Волдырин надулся, недружелюбно поглядывал на технорука.
Петр Глебович, это верно, поддержал Лузанова начальник участка. Поле у тебя хорошее, но канавы ты содержишь варварски, в цапковке и формовке отстаешь, график срываешь. А почему? Всё канавы! Смотри, как бы отвечать не пришлось!
Я и так изо всех сил стараюсь, Нил Иванович, возразил запальчиво Волдырин.
Лицо Нила Ивановича стало печальным, он вздохнул.
Знаю, как ты стараешься. Знаю, батенька. Ох, как знаю! Нас, браток, не обманешь. Мы обошли карты твоего поля, видели, как они выглядят. Канавы, как и на этой, захламлены. Кусты не вырублены на бровках, в зарослях валовых канав дикие утки водятся, да и лоси, пожалуй, вот-вот появятся А ты говоришь, что стараешься! Правда, стараться ты стараешься, да только Нил Иванович не стал продолжать и лишь махнул рукой.
Волдырин, побагровев и выкатив мутные глаза на своего прямого начальника, поморщился.
Да и жалоб на него много, взглянув на Волдыри-на, сурово сказал Долгунов. Жалуются торфяницы
Какие жалобы? Какие жалобы? заволновался Волдырин, нижняя толстая губа капризно отвисла. Скажите, какие такие жалобы?
А ты, Волдырин, не кипятись, не первый день знаем тебя. Надо спокойно выслушивать замечания. А главное принимать немедленные меры к устранению разгильдяйства в работе. А ты отвиливаешь от всего, запускаешь дело. Сезон только начинается, а у тебя все на производстве набекрень. Имей в виду, что партийная организация не потерпит развала дела на твоем поле! Не такое теперь время, чтобы упрашивать таких работников, как ты
Нил Иванович повернулся спиной к Волдырину и наблюдал за разливальщицами, которые уже перекатили трубы на следующую карту и приготовились принимать на нее гидромассу. Аржанов уставился взглядом на башню аккумулятора с таким выражением, что его можно было принять за глухонемого. Лузанов же, прислушиваясь, как отчитывает Волдырина Долгунов, шевелил своими длинными усами запорожца, слегка кивал головой, как бы говоря: «Истина! Истина!»
«Земляк, а так нападает!» с глубокой обидой на Долгунова думал Волдырин.
Глаза парторга мягко освещали его серьезное лицо с длинными темными бровями и крупным, как у большинства рязанцев, ртом. «Вот он, Долгунов, какой! Плохо только, что так бранит меня, да еще при торфяницах, над которыми я начальник!» подумал Волдырин и воскликнул:
А что я такое наделал, что ты, Емельян Матвеевич, так разговариваешь со мной? Я пятнадцать лет на болоте этом! Я честный человек!
Не честь критикуем твою, а работу на твоем поле, не повышая голоса, спокойно ответил Долгунов. Впрочем, и честью твоей придется, быть может, заняться.
Заняться? Волдырин снял шапку, вытер лысину и опять нахлобучил ее. Что же, займитесь!
Не прыгай! Слушай! Инструментом не обеспечил полностью торфяниц, а норму спрашиваешь с них? Топоры у канавщиц тупые, такими топорами не кусты рубить, а тесто месить! Лопаты не точены. Ручки их никуда не годны девушки за полчаса набивают мозоли на руках. Канавщиц не обеспечил хорошими бахилами и калошами
А где я их возьму?
Ну, уж мне тебя не учить, где доставать! На болоте ты не новичок. Не дал Нил Иванович, так в управление сходи. Там отказали в трест Погляди, как другие начальники полей достают. У них торфяницы так не бедствуют инструментом, как у тебя. Почему? Потому, что бытом торфяниц ты совсем не интересуешься, в бараки не заглядываешь, не знаешь, как они живут
Не хожу! фыркнул Волдырин. Это уж слишком!
Ходишь, неохотно, с грустью сказал Долгунов, и интересуешься, но только не тем, чем тебе, начальник поля, следовало бы Об этом Нил Иванович еще будет говорить с тобой.
Ну и поговорим! Ну и поговорим! выкрикнул Волдырин и, поправив шапку, переступил с ноги на ногу.
Емельян Матвеевич прав, вмешался в разговор Нил Иванович. Ты, Петр Глебович, малость запустил дела, запустил. Надо перестроиться, да поскорее. Дело, конечно, поправимо, протянул он примирительно. Вечерком зайди ко мне, потолкуем. И он, глянув в лицо парторгу, пообещал: Я уж посмотрю, Емельян Матвеевич, прослежу за перестройкой работ на его поле.
Хорошо, что займетесь, Нил Иванович! Очень хорошо! громко проговорил Долгунов и зашагал к разливальщицам.
