Лехович опять усмехнулся. Жмиль-отец угрожающе налился сизой кровью:
По рублю! Предлагаю по рублю за урок. Попробуете?
Сергей поправил на лбу локон и ответил не сразу:
Ну, разве что попробовать. Попробовать можно.
Рушонский помещик вскочил и, сжав обеими ладонями руку Леховича, начал трясти ее так, как будто обрадован был необычайно:
Главное, лодырь мой будет у вас все время на глазах! Потому и кладу по рублю за урок! Он устремил на сына бычий взгляд:Слушайся этого молодого человека, пана Леховича, как меня самого! Как отца родного, понял?
Малыш испуганно кивнул головой.
Проводишь меня до экипажа.
Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына.
Лехович повалился на свою койку:
Видали чучело?
Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно! «Папахен» ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало Недолго Жмилю пришлось его уговаривать. Богатый-богатый, а на рубль польстился?
Гриша подошел к окну. Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешкивидно, с картошкой.
А зачем тебе деньги? раздался хрипловатый бас с зыбинской койки.
Пригодятся, коротко ответил Лехович.
Имениеполная чаша Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить!
Это уж мое дело!
Гриша продолжал глядеть в окно. Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку. Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи.
После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать.
Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу.
Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным.
Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.
Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:
А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?
Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожуюодеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи.
Ночью Гриша проснулся от шепота, лившегося, как ему показалось, в самое ухо. Кто-то и в самом деле шептал поблизости:
Спишь? Это я, Сергей.
Сплю, недовольно ответил Гриша. А что, опять пожар?
Нет.
Так чего ж будишь? Спать хочу.
Слушай, зашептал Сергей. Слушай-ка, я решил тебе признаться
В чем?
Я тебе наврал. Я врал все время. И об отце, будто он у меня богатый помещик, и о лошадях. Обо всем.
А зачем?
Сам не знаю, зачем.
А кто ж твой отец?
Конторщик. На лесном складе.
Гриша подумал и сказал:
Вот и опять врешь. Если б твой отец был конторщиком на лесном складе, все бы знали. Никаноркин первый, от него не скроешься.
Мой отец в Вильне служит. Потому здесь и не знает про него никто Когда-то он здесь был, потом его перевели. Что молчишь?
А что мне говорить?
Ругаешь меня в душе?
Не мое дело, ответил нехотя Гриша.
Я б не признался, если б не узнал одного человека. Я теперь сам стану другим. Совсем другим, вот увидишь! Дурацкое это богатство, имение, лошадивсе это теперь к черту!
Да ты ж говоришь, что нет у тебя имения. И лошадей нету.
Нету!
Ну, тогда легко послать к черту. Если бы имение было на самом деле, тогда б, может, и не послал бы.
Послал бы! Клянусь!
Ну, а какого это ты человека узнал?
Его зовут Овод. Это человек необыкновенный, с железной волей! Стоит жить, чтобы стать таким, как он. И я стану! Не веришь?
Гриша помолчал размышляя. Наконец решил:
Не верю. Один раз соврал, соврешь и в другой Погоди-ка. Сколько ж жалованья получает конторщик?
Пятнадцать рублей в месяц.
Откуда тогда у тебя все это: стек, кавалерийская фуражка, перчатки лайковые Одеваешься тыдай бог барону Тизенгаузену.
Я уроки даю. Сейчас, если считать Жмиля, у меня уже четыре урока. Хватает.
Выходит, отец тебе вовсе и не посылает денег?
Нет. Наоборотя посылаю домой. Матери. Недавно послал восемь рублей. У нас в семье пятеро. Приходится помогать.
Гриша даже заворочался на кровати; дело было непонятное.
Не возьму в толк: зачем тебе врать-то было? «Лех-Леховичи Со Львом Сапегой» Зачем?
Ну, нравилось. Казалось интересным.
Что ж интересного, если ничего этого на самом-то деле не было?
Ну, какой ты! Вот Тараса Бульбы тоже, скорей всего, не было, а тебе ж интересно про него
Как это такне было Тараса?! забыв про все, закричал Гриша.
Проснулся Зыбин, заворчал:
Кто орет?
Потомвидно, вгляделся в предрассветный сумраксказал со злостью:
Словно институткипо ночам секретами делятся!
Наступило долгое молчание. Потом Зыбин снова захрапел самозабвенно, с подвыванием.
Экая дубина! прошептал Сергей. Гриш, так, значит, ты мне не веришь?
Я ж сказал: соврал один раз Потом привыкнешь, так и будешь врать.
Я волю буду в себе закалять! Не веришь?
Гришу легко было рассердить и легко разжалобить.
Бабушка говорила, что Шумовы все такие: сердитые, да жалостливые, потому и доли им нету.
