовал. Да ей это и ни к чему. Но зачем камень за пазухой держать, зачем ее заживо хоронить? Чует ее сердце добром это не кончится. Сказала бы хозяину, но разве от него услышишь что-нибудь, кроме: «Ни бельмеса ты не смыслишь». С хозяином не поговоришь по душам, не посоветуешься. Думает, что за несколько центнеров зерна человека купить можно. Просвети ты его, господи
Откормной на ночь ничего не давай, напоминает Маркаускас.
Уже завтра?
А когда еще? Рождество на носу. Завтра затемно забьем.
Маркаускас выливает воду в корыто и опускает в колодец жердь. Пустое ведро стучит о сруб, потом плюхается в воду.
Может, Тересе свиней покормит?
Тересе на веялке. Нельзя отрывать.
Опустив морды в обледеневшее корыто, лошади пьют воду. Поднимают головы, стучат желтыми зубами. С храпа на свежий снег капают большие капли. Снова наклоняют головы, стригут ушами.
Фью, фью, фью! свистит им Маркаускас.
Гнедко встряхивается, весело мотает головой и убегает от корыта. Посреди двора останавливается, словно испугавшись чего-то, с силой бьет задними копытами по снегу и, подбежав к закрытым воротам, смотрит на белые поля. Сивка, нюхая снег, пятится от корыта и ложится наземь, валяется в снегу.
Фью, фью! свистит Маркаускас все еще пьющей Буланке. Она медлительная, спокойная, молодая еще кобыла. Волос гладкий, блестит, коротко подстриженная грива лохматая. Маркаускас чешет ее гриву, гладит за теплыми ушами. Весной Буланка ожеребится. Третий будет. Она приводит красивых жеребят крепконогих, широких в груди, и для Маркаускаса нет картины милее резвящегося на выгоне жеребенка, который любопытно, как ребенок, смотрит на мир большими бархатными глазами.
Буланка тихонько ржет, и Маркаускас, похлопав ее по крупу, направляется к хлеву.
Ну! кричит он во весь голос.
Лошади послушно следуют за ним.
Хлопает дверь хлева, тявкает пес.
Маркаускене кличет кур, насыпает им крупы и медленно идет в погреб за мелкой картошкой для свиней. Двор просторен и пуст. Ветер носит соломинки, гоняет по земле снег. Небо низкое, над самыми верхушками тополей. И какое-то черное, угрожающее. Видно, ветер разбушуется вовсю. Рано в этом году метели, как никогда. Да и морозы нынче
Женщина тащит из погреба одну корзину, потом вторую. У колодца окатывает картошку водой, и картофелины оживают, краснеют, будто яблочки.
Фонарь! Голос Маркаускаса от гумна.
Она все бросает и спешит зажечь фонарь. Ей ни разу не надо было повторять дважды. Так уж привыкла за эти долгие годы с тех пор, как живет здесь. Очень уж куцым было счастье их совместной жизни так быстро все потускнело, пропало, словно цветные сны детских лет. Она даже оглянуться не успела. Делала все, что следовало, что ей велели. Шла, бегала как белка в колесе никуда не вырвешься, ворота затворены. Но она и не пробовала вырваться. Эта мысль не приходила ей в голову, упаси боже. Одного только хотела родить ребенка на радость себе вырастить его. Но побеги, едва успев оторваться от пня, усыхали. К чему прислонишься в старости?
Пойдете полдничать или нет? Маркаускене пытается перекричать треск веялки.
Неизвестно, услышали ее или нет ни один не поднял головы. Тересе крутит железную рукоять веялки, колыхаясь всем телом не человек, а пугало на ветру.
Полдничать, спрашиваю! снова кричит она.
Андрюс взваливает мешок на спину Маркаускасу, и тот аж приседает под ним. В дверях отзывается:
Когда кончим.
Куча непровеянного зерна велика, и еще не скоро Женщина черпает горсть чистой пшеницы. Прохладные зерна, пахнущие хлебом и летом, словно родниковая вода, струятся меж пальцев, и по всему телу пробегает какое-то доброе чувство. Кровь согревается, кружится голова, и когда она делает шаг, почему-то заплетаются ноги.
Как знать, кто будет есть пирог из этой пшенички? говорит Андрюс, буравя ее глазами, и Маркаускене, швырнув зерна они обожгли руку, выходит во двор.
Стремительно сгущаются сумерки. Поднимается ветер.
Женщина размешивает корм для свиней, сваливает в ведра и тащит в хлев. Свиньи визжат, лезут на нее, толкаются пятачками. В корытах полно навозу сперва все надо вычистить. Темно, мокро. Но работай, никто за тебя не сделает.
Наконец Маркаускене переводит дух наконец-то! и, прихватив в дровяном сарае охапку хвороста, бредет по занесенной снегом тропе в избу. В избе неприютно, даже страшновато, как на заброшенном сеновале, на котором гуляют сквозняки. Как будто из каждого угла к ней протянулись руки, кто-то вдруг вылезает из темноты, и она ступит ногой в лужу крови
Маркаускене чистит картошку, а руки не слушаются, она не чувствует ножа.
