Втянувшись в работу, Соня и сама начала забывать все то, что пережила, на ее щеках иногда стал появляться румянец, в черных глазах нет-нет да и вспыхивали огоньки радости и смеха.
Как-то в выходной день она зашла в барак, в котором жили канавщицы и бровщицы Увидев девушек, нянчивших ребенка, она остановилась у порога и загляделась на него. Девушки наперебой брали друг у друга мальчика и осторожно прохаживались с ним, прижимая к груди. Некоторые из них шили ему распашонки и чепчики. Соня тоже подошла к девушкам и попросила:
Дайте мне подержать его. Да он хорошенький! Как его звать-то? спросила она и осторожно приняла мальчика из рук высокой сероглазой девушки.
Ленька, ответила счастливая мать. Осторожнее, Соня, ему только месяц.
Соня подержала его несколько минут, покачала слегка и отдала Дуне.
Та взяла ребенка, прижала его к груди и собралась уходить.
Куда ты с ним? Куда? испугавшись, закричала мать и бросилась за девушкой, уносившей ее Леньку.
На воздух, гулять. Вон какая погода, а он, бедненький, не гуляет, в бараке задыхается! Не бойся, Зина, я погуляю с ним по улице! А вы, девки, отстаньте, я вам все равно его не дам!
Зина же, достав из-под койки таз с пеленками и распашонками, направилась к озеру. Соня нагнала Зину и пошла с нею.
Узкая тропинка вилась меж кустов осинника и березняка. Среди них кое-где синели елочки.
И ты, Зина, не боишься за сына, когда его так уносят от тебя?
Нет, ответила Зина. Я только ревную девушек к нему. Боюсь, что Ленька, когда подрастет, будет звать не меня одну мамой. Уж больно они все любят его! Моют его потеха: одну ножку одна, другую другая Словом, все хотят мыть. Ну и меня, мать, ототрут от него. А то возьмут и унесут его в соседний барак, чтобы показать другим девушкам, похвалиться: «Смотрите, какой у нас в бараке парень растет!» Две недели тому назад, в выходной день пригласили фотографа, и он снял Леньку; потом они карточку взяли да и послали отцу на фронт с надписью: «Мы, дополнительные мамы Леньки, вашего сына, посылаем вам его портрет». Я уж ругала, ругала их за такое озорство, а они только ржут. Отец Леньки-то вчера прислал им и мне, конечно, радостное письмо, в котором благодарит их за то, что они любят Леньку, помогают мне. И приписал в конце письма: «Дополнительным мамам Леньки я подыскал женихов, крепко уничтожающих фашистов. Фотографии их посылаю».
Неужели и вправду прислал? удивилась Соня.
Прислал. Только маленькие, такие, что у нас на паспортах. Девушки как получили, так и расхватали все карточки. Даже и моего портрет одна присвоила. Я у нее отнимаю его, а она не отдает. «Ты, говорит, своего и без портрета хорошо знаешь, а как же я, говорит, без жениха останусь!» Еле убедила бесстыдницу. Сказала, что напишу еще отцу Леньки, чтобы он подыскал и для нее Ну, после этого согласилась, отдала.
Девушки подошли к озеру. Зина стала стирать пеленки. Соня села на траву и смотрела на зеркальную гладь воды.
«А как бы я относилась к ребенку, если бы он родился у меня от» неожиданно подумала она и вздрогнула от этой мысли.
Ее лицо омрачилось, она вскочила и, ничего не сказав счастливой Зине, убежала.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Бригады Ольги Тарутиной закончили выполнение сезонного плана, тогда как другие отстали в уборке торфа почти на два месяца. По этому случаю Нил Иванович и Долгунов решили устроить праздник для них. Девушки узнали об этом еще накануне вечером, а поэтому проснулись в веселом, праздничном настроении. Многие тотчас начали готовиться к отъезду домой. Во всех бараках, в которых жили торфяницы Тарутиной, было большое оживление. Из открытых окон неслись на тихую улицу звонкие голоса. В зеленовато-синем небе ни облачка; легкий ветерок шумел в деревьях, листья которых были уже тронуты желтизной и легким пурпуром.
Ольга поднялась, как и ее торфяницы, рано, вместе с солнцем. Даша, Катя и Глаша еще нежились в постели. Бледные осенние лучи ворвались в широкие окна и рассыпались по койкам, по стенам. Одеваясь, Ольга прислушалась к разговору девушек. Ариша и Груня толковали о том, как они завтра сядут в поезд и поедут в родное село.
