Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу. Близость эта во много раз была усилена горечью разлукинеизбежной, как он сейчас понял. И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым
Расскажи мне что-нибудь, попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалосьбыло это очень давно.
И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказыпро то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:
Поведать тебе про мое самое заветное?
Поведай, батя.
И отец рассказал. Живет в одном городе, далекопосреди России, садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот садвот это и есть заветная отцова дума.
А ты поезжай, батя. Вот будет летои поезжай.
Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!
Отчего нельзя?
Дорога стоит много. Да и работакак ее бросишь? Нельзя.
Отец вздохнул и замолчал надолго.
Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:
Теперь я буду рассказывать.
Ну-ка, ну, расскажи! с притворным оживлением откликнулся отец.
И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земледаст ему родная земля новую силу.
Ты где ж это читал? недоверчиво спросил отец. Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!
Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицосын дышал ровно, заснув на полуслове.
Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.
5
Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.
Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась «мадам» потому, что была чиновницей.
Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папиросаон никогда не видал до той поры курящих женщин, левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенноеярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.
Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, «пеньюар». Отец пробормотал сконфуженно: «Что вы, сударыня!»и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.
У меня годами живут мальчики из лучших семей, гордо сказала Белкова.
Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревниэто кроме денег, а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородойдлинным лесным лишайником, зовут его Юаром.
Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:
Какой неразвитой мальчик!
И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:
Я барыней была, барыня есть и барыней буду!
Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.
Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?
Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.
Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?
Осилю, прошептал Гриша; горло у него перехватило.
Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.
На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.
За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по видуГришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел:
Восподи поми-илуй, восподи поми-и Увидев Гришу, он остановился:Эт-та что за персонаж?
Гриша уже знал, что перед нимего будущие сожители и что сам он тутнаравне с ними, ничем не хуже. Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос, молча уселся на стул с продавленным сиденьем.
Фам-милия? спросил верзила утробным басом.
Шумов, буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: «Нива». Слева от надписи был нарисован бородатый барин. Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал. Рядом с ним стояла нарядная женщина. А повыше поливал из лейки ржаное поле голый младенец.
Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось. В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся. Про такое лицо в деревне сказали бы: «У бога жареное нюхает».
Это была кухарка Настя. Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: «Ужинать!»исчезла.
Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в «столовую». Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки. А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.
Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:
Чем сегодня угощаете?
И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету. Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.
Сегодня беф-строганов, сказала она поспешно.
Опять!
Франт протянул Белковой двугривенный:
Будьте любезны, закажите мне яичницу. Я не ем жил строганых.
Ах, Серж! укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.
Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле. Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердно жевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом. Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.
Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:
Ты почему дуешься?
Я не дуюсь. А тебя почему Сержем дразнят?
Да это ж мое имя.
Людей так не зовут. У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали нет, тот был «Сэр».
Вот видишь: Сэр, а не Серж.
А похоже.
Чудак, откуда ты взялся такой? Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей. Сергей Лехович. Понял?
Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.
Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было. Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он все жевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель. Учился он в частной гимназиибыла, оказывается, и такая в городе, платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.
Лохматый юношасеминарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину. Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливалсякак в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: «Во-осподи поми-и» На Гришу он больше не обращал внимания.
А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отцекакой он богатый.
Развалившись на кровати, он говорил:
Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой
Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги. Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: «С богатым не водись».
Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям. Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему «Затишье». Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.
6
Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности. У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал. А моргал он часто и как-то растерянно.
Я т-тебя ждал, Шумов, сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.
Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:
Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал. А потом увидел, что ты здесь сидишь.
Ну, и что тебе от меня надо?
Я хотел сказать: ты поступил правильно.
Когда?
Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.
А зачем говорить? Ему от меня больше досталось.
Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.
Меня и так не наказали.
Ах, вот что?
Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.
Чудак! разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша. Я тебя видал где-то.
Д-да мы ж в одном классе! Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.
Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:
Знаешь что? Давай дружить!
Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди
Ну что ж, сказал он нехотя, больше из вежливости, давай.
Ты где живешь?
Гриша махнул рукой:
Там за переездом.
Значит, нам по дороге. Пошли?
Пошли.
Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина «Братья Ямпольские», сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов
От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.
И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.
Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам. Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным. Среди садов заманчиво выглядывали крышикрасные, зеленые, серые. Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.
Ничего похожего на это кругом не было. Вот разве только вдалиГриша вгляделся, там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.
Костел, равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос. Я туда каждое воскресенье хожу.
Зачем?
Мама велит.
А отец твой где?
Отца нет Умер.
Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого. Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших «столбовер», но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временамвот как сейчассвоими мохнатыми ресницами.
«Ну совсем девчонка!»с огорчением подумал Гриша и спросил:
Хотел бы ты убежать отсюда? Из города? Только говори правду.
Хотел бы, не задумываясь, ответил Довгелло.
Куда ж бы ты подался?
На Дон.
Почему на Дон?
Там хорошо! Ресницы Довгелло мечтательно слиплись. Там казаки живут, смелые люди, особенные. Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет. Уже давно нет. И он вздохнул.
Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:
Ты врешь все!
Нет, не вру.
А не врешьбежим вместе, хоть сейчас.
Сейчас нельзя. Надо подождать до весны. Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле. Или в лесу.
А зачем ты врал про эту про Сечь?
Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:
Я тебе одну книгу дам. Прочтешьузнаешь, вру я или нет. Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать. Я прочитал ее без позволения.
Когда дашь?
Хоть сегодня. Видишь дом? Мы с мамой живем там. Пойдем, я тебе вынесу книгу.
У тебя мать богатая? Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.
Не знаю. Она говорит, что бьется из последнего.
Где бьется?
В земской управе. Она там письмоводителем служит.
Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом. Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: «Подожди тут!»исчез.
Скоро он вернулся запыхавшийся:
Вот, держи! Как удачно вышло: мама еще в управе. А то она, может, и не дала бы.
Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.
Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?
Зайду.
Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.
Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.
Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежатьхлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится
Яичница с луком! Яичница с луком!
Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.
Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражкеотсюда и прозвище «яичница с луком». Гимназистов звали хуже«синей говядиной».
Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.
У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.
А где коваль? спросил его Гриша.
Перед вами, молодой человек, с насмешливой вежливостью отвечал парень.
Нет старый коваль. Сын еще у него Савкой зовут.
Отбыли на родину. Мы за них!
На родину куда?
Нам неизвестно.
Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.
Когда онуже затемновернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:
Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.
Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:
Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!
Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.
7
Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.
В училище имелись: священникдля православных, ксендздля католиков, пастордля лютеран. А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.
Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами! Хочешьиди на реку, хочешьгуляй в городском саду, хочешьброди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!
И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная! Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник. Учение давалось ему легко, кроме чистописания, тут у него дело не ладилось. Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было. По чистописанию он неизменно получал тройки.