Откуда? Чей такой? Не украли ли? Ой, девки, мне даже страшно! Если не украли, а подобрали сиротинку, то это хорошо, будем счастливы. Дай-ка мне его сюда! Спит, маленький.
Нет, ты его не донесешь. Я сама
Ох ты, девчонка! Бабушка сердито сдвинула седые брови над большим, с горбинкой носом. Дай его, ангелочка, мне.
Она взяла из рук внучки спящего мальчика, осторожно стала подниматься по ступенькам, склонившись над ним и что-то приговаривая.
Даша подмигнула подруге и засмеялась.
Говорила я, что бабуня будет рада!
Ну вот и отлично. Теперь я проеду в правление, а завтра утром загляну к тебе.
Ольга сдала лошадей конюху, квитанции и деньги отнесла председателю и, держа в одной руке книги, в другой чемоданчик, отправилась домой.
Анна Петровна встретила дочь в избе, обрадовалась:
Опять накупила?
Ольга молча обняла мать и поцеловала.
Раздевайся. У меня самовар готов.
А я тебе килограмм сахару привезла.
Спасибо, доченька
Ольга разделась и прошла в зальце. На столе уже стояли самовар, пыхтя беловатым паром, чашки с синими цветочками и золотыми каемками, горка пеклеванных лепешек, желтели соты, из которых мед золотыми слезинками стекал в тарелку.
Мать и дочь сели пить чай. Ольга обстоятельно, как этого всегда требовала Анна Петровна, рассказала обо всем, что видела в Рязани, особенно подробно о майоре, о его трехлетнем сынишке и о том, как Дашина бабушка обрадовалась ребенку, которого они привезли. О пьяных хулиганах в чайной, о «матросе», однако, умолчала.
И я не отказалась бы вытирая глаза, проговорила растроганная рассказом дочери Анна Петровна. Ребеночек что ангел в доме. Надо бы, Ольга, тебе взять его А майор-то, говоришь, поехал на фронт? Бедный, жены лишился А все фашисты, хоть бы чума навалилась на них! Сколько они, ироды, зла принесли Адресок-то не забыла дать отцу?
Как же! Дали, мама. Он записал и наш адрес и Дашин.
После чая Анна Петровна надела старое полупальто, взяла ведро и пошла доить корову. Как только она вышла, Ольга достала из кармана синий конверт и вскрыла его.
«Ольга Николаевна, простите меня за мое признание. Не браните, не сердитесь. Не могу не признаться: люблю вас»
Ольга побледнела, потом покраснела, хотела разорвать письмо, но раздумала, сложила его так, как оно было в конверте, и прошла в спаленку.
Оля, ты где? войдя, чтобы взять картофельные очистки и пойло для коровы, позвала мать. Легла, что ли?
Да, отозвалась Ольга. Устала.
И хорошо, похвалила Анна Петровна. Наверно, набегалась по Рязани-то?
Мама!
Что, доченька?
Я хотела тебе рассказать еще кое-что.
Анна Петровна улыбнулась.
Ну, потом. Слышь, корова-то мычит, пойла просит. Заговорились мы с тобой.
Она взяла очистки и помои и вышла к корове. Ольга стала рассматривать купленные книги. Но скоро глаза у нее стали слипаться. Когда Анна Петровна вернулась к дочери, та уже спала глубоким сном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вслед за грачами прилетели жаворонки. Их голоса звонко и весело разливались над полями и лугами. Кое-где уже появились прогалины, покрытые темно-бурой, прошлогодней травой. Дорога стала совсем черной от навоза. На ней с утра до вечера кормились грачи, галки и воробьи. Прогуливалась здесь и домашняя птица куры, гуси, утки.
В обеденные часы почти ежедневно выходила из ворот Протасова, старого кузнеца, пестрая свинья, с длинной мордой, похожей на багор. Она, выходя на дорогу, не хрюкала, как все животные ее рода, а как бы напевала приятным тенористым голоском.
При виде ее грачи и галки, прыгая и уступая ей дорогу, как бы говорили: «Красавица хавронья, мы уже давненько ждем вас. Ложитесь вот на этой самой большой куче, вам будет хорошо».
Свинья становилась на кучу навоза, нюхала его и затем, растянувшись на брюхе, жмурилась от наслаждения.
