Фаина вынула несколько папок и большой заклеенный конверт, лежавший в особом отделении. Вот его-то и надо вскрыть. Если там письма, читать не стоит, но пусть у них будет вид прочитанных. У Ксении скрытность болезненная, письма доймут ее еще больше, чем рукописи!..
Из конверта выпала тетрадка. На первой же странице крупно выделилось заглавие: «Вадим». Фаина на секунду зажмурилась от отвращения к самой себе, но тут же вспыхнуло любопытство и вихрем понесло дальше,уж очень многообещающей была первая фраза: «Вадимробот, сконструированный умозрительно...»
И Фаина залпом прочла все вступление:
«Вадимробот, сконструированный умозрительно. Он в корне отличается от призраков, созданных для низменных целей (Бенбери у Уайльда и т. п.). Цель: узнать, способен ли он вызвать у Фаины эмоции подлинные, не отличающиеся от тех, которые вызывают живые возлюбленные.
Аскеза Фаины. Эстетика первобытная, натуралистическая. Тяготение к тому, что для нее закрыто и навсегда останется закрытым. Вадим должен пробудить в ней иллюзорную уверенность, что она приобщилась к закрытому.
Символ, знак войдет в обыденный пошлый мир. Жизнь будет вливаться в него самой Фаиной в соответствии с ее собственным восприятием. Взаимопроникновение.
Подозреваю некоторую преступность замыслагомункулы всегда опасны...»
Фаина, точно в дурном сне, пыталась улыбнуться, стряхнуть с себя тошную тяжесть. Тотчас вспомнилась Каята тоже выдумала себе опасный призрак. И, все-таки улыбнувшись насильственно, Фаина прошептала: «Ксенка напустила в комнату нечисти, вот и выводятся здесь анчутки...»
Она перевернула страницу:
«Да, гомункулы опасны, но
Модель
Сегодня Вадиму немного мешал, отвлекая, стук за окном. Стук уплотнял то темное, что и так загромождало душу.
Внимание Вадима к тому же отвлекал и собственный стул. Сидеть на нем становилось все неудобнее и неудобнее. Стул не на шутку таял, оседая и кривясь на сторону, как снежный болван в оттепель. Сиденье мягкими толчками опускалось на пол. Талая вода журчащими ручейками растекалась по комнате. Запахло весной.
В серванте шумно завозились скворцы. Писать стало невмоготу, строфа исказилась необратимо. Вадим воткнул карандаш в стену, задрапировал его старым носком и, испытывая к носку гнетущее омерзение, не сгибая ног, перешагнул через подоконник.
Над городом, погруженным в хрустящую полутьму, висел заляпанный известкой, но все еще прекрасный профиль носатого турецкого полумесяца. Город не спал. Засучив рукава, горожане старательно мыли деревья на бульварах, прочесывали частыми гребешками газон, стригли под бобрик одичавшие проволочные изгороди, на нет затаптывали секретные тропинки к общественным ретирадам, опрыскивая утрамбованную землю лавандовой водицей. Готовились к празднествам, которые город устраивал в честь Мужественного Гермафродита.
В густых колоннах шли поздравители с именинными кренделями через плечо, отряд веселых и находчивых самоубийц мчался на мотоциклах, дряхлый филантроп бесплатно раздавал туристам открытки-ню. У костра грелись мороженщицы, протягивая к пламени изуродованные соленым льдом культяпки. Мэр города легко вписывался в пейзаж.
В центре пространства сидела на табуретке Марина...»
Фаина потрясла головой. Ну, что это такое? Пародия? На кого, на что?..
«...сидела Марина. Неподвластная времени, она измеряла бесконечность. Здоровье позволяло ей вести такую жизнь.
Марина,сказал Вадим, с трудом повернув во рту вялый, обмякший язык.Марина, остерегись!..
Вы редуцированы!гаркнул за спиной донельзя знакомый голос, и Вадим, делая неимоверные усилия не глядеть внизна свои подкосившиеся ноги, подстелил под себя пальто и опустился на тротуар.
Луч метапрожектора наотмашь ударил по городу. Город смолк. Горожане, вытирая руки о фартуки, замедляли шаги, суровели, бледнели, никли.
Вадим, балансируя, поднялся с плит, кое-как укрепился на ватных, разъезжающихся ногах и пошел, уводя за собой перспективу.
Стрелка вокзальных часов, вздрогнув, показала два румба вправо.
Поезд медленно уходил в ноль-изо-ноль».
Фаина пожала плечами. Не читать, бросить? Но дальше идет заголовок «Бытовой аспект» и мелькает имя «Марина», значит, можно ожидать худших вещей...