Ему стало жалко Сергея:
Ну ладно, верю
Потом опять задумался: чудак все-таки Лехович. Сергей тоже молчал. Потом оба уснули незаметно.
Грише снился ксендз Делюль. Накрытый конской попоной, он с грохотом и лязгом мчался по сверкающему полу актового зала.
13
Сон был неспроста. На следующий день Делюль вышел на урок из учительской третьим. Небывалый случай в истории реального училища! Оказалось, его задержал по какому-то случаю директор.
И нужно же было этому случаю произойти, когда Дерябин ставил на ксендза две последние ставки: свою и Гришину, больше денег не было ни копейки! Весь месяц перед этим тянулась полоса неудач. Опаздывал известный до тех пор своей точностью Мухин. Первым ни с того ни с сего выходил законоучитель, отец Гавриил. Все перевернулось!
Дерябин ходил злой, угрюмый. Не вытерпев, он напал на Гришу:
Ловок ты, погляжу! Ходит себе ручки в брючки, а я за него играй! Тебе и горя мало, не свои проигрываешь.
Я тебе отдам!
А откуда возьмешь?
«Да. Откуда взять денег?»
Гриша замолчал, покраснев от стыда.
Ты, говорят, зубрила-мученик, продолжал придираться Дерябин:на пятерках гонишь.
Нет, не на пятерках. По чистописанию у меня тройки. А деньги я тебе отдам, не бойся!
Дерябин вдруг утихто ли потому, что по чистописанию у Гриши тройки, то ли от упоминания о деньгах.
Ну ладно, Гринька. Я это с досады на того черта в юбке, на Делюля. Ведь экая подлость! Кто бы от него ждал? Ты на меня не сердись.
Я не сержусь.
Гриша и в самом деле не сердился. На кого ж сердиться? На себя?
Дерябин постоял и ушел понурясь.
Откуда взять денег? Написать домой отцунет, не повернется рука.
В это время к Грише подскочил Никаноркин и нарочито писклявым голосом крикнул:
Держи! и сунул что-то Грише в карман.
Гриша вытащил из кармана два двугривенных.
А Никаноркин уже ускакал. И издали крикнул:
Я все знаю!
Востроносое его лицо показалось Грише прекрасным. Гриша забыл в эту минуту и о двугривенных и о тотализаторе Не в этом было дело.
Сколько у него теперь друзей! Довгелло. Никаноркин. С некоторой натяжкой к друзьям можно теперь отнести и Сергея Леховичавсе-таки он оказался своим человеком, не барином. Жалко только, что он такой врун.
Потом вспомнился почему-то Арямов. Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый. В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: «Как дела, мужичок?»
А Дерябин? Разве это не друг?
Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.
Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:
Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.
Ладно.
Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!
Слышу. Ладно.
Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюляи ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четвергаэто был Делюлев день, Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.
Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.
А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкомутам, наверное, уже наросло до рубля, потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.
На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.
Ты куда пером тычешь? сердито прошептал Никаноркин.
Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.
Ну вот! Держишь перо, как полено! проворчал Никаноркин.
А тебе какое дело?
Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться
Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.
После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:
Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться? И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!
Ты-то зубрила? Знаю, какой ты зубрила. Ты дома и учебников в руки не берешь
Да тебе какое дело, спрашивается?
Отвечается: соседское. По-соседски помочь хотел.
А ты б себе помог. Сам только по чистописанию и получает пятерки, а по русскомутри с минусом.
Чумовой! Ты всегда был чумовой. Не понимаешь: раз у тебя нет денег расплатиться со Стрелецким, одно тебе спасеньеучиться отлично. Тогда и надзиратель ничего тебе не сделает. Стань первым учеником
Это ты чумовой, а не я.
Стань первым ученикоми никто тебе тогда не страшен.
Сам знаешь: первым будет Персиц.
У него круглых пятерок нет.
Зато нет и троек, как у меня.
Чтоб не было троекэто от тебя зависит.
Отстань! Умник нашелся! Не умею я писать красиво.
Чистописание труды любит. Ты привык все на лету схватывать, а тут потрудиться надо.
Отстань!
Но Никаноркин не отстал:
Приходи ко мне сегодня вечером.
Это с какой же радости?
Будем вместе заниматься.
Спасибо!
Ну, орехи будем щелкать. Согласен?
Откуда у тебя орехи?
Да уж найдем. Приходи, у меня отец в Ригу уехал.
Слова о том, что отец Никаноркина уехал, заинтересовали Гришу больше, чем орехи. Тоже не сладко сидеть все вечера в квартире Белковой. Ему почему-то представился совсем пустой домотец-то Никаноркина уехал. В таком доме хоть на голове ходи! А может, и в самом деле орехи есть
К вечеру он пошел прогуляться, взяв, впрочем, с собой тетрадку для чистописания, и ноги как-то сами собой принесли его на улицу, где жил Никаноркин. Вечер был совсем синий, выпавший снег к тому времени лег уже прочно, дома стояли принарядившиеся, с пышными шапками на крышах.