Неужели нас, отличниц, не подвезут на машине на станцию? спросила полная, одетая в шерстяное модное платье Груня. Мы, пожалуй, премии-то на себе и не дотащим.
Где дотащить!
Рано вы, девушки, собираетесь, сказала мягко, с улыбкой Тарутина.
Как рано? отозвалась Ариша и вскинула глаза на начальницу. Не сидеть же нам тут! Поработали, сама знаешь, на славу. Теперь, после такой работы, не грех и на селе погулять.
И я так думаю, сказала Груня. С торфом покончили, наготовили гораздо больше, чем на соседних полях.
А как быть с торфом соседей? спросила Ольга. Ведь там наполовину еще не убран торф второго разлива.
А нам какое дело! бросила Ариша. Не работать же нам за лодырей! Пусть сами убирают.
А государственный план? спросила Тарутина.
Пусть торфяницы других полей и вытягивают этот государственный план, поддержала подругу Груня. Мы свое отработали, а теперь домой, домой! Оля, а ведь платье-то выйдет? И она развернула отрез и приложила его к груди. И к лицу, не правда ли?
В это время открылась дверь, на пороге показались техники Маша Козлова и Настя Доброва. Поздоровавшись с девушками, техники подошли к начальнице и доложили ей тихонько о том, что многие торфяницы ее поля собираются уезжать домой. Ольга, выслушав их, встревожилась и сказала:
Обойдите все бараки, скажите бригадиршам и комсомолкам, чтобы немедленно шли в клуб на митинг. Предупредите Емельяна Матвеевича.
Козлова переглянулась с Настей.
Даша Кузнецова еще вечером обошла бараки, беседовала почти со всеми комсомолками.
Я знаю об этом, перебила Ольга. Вот поэтому-то и надо собраться, поговорить. Пусть приходят на митинг все желающие. Потом проведем летучки по бригадам. Идите и объявите об этом. Начнем в десять часов.
А не рано? спросила Козлова.
Надо бы в девять, сказала Тарутина, да разве их соберешь! Одни еще спят, другие заняты укладкой, третьи наряжаются. Нет, давайте к десяти.
Техники вышли. Девушки, узнав о собрании, быстро уложили вещи в сундуки, стали завтракать.
Когда Ольга пришла в клуб, в зале было уже много торфяниц. Подле лесенки на сцене, беседуя, стояли Нил Иванович, Долгунов, Кузнецова и Гладышева. Тарутина подошла к ним.
Ольга Николаевна, обратился к ней Нил Иванович, я всегда смотрел на твоих девушек как на героинь. Да-да И вот они, героини, собираются разъезжаться по домам. Не думал, не думал, что они такие несознательные! Правда, они перевыполнили план на своем поле. За это им, твоим девушкам, честь и слава!.. Гм Все это так. Но они, Ольга Николаевна, не должны забывать о прорыве на других полях. Они должны знать, что у меня на участке убрано торфа только восемьдесят три процента к плану заготовки. Девушки, конечно, по существу, с личной своей точки зрения, правы они не обязаны работать за отстающих, но если подойти государственно Ты понимаешь, Тарутина, меня и вот Долгунова?
Я молчу, улыбнулся парторг.
Ты, Емельян Матвеевич, всегда молчишь и улыбаешься, а на участке вот-вот разразится катастрофа! с обидой воскликнул Нил Иванович.
Тарутина переглянулась с парторгом.
По-твоему, Нил Иванович, я должен впасть в панику? Так, что ли? спросил Долгунов. Не хочу впадать, да и тебе, начальник, не советую! Катастрофы пока не вижу. Думаю, что бригады Тарутиной помогут нам выполнить государственный план.
Конечно, поддержала парторга Ольга. То, что некоторые девушки ведут разговоры об отъезде среди своих подруг и этим сбивают их, это еще ничего не значит. Убеждена, что ни одна из них не уедет домой.
Посмотрим, что они будут говорить здесь, скептически произнес Нил Иванович, но сейчас же заметно повеселел. Это хорошо, Тарутина, что собрала свой актив, очень хорошо!
Торфяницы входили в зал и занимали места. В открытые окна падали лучи солнца. Ветки темной ели заглядывали в крайнее окно, их тени слегка колыхались на широком подоконнике.
Долгунов, Нил Иванович, Кузнецова, Тарутина и Гладышева поднимались по лесенке на сцену.
Внимание, товарищи! громко сказал Долгунов, став у трибуны. Поговорим по душам, открыто.