«...жених моей подруги был похоронен, и эта славная девушка увлеклась позой вдовствующей невесты. Образ жениха сиял все ярче, а мои осторожные намеки на рыжие усы и на алкоголизм скончавшегося вызывали лишь слезы. Тогда я решила возвратить радость моей бедной подруге. Случай помог мне. Однажды на кладбище Марину увидел Вадим...»
Фаина нервно провела рукой по лицу. Что за паутина...
«Подруга не заметила его крайне худощавой фигуры (впоследствии Вадим несколько окреп и округлился, но тогда он был именно таков), не заметила и восхищенных взглядов, которые он кидал на нее, притаившись за кустом. Налюбовавшись вдоволь, он шагнул через небольшой памятник и, направившись к воротам, вскоре превратился в зигзаг.
Этот макет я представила Марине вместе со стихами Вадима.
О, вечно женственное! Марина не могла не поверить в свою неотразимость. А затем подоспело и письмо: «Марина! Вам, пожалуй, покажется непонятным мое к вам отношение. Я видел вас лишь издали и знаю вас лишь по рассказам моей родственницы...»
У Фаины застучало в висках. Ведь, кажется, то поганое письмо до сих пор лежит где-то среди бумаг! Вдобавок ко всему кто-то помогал Ксении, кто-то прислал это письмо из Ленинграда. И тут Фаине вспомнилось мимолетное приятное чувство, испытанное тогда. Стыд за это чувство был мучительнее, чем стыд за свое легковерие. Она перевернула страницу, не читая. Начала с оборванной фразы:
«...ее терзала совесть, Марина не могла больше грустить честно: Вадим заслонил неустойчивого покойника. Вид у нее был здоровый и жизнерадостный,следовательно, Вадим появился вовремя. Он был создан для нее, ибо любил добродетель. Он был поэт некурящий и непьющий, его невозможно было представить себе икающим, он никогда не сморкался, у него никогда не урчало в животеи всем этим он выгодно отличался не только от бывшего жениха, но и от своих собратьев по перу.
Марина похорошела, стала кокетливее, увереннее. Письма Вадима раздували ее маленькую душу, и душа растягивалась, как розовый резиновый шарик. Однажды Вадим прислал цветок, в другой раз колечко...»
Фаине захотелось вышвырнуть вон белую розу, но она сдержалась.
«...Однако встретиться они не могли, на их пути все время стояли препятствия. Время шло, и тут-то начались настоящие события. В наш поселок прислали нового доктораАлексея Павловича...»
Фаина отшатнулась, как от пощечины. Ксения знает! Как она догадалась?.. Значит, следила за каждым дыханием!..
«Алексей Павлович, то есть, скажем, Павел Тарасович (и дадим ему трубку) несомненно уступал Вадиму в поэтичности. Зато для семейной жизни он бесспорно подходил больше. За какие-то грехи небо покарало его любовью к Марине. Когда кончился инкубационный период, он стал ходить за ней по пятам и хрипеть трубкой, как удавленник. Марина же сопротивлялась, страшась изменить Вадиму. По ночам она писала Вадиму отчаянные письма, умоляя приехать и спасти ее. Письма Марины шли через мои руки и надоели мне до смерти. Наконец Вадим пообещал, что скоро приедет, хотя это связано с трудностями. Я лично имела основание считать эти трудности непреодолимыми...»
Поведя затекшим плечом, Фаина заметила, что читает она стоя, согнувшись в какой-то воровской позе, и очень устала. Она перешла к большому столу, расположилась удобнее.
«...Павел Тарасович, которому Марина все выболтала, извелся от ревности, почернел. Потом куда-то уехал...»
Здесь у Ксении кончалась главка. Дальше шли каракули, не относящиеся к тексту, и затем продолжение:
«Дверь загрохотала, будто в нее бухали поленом, и ворвался Павел Тарасович. Размахивая своим портфелем, он заорал: «На кой дьявол вам понадобилось морочить голову Марине этим свинячьим Вадимом?..» Внутри у меня захолонуло... «Почему же я морочу? Он сам морочит...»сказала я. Угрожающе сопя, Павел Тарасович швырнул в меня лиловым конвертом. Я заглянула в него, будто бы недоумевая. «Это же ваш почерк,бешеным шепотом сказал Павел Тарасович и продолжал все громче и громче: «Я сам ездил искать этого туманного скота. Его не существует! Не су-ще-ствует, вы это отлично знаете! Я вас выведу на чистую воду! Сейчас же идем к Марине!..»
Игра была проиграна... «Павел Тарасович,сказала я,не надо к Марине. Она именно вам не простит этого. Ведь положение у нее глупое?..»
Фаина со злостью согласилась: глупое. Не перед Ксенией даже, а объективно глупое. Ксения не очень и старалась обманывать. Разок усомниться, и она, вероятно, расхохоталась бы и не стала бы отпираться. Вольно же быть дурой и верить явной чепухе... Но все-таки издевательство!
«...видя, что в душе Павел Тарасович согласен со мной, я предложила: «Пусть Вадим скончается в творческой командировке, а? Но имейте в виду, он не пьет и не курит! Марина всю жизнь будет ставить его вам в пример...»
Павел Тарасович топнул ногой и высыпал на меня пепел из трубки. «А ну без потуг на остроумие!закричал он.Ваше дело в двадцать четыре часа убрать его к черту на рога!»«Вадим никогда не чертыхался,заметила я,и вообще прожил свой век достойно. Вашей Марине он принес только пользу. До встречи с ним, уверяю вас, она всегда выглядела так, будто объелась молочным супом...»«В двадцать четыре часа!..»рявкнул доктор и вышел...»
Дальше Ксения, видимо, писала наспех, неразборчиво... Цитата из Уайльда, рисунки. Потом конец этой нелепейшей истории:
«Постаревший и осунувшийся Вадим, кряхтя и потирая поясницу, писал свое последнее письмо:
Любимая!
Ты ждешь, ты надеешься, но я... я не приеду. Много раз я откладывал нашу встречу, ибо это был единственный способ продлить наше блаженство. Марина! Приготовься к самому страшному! Вчера врачебные анализы подтвердили жестокую правду: для меня невозможны утехи брачной жизни. Путь поэта труден, творческие окрыления подорвали мой хрупкий организм»
Фаина поднялась и положила тетрадь Ксении ей на кровать, на самое видное место. Затем, одевшись, вышла на улицу и, помедлив, отправилась в парк. Не желает она встретиться с Ксенией вот так, невооруженной, не обдумав хотя бы первого разговора с ней... Обдумать, конечно, обдумать, и не поддаваться, и поднять на смех самое Ксению с ее жалкими экзерсисами, но сейчас-то хочется попросту заплакать.
22
В воскресенье Сильвия переделала множество мелких дел: штопала, чинила, убирала. Ей казалось, что надо поскорее от всего этого освободиться, и тогда уже поразмыслить о своем намерении пойти к Тейну.
Вчера на уроке стало ясно, что после колхоза ничто не изменилось: весь урок он притворно кашлял и идиотски пучил глаза. Можно было попросить его уйти из аудитории, но он именно того и дожидался, держа в запасе еще какой-нибудь фортель...
На кафедре Муся дала совет обратиться к декану математического факультета, так как по идее любой деканат должен быть против идиотизма; Нина Васильевна, покачав клипсами, скорбно высказалась в том смысле, что тля может тлить всякий деканат, чему примером служит филологический, а Давид Маркович, уже не в первый раз, спросил, не болен ли Тейн. Сильвия, правда, и сама знала такой случай в школекривлялся, кривлялся ученик, острил невпопад, и кончилось все лечебницей. В зрачках у того, помнится, тоже вспыхивал какой-то злобный, блажной огонек...
Но, конечно, она не считала Тейна ненормальным, и было тут еще одно обстоятельство. Ей давно хочется сорвать с него шутовской колпак еще и потому, что за всеми его отвратительными повадками есть что-то неразгаданное и, как ни странно, привлекательное. Впрочем, пойти к нему следовало и просто для того, чтобы добиться порядка на уроках. Смешно, что об этом приходится думать, имея дело со взрослыми, но вот приходится. Педагогика пока твердит одно: готовых рецептов нет, рассматривай каждого Тейна отдельно. Пора бы сдвинуться с этого заколдованного места... Нет, все-таки лучше без готовых рецептов, еще отравишь кого-нибудь по ошибке...
Когда Сильвия уже вышла на улицу, появилась у нее и тихенькая опаска: как бы не налететь на оскорбление... Возвратиться домой и заштопать еще пару чулок? Но, поддразнив себя такой возможностью, Сильвия зашагала еще решительнее.
В этом сером домишке? Да, на втором этаже... Поднявшись по деревянной лестнице, Сильвия неодобрительно посмотрела на дверь: глухая, обитая стеганой черной клеенкой, ничего хорошего за такими дверями не водится.
Она постучалась, от клеенки стук прозвучал слабо. Потом донеслись неясные шумы, ключ щелкнул, и Сильвия очутилась лицом к лицу с Тейном. Неприязненная мина, настороженность...
Поздоровались; Тейн придвинул стул, соблюдая минимум вежливости. Поток смутных ощущений захлестнул Сильвию, мешая ей говорить. Острее всего поразила пыльная аккуратность этой комнаты: связки и стопки книг, старых папок, тетрадей, точно перед отъездом. И обреченность, странная обреченность хозяина... С чего же начать? С увещания? Увещаниесамый слабый способ воздействия. Сквозь стеганую клеенку...
Да вы садитесь, товарищ Тейн. Надо поговорить.
Он молча сел, близко к столу, почти пустому: шахматная доска без фигур и начатое письмо.
Нам придется поговорить о вашем кашле...
Плохо, банально. Мешает он сам: его подчеркнутое молчание, хмурость, дух неразумия, витающий вокруг его широкого умного лба. А говорить нужно, сегодняшняя встреча измерит ее силы. Если впустую, то она не педагог, а автомат для исправления ошибок. И для штопанья чулок...
У вас, по-моему, не бронхит. Вы не замечаете за собой невротических состояний?
Чему я обязан таким диагнозом, товарищ Реканди?
... Даже не обиделся, и полон самомнения. Он здоров, но все же ему грозит какая-то беда, этому мальчишке со злым огоньком в глазах. Шут в трагедии, и умрет вместе с королевной... Глупости, глупости! Но почему так жутко в этой комнатенке? Неестественный порядок, и тут же пыль, пачки старых тетрадей, ни одной картинки, ни портрета... А начатое письмо посередине столао боже мой!похоже на предсмертное...
Не будем притворяться, товарищ Тейн. Ваше поведение на моих уроках выходит за пределы нормального.
Мальчишка вдруг показался старше своих лет, проговорил тоном брюзги:
Вы предлагаете не притворяться? Так зачем же вы притворяетесь, будто бы вам нравится ваша непопулярная дисциплина?
Сильвии стало горько и больно. Он не поверит на слово, что ей дорога эта дисциплина, не примет и логических доводов. Он отвергает вслепую чудесный язык, ведущий в чудеснейшую литературу. Кто виноват в этом? Быть может, виновата и она, Сильвия Реканди, с ее диктантами, упражнениями, беседами о тетушке в розовом платье?..
То, что вы сказали, Тейн, для меня оскорбительно. Впрочем, вы оскорбляете меня на каждом уроке...
Что-то дрогнуло в его лице, но лишь на миг.
...на каждом уроке. Вас, студент Тейн, я оскорблять не хочу по причинам, для вас пока непонятным. Скажу тольконе стоит жить убеждениями из вторых рук. Вам кажется, что вы уже в колыбели всосали всю мудрость мира, а на самом деле ваш мирок неинтересен.
Тейн не выдержал позиции старого брюзги и сбился на простой мальчишеский задор:
Откуда вы знаете, какой у меня мирок?
По вашим инфантильным выходкам, они нестерпимо скучны.
Уроки тоже нестерпимо скучны.
Возможно. Не хотите ли заниматься самостоятельно? Я дам вам список литературы. Словари у вас есть?..
...Только бы самой не впасть в инфантильность и слащавость: учительница предлагает душеспасительное чтение, растроганный ученик поспешно перерождается...
Словари...насмешливо пробормотал Тейн.
Можете и без меня выбрать себе любую книгу, потом посмотрим, что же вы усвоили. Это поставит вас на курсе в исключительное положение, о котором вы так заботитесь. Вы еще сильнее почувствуете, что выпуп земли.
Здесь Тейн удивил Сильвию: улыбнулся.
Неужели вы согласны тратить на меня драгоценное время?сказал он, тут же меняя улыбку на скверную гримасу.Почему бы это?
Потому что... вы несчастны!вдруг вырвалось у Сильвии.
Игра, ирония, расчеты, престижвсе полетело прочь, и, чтобы скрыть хоть слезы, она почти выбежала из этой мертвенно прибранной комнаты, не оглядываясь на ее обитателя.
Она прошла несколько улиц, не думая, куда идет. Только бы выветрить из головы этот разговор, отложить размышления на после, когда забудется его неприятная острота.
Вот тихая улочка с одноэтажными домами, с узкими тротуарами. По одной стороне тянется ряд старых берез, еще тускло-зеленых. Видно, здесь теплеена других улицах деревья полуголые. Нет, не теплее,из-за заборов выглядывают георгины с красными сморщенными мордочками, побитыми ночным морозом. Терпкие запахи напоминают детство... А беспокойные мысли все-таки не выключаются.