Когда все собираются, изба оживает. Пусть мало разговора, но все равно тяжесть спадает с плеч. И Маркаускене успокаивается ее мысли уже помещаются в четырех закоптелых стенах, она видит всех за столом, она чувствует хоть в эту минуту тепло родного дома.
Окна занавешены плотными дерюжками. У яркой десятилинейной лампы устраивается с газетой Маркаускас.
Врут, змеиные выползки! В глаза брешут, хвастаются. Будто мы не знаем. Хозяин налитыми желчью глазами глядит на всех по очереди.
Андрюс скрипит стулом.
Это еще как поглядеть. Может, для тебя, хозяин, вранье, а для меня чистая правда, отвечает он.
Все за правду!
Еще неизвестно, за чью.
За правду! Правда одна.
Одна?
Андрюс ест глазами Маркаускаса, хочет как следует его отбрить, но не находит подходящих слов. И что в газете пишут, не знает не читал ведь. Но когда Маркаускас вот так распаляется, Андрюс про себя радуется: да, он прав, Маркаускас охотно власти нож в спину бы всадил! Как пить дать всадил бы нож этот кулак, и Андрюс не ошибся, когда так про себя думал. Все они одного поля ягода.
Нет, хозяин! качает головой Андрюс, а его шея наливается кровью. Одной правды нет. Теперь наша правда, тех, которые работают.
Скажешь, крестьянин когда-нибудь лодыря корчил?
Все на одной полке, значит? Все равны, да? Все работали, только бог оделил неодинаково? Так получается, да?
Кто лодырничал, кто пропил, прогулял или в карты продул
А я?! Я?
Если б у твоего отца было больше земли
Отец! Отца ты мне не поминай! Мысль о родном доме обжигает Андрюса.
Тересе хочется, чтоб в избе было тихо, чтоб Андрюс не лез на рожон.
Ты не спорь, Андрюс. Не заводись.
Андрюс бьет кулаком по стопу, словно Тересе виноватее всех:
А ты не холуйствуй!
Андрюс! Тересе пугается этого слова и смотрит на Андрюса во все глаза.
Не понимаешь, так молчи!..
Тересе снует из угла в угол. Сердито швыряет у плиты хворост, гремит пустым ведром.
Не ходи. Такая метель хочет удержать ее хозяин, но Тересе полураздетая убегает за водой. Выходит и Андрюс, «чтоб послушать собак». Ветер швыряет в глаза горсть снега и, завывая, улетает куда-то. У дверей нанесен сугроб. Скрипит журавель, булькает вода. Подойти к Тересе, положить руку на плечо? Нет, пусть она не думает, что Андрюс в чем-то виноват. Обиделась Тоже мне барышня! Не станет же он извиняться?! А то потом с девки спесь не собьешь. Топчется, оглядывается кругом.
После ужина хозяин приносит из сеней свиной нож, долго вертит его в руках и, достав с полочки в углу оселок, садится точить. Нож длинный и острый. Совсем как кинжал. Маркаускас медленно проводит ножом по стертому оселку, пробует пальцем холодно поблескивающее лезвие, изредка зло зыркая на Андрюса.
Андрюс бродит по избе, долго стоит, прислонясь к стене, и наконец уходит в свой чулан. Тересе моет посуду. Хозяйка пытается удержать ее куда пойдешь в такую непогодь, вот тут на кухне постели! Но Тересе не поддается надевает ватник и выходит.
Изба пустеет. Тихо, только ветер воет за окном. Маркаускене задувает лампу и долго еще шуршит в потемках. Взбалтывает бутылку со снадобьем, натирает руки и ноги. По всей избе разносится запах самогона. Еще весной залила первачом гадюку, и теперь бутылка все время стоит за сенником в углу кровати.
Маркаускас долго ворочается, пыхтит, все не может забыть обидных слов Андрюса, но наконец усталость перемогает его, и он засыпает. Только у женщины не смыкаются глаза. Ее давит непроглядная темень. Встать бы да сорвать с окна дерюжку! Но она лежит, не двигаясь, мрак связал ее по рукам и ногам.
И все-таки она встает, шлепает по полу, проверяет дверной крюк. Подходит к каждому окну, осторожно приподымает краешек дерюжки, глядит на двор, прислушивается и, глубоко вздохнув, садится на край кровати. Молится.
Задвигался Маркаускас.
Забыл часы завести говорит он и со скрипом выбирается из кровати. Стучат деревянные башмаки. Дзирь, дзирь! скрипит пружина. Часы стучат, словно твердые шаги по скованной стужей земле.
Тихо скрипят шаги. Удаляются? Приближаются? Скрип, скрип, скрип
Неизвестно, сколько спала Маркаускене (а может, и не засыпала вовсе), но вдруг она поднимает голову за избой слышны шаги. Приглушенный шепот. Дребезжит стекло окна.
Боже, отец! стонет женщина. Кажется, сердце упало наземь и катится по полу, словно клубок ниток.
Снова дребезжит окно.
Может, Сокол?.. гадает Маркаускас и, перебравшись через жену, шарит босыми ногами в поисках башмаков и все не находит.
Вскакивает у хлева пес, заливается лаем.
Кто там?
Свои, пусти, отвечают снаружи.
Маркаускас молчит.