Девушки притихли, приготовились слушать. Долгунов начал говорить. Он сразу высоко оценил работу торфяниц, назвал их всех знаменитыми ударницами.
Вы, сказал Долгунов, гордость нашего участка, вы своим трудом показали торфяницам других полей, как надо работать. Вы наша гордость, вам от всего народа благодарность и слава! Это я искренне говорю! И к чему это я говорю, вы, конечно, знаете.
Из зала раздались голоса:
Не знаем, Емельян Матвеевич!
Догадываемся!
Девушки! горячо воскликнул Долгунов, и его глаза блеснули огоньками. Теперь, когда я сказал, что вы гордость и слава на нашем участке, я скажу вам и о другом. Так слушайте! Мне очень обидно, что вы, наша гордость и слава, уезжаете по домам, когда наш участок в прорыве Мне, скажу вам откровенно, стало больно и стыдно за вас, когда я узнал, что собрались уезжать. Когда мне об этом сказали, то я вначале даже не поверил, возразил: «Не верю! Это неправда, чтобы торфяницы с поля Тарутиной уехали, не помогли!» И что же, товарищи, этому я и сейчас не верю. Вот об этом я и хочу поговорить с вами Да, да, не верю!
По рядам прокатился гул голосов, заскрипели стулья, скамейки. Долгунов замолчал и ждал, когда прекратится гул.
Не все же мы собираемся уезжать! раздались с разных мест голоса.
Немало и таких, которые собираются! отозвались другие девушки из середины зала.
Давайте, товарищи, поговорим! Вначале предоставим слово тем, кто собирается домой, предложил Долгунов и, пройдя за стол, сел на председательское место.
Тарутина тихо разговаривала с Кузнецовой и Гладышевой. Нил Иванович смотрел в зал.
Девушки молчали, Нилу Ивановичу было видно, как они локтями подталкивали друг дружку и шептались, но никто не хотел выступить первой. Многие бросали взгляды на Грибкову, сидевшую в голубой вязаной кофте, с яркими бусами на груди, среди девушек своей бригады. Грибкова, чувствуя эти взгляды, опустила голову и смотрела на руки. Торфяницы стали выкрикивать:
Грибкова, говори!
Что ей говорить! Она в рот воды набрала!
Как что? Чай, ее девки манатки собирают!
А ты, бригадирша, выступи и поговори, а мы послушаем, сказал Долгунов.
Грибкова долго отмахивалась, отпиралась, но все же поднялась и, сверкая разноцветными бусами, стала говорить с места. Девушки оборвали ее, закричали:
На трибуну, на трибуну иди!
Оттуда, Грибкова, нам будет виднее тебя!
Иди! Мы все хотим тебя видеть перед отъездом!
В зале раздался смех. Улыбнулся и Долгунов.
Что тут говорить-то много! начала звонко Грибкова. Домой нас отпустите, да и только! Хватит, поработали! Пусть другие работают так, как мы работали! Мы на своем поле четыре разлива убрали! Нам домой пора! На других полях девки лодырничали, а мы дорабатывай за них? Дурачков нет, мы свое сделали и хватит!
Чего зря распинаешься? резко и чуть насмешливо оборвала Анисья Петровна. Работали! Это твоя-то бригада работала? Не больно! Она больше по бровкам да под штабелями все лето бока себе закругляла! С трудной работы не наживешь такую ряшку, как у тебя!
Анисья Петровна, вмешался Долгунов, не мешайте Грибковой. Если ее бригада и лежала на бровках, то это только было при Волдырине, поправил он Анисью Петровну и сказал: Я вам дам слово после нее. На личную почву прошу не переходить
Почва, почва! возразила Анисья Петровна. Какая у Грибковой почва! На этой почве, Емельян Матвеевич, никакая трава не вырастет!
Дружный хохот девушек прокатился по рядам. Нил Иванович уткнулся в стол и смеялся. Смеялись Тарутина и Кузнецова. Гладышева отвернулась в сторону и бесшумно хохотала, зажимая рот ладонью.
Напраслину, Анисья Петровна, возводишь на Грибкову! раздался звонкий голос девушки, сидевшей во втором ряду. Посмотри на ее глаза, на румянец на щеках. От такой почвы любой лейтенант не откажется!
Хохот усилился. Некоторые даже визжали от удовольствия. Когда смех прекратился, девушки из бригады Грибковой зашумели.
Почему же мы должны работать больше? Мы перевыполнили свой план, да и Емельян Матвеевич сказал, что бригада Грибковой при новом начальнике поля работала не хуже других.