Следом за свиньей выходила из дома и ее хозяйка Протасова. Вздохнув глубоко, она садилась на скамеечку так, чтобы ей была видна вся левая часть улицы, и грелась на солнышке. Ее зоркие, блестящие глаза все видели; никто не прошмыгнет не замеченным ею. Пройдет ли девушка она заприметит и сложит басню про нее, и такую, что та долго будет отплевываться. Пройдет ли парень она сложит небылицу и про него, пустит ее гулять по селу, и все будут знать на селе, что парень был у такой-то солдатки, целовался с нею, кушал сметану из фарфоровой миски. И долго им придется краснеть и оправдываться в том, что ничего подобного между ними не было. Пройдет ли старуха Протасова сразу определит, что эта старуха ведьма и вышла на улицу затем, чтобы пустить тысячу кил на ветер, что эти килы блуждают по селу, ищут, на кого бы им сесть, и могут вырасти на них до размера щенячьей головы. Килы эти, как она уверяет, садятся только на молодых женщин, девушек и коров, а на мужчин и лошадей не садятся, потому что они дух лошадиный и дух мужской не выносят. Прошмыгнет ли кошка через улицу Протасова перекрестится и всем в этот же день расскажет, что видела беса в образе кошки.
Милые, скажет она, он вышмыгнул из колхозного амбара и прямо саданул в пруд. Я даже дырку видела во льду: он, бес-то, словно огнем прожег ее. Вот благодаря этому бесу-то ржица колхозная и утекает.
Те, которые воруют колхозную ржицу и другое добро, не возражают Протасовой, даже поддакивают ей. Другие же люди только мрачнеют, качают головами и отплевываются, а про себя думают: «Хитра, ведьма! Притчами говорит, и каждое слово змеиный яд». Люто ненавидела Ульяна Ивановна колхозные порядки.
В этот раз никто не проходил по улице, и Ульяне Ивановне было скучно. Она зевала и после каждого зевка крестила рот, чтобы не влетел какой-нибудь бесенок в виде комара или мошки.
«Что это девки, бабы и парни делают только дома? с беспокойством и злостью спрашивала она себя. Неужели книги читают? И сама же себе вызывающе отвечала: Может, и читают! Как же им теперь не читать книжки: всякая пигалица тьфу! в анжинеры или в дохтура метит!»
На свою свинью, сладко дремлющую на навозе в лучах солнца, на галок и грачей, дергающих щетину, Ульяне было неинтересно смотреть. Но вот она бросила взгляд на крылечко соседней избы, и от удовольствия на мгновение закрылись щелки глаз, сердце сильно застучало, пальцы рук сжались и тут же разжались, как бы намереваясь вцепиться в лебяжью шею девушки, такой стройной, статной и черноглазой. Ольга, не замечая старухи, сбежала с крыльца, свернула направо, поравнялась с нею и, не взглянув на нее, устремилась вперед, под гору.
Здорово, красавица! Кхе-кхе!
Ольга, вздрогнув от неожиданности, обернулась и ответила:
Здравствуйте, бабушка Ульяна. Простите, что не заметила.
Не сержусь, красавица, не сержусь! У молодых мода не замечать старых. Я каждый день, когда солнышко пригревает, сижу на этом месте. Пора бы вам привыкнуть ко мне. Я все же соседка твоей матушке. Да и свинья моя вон греется. Она выходит и я за нею. Кхе-кхе!
Это я с детства знаю, бабушка Ульяна, а потому и бегу всегда сломя голову. Ужасно боюсь свиней, проговорила Ольга и покосилась на яркий, с крупными цветами ковровый платок Ульяны.
Старуха не расставалась с ним ни летом, ни зимой.
Я слышала, что Дашка Кузнецова привезла своего сыночка, открыв щелки глаз, проговорила Ульяна и притаилась.
Привезла, ответила девушка дрогнувшим голосом и опустила глаза. «Сколько же гадостей разнесет про Дашу эта первая сплетница на селе!» подумала она и поежилась, как от холода.
И никто не знал, что она родила Говорят, от арестанта, вот только поэтому и скрывала три с лишним года. Она познакомилась с арестантом на торфяном болоте Кхе-кхе!
Неправда, сказала Ольга, у Даши нет ребенка, и никакого арестанта она не знает. Все это сплетни.
Неправда? Нет, правда! Я это узнала из вернейших уст. Губы старухи зашевелились с таким шипением, словно у нее в горле потревожили сотню свившихся змей. Да я и не дивлюсь этому все девки теперь такие.
Ребенка Даша привезла, но не своего. Она не могла родить тогда, когда ей было четырнадцать лет!
Старуха повела в сторону Ольги огромным носом, похожим на сизый кривой огурец, и прошипела:
А вот она, твоя Даша, сумела родить!
Бабушка Ульяна, тихо, не поднимая блеснувших усмешкой глаз, заговорила Ольга, я уж признаюсь вам Вы только никому не говорите, особенно маменьке
Как это можно, красавица! подхватила Ульяна. Умру, а не скажу!
Ребенок мой!
Твой? Ну, это, девка, брешешь! Как же это я могла не заметить? Пуза-то ты не могла спрятать от моих глаз Не верю, не верю! Кхе-кхе!
Мой, твердо повторила Ольга. Я только на время отдала его Даше, чтобы мама А пузо я, бабушка, прятала от людей больше, признаюсь, от вас И мальчика я родила в Рязани, в Доме колхозника. Был он маленький-маленький, не больше тех кабачков, что растут у вас на огороде, только длиннее.
Да что ты, девка!
Истина, бабушка Ульяна!
От кого же ты родила?
И сама не знаю, смутилась Ольга и провела ладонью по глазам, чтобы отмахнуть полымя платка.
Как не знаешь? привскочив, прошипела Ульяна. Тут ты и врешь, девка!
Не вру. Как же я посмею соврать вам! Я пошла за Оку по ягоды. День был жаркий. Ягоды собирала на поляне поляна от них была красная, как ваш платок. Я наполнила ими корзинку, устала, растомилась, легла на спину и, глядя в синее небо, задремала. А в это время и подсыпался ко мне какой-то Ольга замолчала, склонила голову и вздохнула.
Так не знаешь кто? Платок задергался, словно под ним забегали мыши. А рожу-то его видела?
Видела, ответила тихо Ольга.
Ну?
Лица его, бабушка, не видела. Видела только рожки, рыжую клинышком бородку и копытца такие, как бывают у козлика.
Ой, девка! Ты это из какой книжки сказку напеваешь? Не смейся! Поди раньше материно молоко вытри с губ. Так я тебе и поверила!
Привстав, Ульяна поправила на плечах платок и притопнула валенком.
Что вы сердитесь? Хоть верьте, хоть не верьте мне, а ребенок мой! Мой Костенька! сердито, с обидой, воскликнула Ольга и отвернулась от старухи. Про копытного и рогатенького я, конечно, соврала. Он пришел ко мне в образе козла уже после того, как ушел от меня красавец Что за парень, не знаю.
Ульяна окончательно успокоилась, пожевав губами, заговорила о другом:
Лушка, ударница-то, больна от болотной воды. От торфа. Восемнадцать ударных знамен в сельсовете. Эво, кхе-кхе, сколько заслужила!
И совсем не больна, возразила Тарутина, бригаду девушек подбирает для себя. Правда, подбирает девушек не в нашем селе, а в соседних. Да, Лукерья Филипповна болела, но не от работы на торфу.
Говорят, что вы, комсомолки, хотите празднество в честь Лушки устроить? Юбилей отпраздновать? Мало, что ли, для ее славы восемнадцати ударных знамен? Кхе-кхе! глядя не на Ольгу, а в сторону, колюче проговорила Ульяна.
Лукерья Филипповна достойна этого, она четверть века проработала на добыче торфа, горячо сказала девушка и пояснила: Наша Советская власть чтит тружеников.
Кхе-кхе! откашлялась старуха и съязвила: Начальнички ничего не сделают для Лушки. Так и будет, как говорю. Кхе-кхе
Ольга бросила взгляд на старуху, на ее маленькие злые глаза, на толстые, как улитки, губы и побледнела. Она ничего не смогла возразить Ульяне. Ольга вспомнила свой разговор с заместителем начальника треста относительно Лукерьи Филипповны Не простившись, она опрометью бросилась от Ульяны и побежала под гору. В ее глазах плыл, колыхался платок старухи; он шелестел, клекал, плевался ядовитыми словами:
«Лушка-то больна Восемнадцать ударных знамен Кхе-кхе»
Около сельсовета Ольга остановилась. Сердце билось так, словно хотело выскочить из груди.
«Нет, не пойду сейчас в сельсовет, решила она, надо посоветоваться с Дашей».
* * *
Ольга не застала Дашу дома, та ушла к сестре в соседнюю деревню.
Посиди, предложила бабушка, она вот-вот явится. Ушла ранехонько, да и делов у нее там на грош: прострочить на машинке пару рубашек для Кости.
Костя играл в игрушки у большого сундука, покрытого ковровой дорожкой. Мальчик за две недели поправился, порозовел. На нем была серая курточка, такого же цвета штанишки и новенькие валенки.
Ольга подошла к нему и села на угол сундука. Костя посмотрел на нее и положил ручки на игрушки.
Я не возьму, сказала Ольга. Я в городе куплю еще игрушечек тебе. Хочешь?
Купи и мно-о-го! проговорил мальчик. Большого коня с колесиками. Я ездить хочу на нем.
Коня? улыбнулась Ольга. Такого коня, милый, теперь трудно купить. Куплю, когда война кончится. А мишку-медведя привезу обязательно.
И танк, сказал серьезно Костя, я буду стрелять пук-пук! И самолет
Ольга рассмеялась, поцеловала Костю. Она прошла в комнату подруги, села у окна и облокотилась на подоконник. Изба Даши стояла на пригорке. Из окна была видна Ока; ее левый, крутой берег обнажился от снега и желтел глиной. Стволы сосен казались бронзовыми в свете солнца, их вершины ярко-синими. Луговая сторона реки пестрела проталинами. На огородах обнажились грядки из-под капусты, и белели кочерыжки. В садике чирикали воробьи: «Весна идет, весна идет!»
Кудахтала курица за стеной, кряхтел поросенок. Из стойла доносилось беспокойное, протяжное мычание коровы.
Прислушиваясь ко всем этим звукам, Ольга улыбнулась и, вздохнув, подумала: «Да, весна идет».
В избу вошла Даша, сбросила с себя короткое пальто, пуховый платок и спросила подругу:
Давно ждешь?
Нет, ответила Ольга.
Костя подошел к Даше. Она села на стул и посадила мальчика к себе на колени. Он обвил ручонками ее шею, прижался к ней и стал целовать ее. Лицо Даши, свежее и разрумянившееся от ходьбы и свежего воздуха, засветилось счастьем.
Николай Терентьевич прислал письмо, сказала Даша Ольге. Командует полком. Просил передать тебе сердечный привет.
Спасибо. Пошли и от меня привет ему.
Уже послала, просияв васильковыми глазами, ответила Даша, и от тебя, и от себя, и от бабуни, а поцелуй, она звонко чмокнула мальчика в щеку, от сыночка.
Костя понял это как начало игры и, запустив обе ручонки в белокурые локоны свой «мамы», в один миг растрепал у нее всю прическу.
Я насчет Лукерьи Филипповны, серьезно проговорила Ольга.
Я была у нее, сказала Даша, и морщинка пересекла ее красивый лоб. Луша действительно болела. Теперь она поправляется. Жила во время болезни трудновато. Мы, молодежь, надо признаться, недоглядели, не помогли ей вовремя. В этом мы виноваты. Ведь живем с нею в одном селе
Вот это-то и скверно, вздохнула Тарутина. У нее и родных нет, а мы
Мы, конечно, виноваты, но не настолько, сказала мягко, как бы неуверенно Даша. Чай, сама знаешь, что девушки крепко работали в колхозе за мужчин: вывезли навоз в поля, ухаживали за скотом, заготовляли дрова. Многие из нас работали и на железной дороге боролись с заносами. А когда Луша болела, мы ремонтировали машины в МТС.
Заметив, что подруга нахмурилась, Даша поспешила успокоить ее:
Я все это сказала не в оправдание. Ты, конечно, понимаешь меня. Я и другие девушки как узнали, что Лукерья Филипповна больна, трудновато ей, так немедленно навестили ее, немножко помогли ей продуктами.
Луше нужна не такая поддержка, а общественная. Она ведь двадцать пять сезонов отработала на добыче торфа. Четверть века на болоте Мы с тобой знаем, что это за труд.
Знаю, вздохнула Кузнецова. На Лушу показывают отсталые девушки и женщины, говорят: «Вот вам и ударница! Кричали о ней и прославляли ее в газетах, на собраниях, в пример нам ставили»
Так говорят сплетницы, вроде старухи Ульяны да такие девушки, которым лень работать! с возмущением перебила Ольга. Но все же, Даша, когда нас призывают помочь фронтовикам, надо добиться, чтобы к таким героям, как Луша, было внимание. Иначе вся наша агитация за создание добровольческих бригад торфяниц ни к чему.
Все это, конечно, так, вздохнув, согласилась Даша. Встретила я на днях заместителя директора, стала говорить ему о Лукерье Филипповне. Он грубо оборвал меня. «Слышал от твоей подружки. Не время, да и не богадельня мы» Я начала возражать, а он: «Ты что, не знаешь, что война?! Будешь бузить, так посадим за подрыв трудового фронта». Посмотрела я на его жирную морду, подумала с горечью: «Это мы-то подрываем трудовой фронт?» и хотела плюнуть ему в рожу да уж не знаю, как и удержалась.