Лузанов и Нил Иванович медленно пошли на другую сторону карты. Волдырин остался на месте. Когда парторг отошел далеко, Волдырин мотнул головой в его Сторону.
Хе-хе, указчик нашелся!
Аржанов, проходя мимо Сони, сказал:
Влетело!
Соня ничего не ответила, подумала обрадованно: «Оказывается, есть управа и на Волдырина».
Руководители участка поговорили с разливальщицами и отошли к бровке, оживленно перекидываясь словами. Свиридов со своей бригадой уже перекатил трубы до следующей бровки и принимал гидромассу. Она плавным искрящимся суслом заливала карту. Соня проворно шла вдоль бровки и засыпала лопатой прорывы гидромассы, сбегавшей коричневыми змейками в канаву.
Сюда, девушка! Сюда! позвал Лузанов и взглядом показал Соне на прорыв в бровке, в нескольких шагах от него.
Соня быстро подбежала и начала засыпать.
Да, бровки никуда не годятся, посматривая на ловкие движения девушки, сказал Лузанов и погладил усы. Не один раз я говорил о них Волдырину и все зря, как воду лить в решето
Ты уж слишком, Емельян Матвеевич, напал на Волдырина, заметил Нил Иванович.
Я не нападаю на Барсукова, сказал Долгунов. У того карты не дренированы, как у Волдырина, но они значительно суше. Барсуков недавно залил гидромассой поле, а формовку уже начал. И это только потому, что Барсуков радеет о деле и о торфяницах заботится, как должно. Девушки у него спаяны в сильный коллектив и перевыполняют планы.
Нил Иванович мягко возразил:
Волдырин все же работник, знающий дело.
Долгунов вспылил:
Гнать такого прохвоста надо из начальников поля!
Разбросаешься, Емельян Матвеевич, разбросаешься! Партийная организация должна воспитывать, возразил все так же мягко Нил Иванович. Выгнать нетрудно, согласись с этим.
Не разбросаюсь, не беспокойся, Нил Иванович. Знаю, кого и когда надо воспитывать. Я не крыловский повар, чтобы мораль читать твоему Волдырину.
Он такой же мой, как и твой.
Ну, это положим! Ты свою спину подставляешь за него, а не я. А он куролесит, что ему в башку влезет, за твоей спиной.
Нил Иванович добродушно улыбнулся и ничего не возразил парторгу, Соня, засыпав прорыв, вытаскивала мусор из канавы и невольно услышала серьезный разговор о Волдырине между начальниками участка.
Уж вы как хотите, так и решайте о Волдырине, разглаживая усы, сказал Лузанов, но я обязан предупредить вас, что в этом сезоне сушку он успешно не выполнит, подведет.
Пьяницу надо снять, решительно сказал Долгунов.
Какой Волдырин пьяница! теряя спокойствие, воскликнул Нил Иванович. Да на торфу кто у нас не пьет! Что ты, Емельян Матвеевич, не знаешь, что за работа на болоте?
Знаю, что пьют, но в меру и дела не забывают. Для согрева пьют, когда промокнут до костей. А этот, Волдырин, с жиру бесится.
Нил Иванович нахмурился и ничего не возразил парторгу.
Аржанов за час до обеденного перерыва отправился обедать в поселок. Разливальщицы, обливаясь потом, перекатывали трубы с одной карты на другую. Особенно доставалось подносчицам труб: они должны быстро, ловко подхватывать трубы у откатчиц, поднимать их, подносить к картовой канаве. Эта операция требовала большого напряжения сил, так как трубы, когда их катят, прижимаются бурлящей гидромассой к земле. Неуклюже шагая по жиже и опуская руки выше локтей в гидромассу, подносчицы подхватывали трубы за концы и бросали их на положенные через канаву бревна. Соня все это видела и понимала, как тяжела и грязна работа у подносчиц. Девушкам на откате также крепко доставалось, Трубы своими дужками глубоко врезались в рыхлую почву карты, и это мешало перекатывать их. Руки торфяниц скользили по мокрой поверхности труб, срывались. Тогда откатчицы, нагнувшись и упираясь ногами в землю, плечами толкали трубы к месту сбивки.
Бровки на картах часто прорывались, и приходилось их заделывать. Но Соня все же справлялась со своей работой. Иногда она подбегала к девушкам и помогала им катить трубы, клала мостки-слеги поперек картовых канав. Разливальщицам это нравилось. Они стали дружелюбнее к Соне. Поинтересовались, как она познакомилась с Федькой, посоветовали ей не особенно верить ему. Соня узнала от них, что Аржанов немало обманул девушек, насмеялся над ними.
На пожарной каланче поселка взвился красный флаг. Как вылетевшее пламя, он затрепетал на длинном шесте. Девушки дружно, хором закричали:
Обед! Обед!