Гриша разыскивал Никаноркина по адресу, который тот записал красивыми буквами на бумажке.
И неожиданно пришел к домику со знакомой вывескойна вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневая колбаса с синим шпигом; здесь проезжал он вместе с отцом и Шпаковским в августе месяце. Только лавочника с оловянным лицом не было у входа. Ну, это понятно: в холод оловяннолицый сидит в лавке.
Гриша еще раз сверился с бумажкой: нет, дом был тот самый, ошибки нет!
Он постоял в нерешительности: что ж, значит Никаноркин был сын купца? Он и не знал
Никаноркин о себе не рассказывал, а сам про Гришу все знал: и кто его отец и сколько Гриша должен Стрелецкому и Дерябину. Ну все на свете знал востроносый!
Слегка даже осердясь после этих дум на приятеля, Гриша открыл дверь лавки и шагнул за порог.
Большая лампа под жестяным абажуром горела среди обширного, как лабаз, помещения; на полу стояли какие-то тугие кули, ящики, открытая бочка, на полкахжелезные и стеклянные банки. Густо пахло мочалой, керосином, сельдями.
Среди этого богатства и в самом деле сидел оловяннолицый, пил чайгрелся.
Гриша несколько секунд разглядывал лавочника. Нет, это не отец Никаноркина, тот ведь уехал в Ригу. Купец с таким же вниманием глядел на него, не отрывая, впрочем, от бороды окутанного паром блюдца.
Тогда Гриша решил поклонитьсяс той учтивостью, с которой раскланивался обычно при встрече с педагогами.
Лавочник благосклонно кивнул головой, хотел что-то сказать, но тут из-за мучного чувала вынырнул Никаноркин и, схватив Гришу за руку, повел его за собой. Идти надо было осторожно: под ноги попадались какие-то рогожи, неясно белела куча мела Но вот Никаноркин благополучно привел своего гостя в комнату, единственным украшением которой были могучие фикусы, наглухо загородившие низенькое окно.
Посреди комнаты стоял голый сосновый стол, а в сторонке висела ситцевая занавеска.
Гриша, снимая пальто, спросил потихоньку:
Это кто там сидел, чай пил?
Нефедов. А что ты шепчешь, испугался, что ли?
Чего мне пугаться-то?
Это Нефедов, хозяин. Мой батя у него в приказчиках.
А сам Нефедов тоже тут живет?
Нет, он во флигеле. Флигель во дворе громадный, пять комнат. И сад большой. А нам Нефедов велел жить при лавке. Отец-то мой, выходит, днем приказчик, а ночью сторож. Позавчера Нефедов послал его в Ригуза товаром. А ты чему радуешься?
Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.
Но им помешали! Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.
Гриша оглянулся. Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись. И опятьсмех.
Наташка, косы оборву! сердито крикнул Никаноркин. И помолчал выжидая.
За занавеской утихли.
Тетрадь свою принес? спросил Никаноркин строго.
Принес.
Тогда садись. Вот сюда. Бери перо.
Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.
Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.
Но Никаноркин нахмурился и велел:
Гляди! Гляди, как я держу вставку. А ты как держишь?
Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкойв нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратнейне помогло. Никаноркин заворчал:
Это ж не полено!
Я знаю, что это не полено.
А знаешь, так и держи, как полагается.
«Вот уж позвал в гости! подумал Гриша. Угостил орехами!»
Как полагается! продолжал Никаноркин. А ты?
У меня рука такая, обиженно сказал Гриша, я не виноват.
Рука у тебя самая обыкновенная. Чуть, правда, побольше, чем надо.
Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:
Нажимай легонько! Да не сразу жми! Сперва потихоньку, вот так а к середине буквы чуть покрепче Да куда ты! Не дергай, говорю!
За занавеской раздалось хихиканье.
В последний раз, Наташка, слышишь? с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу:Вот и испортил все дело! Смотри теперь, как буду я писать.
Под пером Никаноркина одна за другой стали возникать среди косых голубых клеток буквыкрасивые, чуть кудрявые, одного роста, с ровным наклоном.
Ну, такому искусству Гриша никогда не научится!
С испариной на лбуот старанияон начал: «Лиса в лесу»
Из-за занавески неожиданно вышли две девочки, зашагали было, взявшись за руки, через комнату, но не выдержалитопоча башмачками, кинулись с полдороги назад.
Никаноркин даже откинулся в изнеможении на спинку стула:
Видал? Это у меня сестрицы такие. Наташка всему заводила!
И вовсе не я! пискнули из-под занавески.