Да и погода пошла нехорошая! Дождь, грязь
Довольно! Домой!
Домой хотим!
Слушая все это, Грибкова стояла важно и даже презрительно улыбалась, поглядывая то на Анисью Петровну, то на сцену. Другие девушки повернули лица в сторону кричавших и, возмутившись их словами, стали тоже кричать, возражая им.
Ишь лодыри! поднявшись со стула и одергивая подол синего платья, крикнула Кувшинова. Домой захотели! А кто станет торф убирать?
Мы свой убрали! огрызнулась Грибкова.
По красивому лицу Кувшиновой разлился румянец. Ее глаза сузились от гнева.
Сколько трудов наши девушки положили на других полях! Канавы рыли? Рыли! Трубы катали? Катали! Цапковали, бруски в змейки клали? Клали! Руки и спины маяли! Маяли, да еще как! А ты, Грибкова, хочешь оставить торф неубранным. Да как же ты смеешь? Нет, не оставим!
А ты иди и убирай! Дорога тебе не заказана, коли хочется! зло отрезала Грибкова, Мы свое сделали!
Чья бы корова мычала, твоя бы, Грибкова, молчала! бросила худенькая черноглазая девушка, похожая на галчонка, и, поймав на себе взгляд Нила Ивановича, сконфузилась и спряталась за спину подруги.
Думаешь, не буду убирать? кипятилась Кувшинова. Буду! И девушки мои все будут убирать! Не уедем, пока все работы не закончим на участке! Где это, Грибкова, видано, чтобы хлеб скосили, связали в снопы и бросили его на поле, не свезли в скирды, на гумна? Скажи, где ты такое видела?!
Я не предлагаю такое, кипятилась Грибкова, не предлагаю! Мы убрали свое поле
Не предлагаешь? Я понимаю, куда гнешь. Понимаю! Торф в расстиле, в змейках, в клетках лежит, а ты со своими девками хвост закрутила крендельком и в деревню лыжи навострила!
Долгунов не останавливал сразившихся бригадиров. Собравшиеся, слушая Грибкову и Кувшинову, улыбались. Спор забавлял их они чувствовали, на чьей стороне правда. Многим торфяницам из бригады Грибковой было стыдно перед Тарутиной, Долгуновым и Нилом Ивановичем за своих подруг, стремящихся домой. Девушки, собравшиеся еще с вечера к отъезду, молчали и сидели потупившись: они поняли, что сборы их были неуместны, несвоевременны, во вред делу, государству.
Кувшинова не унималась, горячо отчитывала Грибкову:
Что ты, бесстыжая, встормошила своих девушек! Да и не только своих. Вот ежели бы наши бойцы, войдя в логово зверя, в Германию, бросили бы воевать, сказали бы: «Будет! Хотим домой, отдыхать на печку! Пусть теперь другие повоюют!» Что ты, Грибкова, на это сказала бы?
В зале наступила тишина. Никто уже не смеялся и не выкрикивал. Грибкова стояла понуро, с красными щеками. Она молчала, не зная, что ответить на последние слова Кувшиновой. Да и что она могла ответить на такие слова? «Фашистов, конечно, подумала Грибкова, надо добить обязательно». Ее неожиданно подогрела Анна Калинина, молодая молчаливая женщина, известная своими рекордами выработки. Она резко поднялась и сказала:
Мой вот уже четвертый год на фронте, на передовой. Сражается. Уезжая на войну, наказал мне: «Аннушка, ежели на торф пойдешь, то нажимай как следует, чтобы было больше пуль и снарядов, чтобы я мог не одного фашиста разнести вдребезги». Что же он, Семен-то, будет биться до последней кровинки с врагом, а я дома, на печке, стану нажимать, да? Так ли? А?
Снова громкий смех прокатился по залу. Многие девушки захлопали Анне. Калинина хотела было еще что-то сказать, но, не найдя нужных слов, растерялась, махнула рукой, села и опустила голову.
Анна, ты что смутилась? спросила Козлова. Ты сказала лучше всех. Погляди, как ты своими словами всех взволновала!
Девушки шумно зааплодировали. Кто-то выкрикнул:
Браво, Калинина!
Аплодировали все. Даже Грибкова захлопала в ладоши, чем опять вызвала смех среди девушек, сидевших недалеко от нее. Хлопали Долгунов, Нил Иванович и особенно горячо Тарутина и Кузнецова. Анна совершенно смутилась и, моргая, сидела неподвижно на стуле, смотрела на сцену и ничего не видела.