Они хотели было бросить работу, но Свиридов прикрикнул на них:
Какой обед? Разве можно, не закончив разлив на карте, обедать! До валовой дойдем, тогда и на обед. А пока, красавицы, нажмите!
Девушки вздохнули и снова налегли на трубы. Соня помогала им, так как колышки-крестовики на следующей карте были уже вбиты. Вот и валовая канава. Свиридов дал телефонистке сигнал. Напор гидромассы уменьшился и стал спокойнее, потом совсем затих. Разливальщицы прекратили работу, уселись на бровки и трубы, сняли рукавицы и стали обедать.
Не обед, а жужжанье комара, сказала Фрося.
Не скули, все равно Аркашкин не догадается горяченький обед тебе доставлять в поле, у него мозги ожирели с американской тушенки, злобно рассмеялась Женя, высокая и узколицая, с острыми глазами девушка. Вот его бы, этого Аркашкина, сюда послать, Пусть бы он, боров толстый, покатал вместо нас трубы, да и в гидромассе покупался.
Не тужи, Женя! Вот придешь вечером, так он тебя тепленькими щами покормит!
Искупать надо его как-нибудь.
Искупаешь его, черта косоглазого! Он сидит с подружкой своей Маркизетовой в столовой, его оттуда не выковырнешь!
Дурами будем, ежели не выковырнем! прожевав, сердито сказала Фрося и стала грызть ржаной сухарь. Возьмемся по-умному, так зараз и вылетит!
Девушки, вечером все к Емельяну Матвеевичу! Так и так, мол, Емельян Матвеевич, свинство большое в столовой, предложила Женя, и ее серые глаза потемнели от гнева. Аркашкину мало того, что мы обедаем всухомятку, так он вечером, когда придем, усталые и мокрые, с поля, черт знает чем кормит! Мы для фронта стараемся, силы отдаем, а он что делает?..
Верно! подхватили хором девушки. Пусть честных определяют в столовую и на кухню, а этих всех воров на разлив, в карьеры! Пусть покупаются, похлебают гидромассы! После этого небось шелковыми станут!
Отлично сделаете, если обратитесь к Емельяну Матвеевичу, поддержал девушек Свиридов Парторг наш душевный человек, он не оставит это дело так, разберет.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Разливальщицы в этот вечер не пошли к Долгунову сильно устали на работе. Не пошли они к нему и на второй и на третий день побоялись.
Соня в эти вечера, после ужина, заходила в барак односельчан к Ольге, Даше и Кате. Ольга принимала Соню ласково и участливо расспрашивала, как она работает, не тяжело ли ей, не обижают ли, перестал ли приставать к ней Волдырин и как держится с нею ловелас Федька. Соня рассказывала, слушала советы и с восхищением смотрела на стройную, сильную и очень красивую Ольгу.
Даша, наблюдая за Ольгой и Соней, всплескивала руками, восклицала:
Оля, да Соня-то очень похожа на тебя! Она только будет подробне́е немножко, чем ты!
Ольга, приглядываясь к Соне, ласково отвечала:
Сонечка и есть моя сестричка. Я люблю ее не меньше тебя, Дашенька.
Первые вечера после приезда на торфозаготовки Соня обычно проводила у Ольги, Даши, в кругу землячек. Время проходило очень весело. Вспоминали село, зиму, школу, катанье на салазках с горы, работу в колхозе, вечера за чтением книг в здании сельсовета, в уютной, чистой комнате комсомольского бюро. Даша рассказывала подругам о Косте, о том, как он прощался с нею, о майоре, и мысли девушек тотчас уносились к братьям, отцам и женихам, начиналась читка писем с фронтов. Потом Ольга брала какую-нибудь книгу и принималась читать ее вслух
Соня долго не заглядывала к Ольге в барак, то чинила рукавицы, то стирала белье, то писала письма матери. Девушки ее бригады уже не говорили о том, что собираются к Долгунову.
Однажды Соня после ужина забежала в нарядную. Помещение было забито торфяницами. Увидев Дашу и Катю среди бригадиров, она протискалась к ним, спросила:
Где Оля?
Оля все это время на сушке торфа, отозвалась Катя, обогнала всех нас. Нынче ее бригада выработала пятьсот процентов. Моя и Даши по триста, остальные только по двести, сто и того меньше. Вот и стоит по этому случаю такой гвалт. Семушкина рассудка лишилась. «Завтра, говорит, на зорьке бригаду подниму, а от Тарутиной не отстану». Плюнула и убежала в барак, чтобы выспаться. А Ольга пошла провести с комсомольцами политзанятие.
Соня слышала, что в толпе то и дело произносили имя Ольги: одни с восторгом или завистью, другие с неудовольствием и бранью.
Табачный дым из нарядной валил в открытые окна. Соня с трудом выбралась из давки и духоты, остановилась, чтобы глотнуть свежего воздуха и вытереть платком пот со лба. Малиновое солнце краем касалось земли. Его блики пылали на залитых гидромассой полях, как бесчисленные костры.
Соня направилась в барак односельчанок. У самого входа ее догнала Ольга.
Соня, где это ты пропадала? Почему не заходила?
Ольга внимательно поглядела на Соню и улыбнулась. Было тепло, солнце село, но его вечерние гаснущие краски все еще розовели на безбрежной равнине торфяных полей. Кое-где над залитыми гидромассой картами и над целыми полями поднимался молочно-серый туман. Отдельные его облачка, освещенные закатом, кроваво рдели. Березы и осины оделись ярко-зелеными листочками. Трава по обочинам улицы и у бараков зазеленела. То здесь, то там поднимались из нее хрупкие большеголовые одуванчики. В темной и клейкой листве деревьев пели птицы.
Ну, рассказывай, вздохнув, сказала Ольга.
Нечего, улыбнулась Соня.
Так уж и нечего? Федька Аржанов еще не влюбился в тебя?
Соня покраснела и опустила глаза.
На той неделе, не желая говорить об Аржанове, начала она, девушки из моей бригады, разливальщицы, собрались было к Долгунову жаловаться ему на Аркашкина и Маркизетову и не пошли.
Испугались? оживляясь, спросила Ольга.
Видно.
А почему ты не пошла? Эх, комсомолка!
Я новая, первый сезон на болоте, смутилась Соня, как же я пойду? Долгунов скажет: «Ты работаешь без году неделю, а пришла жаловаться на Аркашкина».
Соня, он так не скажет, возразила Ольга. Поди в барак и скажи своим, чтобы шли к парторгу. Если разливальщицы не пойдут, побоятся, иди ты одна.
Хорошо, согласилась Соня и ушла.
* * *
В коридоре конторы участка толпятся группами торфяницы, ждут очереди, чтобы попасть к Долгунову, Дверь в просторную комнату парторга открыта.
Соня, Фрося и еще четыре разливальщицы заглядывают в дверь, но не решаются перешагнуть порог. Девушки подталкивают их.
Идите, что вы уперлись! Он ничего, наш земляк. Не пойдете, так мы пойдем, а вы стойте до тех пор, пока не наберетесь смелости.
Соня и Фрося переступили порог, но тут же попятились назад. Другие разливальщицы задержались в дверях. Долгунов сидел за столом и что-то записывал карандашом в записную книжку. Он поднял голову и увидел девушек. На его бледноватом лице появилась улыбка, темные прямые брови поднялись, серые глаза приветливо улыбнулись.
А-а-а, разливальщицы! Заходите, заходите, красавицы! позвал он. Что ж вы робеете, а? Посмелей заходите! Говорите, какое у вас дело ко мне? Небось обижают, а?
А то не обижают! ответила Фрося, и лицо ее вспыхнуло. Она спряталась за Соню.
Что ж вы, девушки, в прятки играете со мной? Ведь так и я могу, засмеялся парторг. Скажу вам слово и спрячусь под стол.
Девушки рассмеялись и гурьбой вошли.
По делу ведь пришли? спросил Долгунов, улыбаясь, По делу, конечно! Сам вижу. Садитесь!
Под потолком ярко горела лампочка. Оба окна были занавешены. Под белым абажуром звенели мухи, кружась вокруг света. Разливальщицы уселись на скамейки, Соня и Фрося на стулья, ближе к столу. Торфяницы, что проработали не один год на торфу, хорошо знали своего парторга и смело шли к нему со своими нуждами. Они, как брату, как самому близкому товарищу, открывали свои сердца, делились с ним своими горестями и радостями. Часто обращались к парторгу МК по таким делам, которые не имели никакого отношения к добыче торфа. Долгунов всегда терпеливо выслушивал торфяниц и тут же давал им советы, вносил их жалобы в записную книжку, чтобы не позабыть, писал в колхозы, чтобы там их не обижали, говорил с руководителями торфяных предприятий и учреждений, звонил в торфком, вызывал начальников отдельных служб участка к себе и требовал, чтобы они положительно и быстро разрешали законные требования торфяниц. Вот за это-то торфяницы глубоко ценили и любили своего парторга. «Долгунов хозяин своему слову», говорили девушки друг другу. Да и слово Долгунова было законом для них. Не раз в дождливые и холодные дни осени девушки не выходили на работу. Ни техники, ни начальники полей, ни бригадиры не могли их заставить. Тогда появлялся маленький, худенький, с дружеским выражением на бледном открытом лице Долгунов и обращался к девушкам: